– А для меня особенно.
Делая вид, что ей нужно дать ему еще новые и настоятельные указания, Олимпия проводила его до самой передней, говоря с ним вполголоса.
Как только она вышла из комнаты, Брискетта побежала к принцессе.
– Ах! умоляю вас, спасите ее, спасите его! вскричала она, бросаясь перед ней на колена и обнимая её ноги обеими руками. – По выражению вашего лица, я сейчас заметила, что вы – друг графа де Монтестрюка – я смотрела на вас внимательно и тайный инстинкт толкнул меня к вам – Не отрекайтесь!.. вы изменились в лице, когда узнали, на что годятся эти булавки, и в глазах ваших отразился ужас, когда графиня де Суассон высказала вам свои мысли… Мне говорили, что вы добры, что у вас высокая душа… Дьявол может внушить графине какое-нибудь ужасное дело… От неё всего можно ждать… У меня пробегал холод по костям, когда я слушала, что она говорила… Гуго грозит смертельная опасность… Той, кого он любит, то же грозит страшная беда… Я готова отдать всю кровь свою, чтоб спасти их обоих… но что я могу сделать?… Вы сильны и свободны, неужели же вы ничего для него не сделаете?
– Ах! ты сама не знаешь, чего требуешь!
– Я знаю, что один раз вы уже спасли его от погони. Не краснейте! Какая женщина, у которой есть сердце в груди, не сделала бы того же самого??… Кого мы раз спасли, с тем мы связаны на веки. Посмотрите на эти два лица, вот в той комнате! Сколько желчи у них в глазах! сколько яду на губах!.. Ах! умоляю вас, принцесса, вы можете предупредить обоих! Письмо может не дойти – посланного могут не послушать… Вы же расскажете, что сами слышали. Вы опередите графа де Шиври и вам Гуго будет обязан всем.
– Ну, так и быть! я еду… Чтоб увидеть его, я положу всю преданность, какая только может быть в сердце женщины – Бог совершит остальное!
Брискетта бросилась к рукам принцессы и горячо их целовала. Граф де Шиври ушел, Олимпия вернулась.
– Кажется, теперь я отомщу за себя! – сказала она.
– Разумеется, – прошептала Брискетта и, взглянув на принцессу, прощавшуюся с обер-гофмейстериной, подумала: «А, может быть, и нет!..»
XXVII
В темном лесу
Мы оставили графа де Монтестрюка на пути в Лотарингию, со свитой из Коклико, Кадура и Угренка. Он уже почти подъезжал к Мецу, как вдруг услышал за собой целый поток страшных ругательств и между ними свое имя. Он обернулся на седле. Целое, облако пыли неслось вслед за ним по дороге, и из этого облака показалось красное лицо маркиза де Сент-Эллиса.
– Тысяча чертей? – крикнул маркиз неистовым голосом, – не мог ты разве сказать, что уезжаешь? Ты мне дашь ответ за такое предательство, животное!.. Не смей говорить ни слова… я знаю вперед, что ты скажешь… Да, я не выходил от очаровательной принцессы и когда не был у её ног, то бродил под её окнами, сочиняя в честь неё сонеты… Я никуда не показывался, я это знаю, но разве из этого следует, что обо мне можно было совсем забыть?… Я взбесился не на шутку, когда узнал совершенно случайно, что ты ускользнул из Парижа. Я бросился вслед за тобой, давши клятву распороть тебе живот, если только ты приедешь в армию прежде меня… Вот-таки и догнал! Теперь я тебе прощаю, потому что в Мец ты без меня уже не выедешь. Но зло хоть и прошло, а пить страшно хочется!
– Успокойтесь, маркиз, – возразил Коклико: – в христианской стороне можно всюду выпить… и уже я слышал о мозельском винце, которое вам верно понравится.
Когда маленький отряд вступил в древний город, отразивший все приступы императора Карла V, Мец представлял самое необыкновенное зрелище.
В нем собрался небольшой корпус войск из четырех пехотных полков: Эспаньи, ла Ферте; Граше и Тюренна, из Шемонтского полка и кавалерийской бригады Гассиона в четырнадцать штандартов. Гарнизон крепости встретил эти войска трубными звуками, и принялся угощать их на славу. Все кабаки были битком набиты, повсюду плясали, пели и пировали.
Солдатам давали волю повеселиться перед походом, из которого многие из них могли и не вернуться, и Колиньи, поддерживая только дисциплину, без которой нельзя было пройти через всю Германию, смотрел сквозь пальцы на разные мелкие грешки.
Рядом с начальниками, назначенными начинавшим забирать силу Лувуа, множество дворян присоединились к армии волонтерами и сам король взял на себя труд распределить их по полкам и по ротам. Среди этой блестящей молодежи, для которой война со всеми её опасностями была истинным наслаждением, находились герцоги де Бриссак и де Бетон, де Бильон, де Сюлли, принцы д'Аркур и де Субиз, де Роган, маркизы де Линьи, де Гравиль, де Муши, де Мортмар, де Сенесе, де Вильярио, де Баленкур, де Терм, де Кастельно, де Рошфор, де Рэни и де Канапль, де Вильруа и де Валлен, де Форбен и де Курсель, д'Альбре и де Матинъон, кавалер де Лоррен, кавалер де Сент-Эньян, де Гюитри, де Коссе, граф д'Овернь и много других – весь цвет французского дворянства. Местные дворяне считали своим долгом встретить их с честью и угощать с полнейшим радушием.
Только и речи было, что о балах и охотах вперемежку со смотрами и с ученьями для поддержки в солдатах воинского духа. Проезд каждого нового лица был предлогом для новых пиров. Играли по большой, ели вкусно и пили исправно. Старые городские отели и все окрестные замки растворили свой двери настежь и хозяева принимали волонтеров самым роскошным образом. Все эти молодые лица сияли радостью, которая, казалась тем живей, что возврат на родину был для всех так неверен. Сколько голов должна была скосить турецкая сабля!
Между тем Колиньи, прибывший в Мец еще с конца апреля, употреблял все старания, чтобы поставить свою армию на хорошую ногу и подготовить все к походу. Герцог де ла Фельяд был назначен к нему старшим полковником, с тайным поручением заменить его в случае болезни или раны, но главнокомандующий давал ему полную волю петушиться сколько угодно, а сам занимался всем. Праздники и приготовления продолжались еще в начале мая. Человек незнакомый с положением дел в Европе, видя такое всеобщее веселье в лагере и слыша повсюду громкие песни, мог бы подумать, что все эти солдаты и офицеры собрались здесь единственно для того, чтоб позабавиться пышной каруселью. В этот-то веселый шум попал и Монтестрюк, в одно майское утро, при ярком солнце, игравшем в свежей весенней зелени. Пушки стояли между яблонями в полном цвету, ружья, вытягивались вдоль живых изгородей. Барабан раздавался на берегу ручья, трубы трубили в тени рощи. На лугу солдаты в щегольских мундирах заигрывали с девушками, которые не бежали прочь, как некогда и Галатея; между палатками разъезжали прекрасные дамы с милыми офицерами, любуясь отчетливым устройством лагеря. Штандарты, для которых сам Людовик XIV назначил цвета по эскадронам, развевались рядом с шалашами из зелени, под которыми маркитантки расставляли свои складные столики.
Коклико бегал целый день во все стороны и вечером объявил, что Мец несравненно красивее Парижа.
– Ура войне! – вскричал он в восторге; – не даром я всегда плохо верил философам и книгам: они просто оклеветали ее самым бесстыдным образом. Тут смеются, пляшут, никого не убивают: просто – прелестная штука! выдуманная, должно быть, нарочно мужчинами, чтоб дать случай поселянкам выбрать себе любезных. Только разве и терпят немножко птичные дворы соседей.
Угренок был того же мнения; за лукавое личико его подпаивали по всем выставкам, мимо которых он проходил; в голове у него немного шумело и он весело хохотал.
Сам Кадур был не так важен, как обыкновенно, и изволил тоже улыбаться. В это самое время Гуго сидел запершись с графом де Колиньи, который объявил ему, что он должен ехать немедленно дальше.
– Мне нужно кого-нибудь, – сказал ему главнокомандующий, – чтоб ехал впереди по Германии и обстоятельно извещал меня обо всём, что там делается. Ты молод, храбр, верен, предприимчив; ты предан мне столько же, как и я тебе; тебя я и выбрал для этого поручения. Надо поспешить с отъездом.
– Завтра же, если прикажете.
– Хорошо, завтра. Объяви министрам императора Леопольда, что я сам скоро буду. Не поздней 16-го или 17-го я выеду. Так я написал и графу де Лувуа. У меня нет верных сведений о числе и качествах имперского войска, с которым я должен соединиться. Главнокомандующего я знаю по его славной репутации: никого нет достойней такой чести, как граф Монтекукулли. Но что может сделать генерал, если у него мало солдат, или плохие солдаты? Узнай – надо непременно узнать – какие позиции он занимает, на какие крепости он опирается, на какие вспомогательные войска он рассчитывает; думает ли он наступать, или только обороняться, не грозят ли турки самой Деве и что сделано для защиты её от внезапного нападения? Не верь тому, что тебе станет рассказывать старик Торчиа, любимый министр старого императора: он совсем заснул в самодовольстве и бездействии. Смотри своими глазами.
– Будьте покойны.
– Еще бы лучше узнать все и о турецкой армии. Говорят, она велика, считают ее непобедимою; но не надо забывать, что воображение и страх, особенно страх – часто преувеличивают. Надо однако же сознаться, что она разлилась по Венгрии, как буйный поток, снесла все, забрала города и рассеяла войска, пробовавшие сопротивляться. Командует ею человек ужасный, Ахмет-Кьюперли, из простого носильщика сделавшийся великим визирем. Таким врагом пренебрегать не следует. У него храбрость и упорство истинного военачальника, верный взгляд и энергия. Если только его не остановят, он станет истребителем всего христианского мира. Но как узнать наверное, что делается у него в лагере и из чего составлено его войско, идущее на германскую империю, а потом – после её падения – на Европу? Мастерская штука была бы, если б этого добиться! Я этого от тебя не требую, но узнавай все, что можно. Часто простой случай решает судьбу сражений. А сколько я мог понять из всех полученных сведений, в Австрии хоть и есть полководец, но нет министра, который умел бы распоряжаться всем. Смотри же, не пропускай ничего и когда я сам приеду на место, где должен поддержать честь французского имени, надеюсь найти в тебе и советника, и руководителя. – Колиньи подошел к Гуго, обнял его и продолжал: – Помни, что, отправляясь в подобную экспедицию, нам надо вернуться победителями, или не вернуться вовсе… Мы будем действовать храбро… Спасем честь, а в остальном положимся на Провидение!
На следующий день Гуго убедился, что если и похвально полагаться в остальном на Провидение, то и случай не мешает тоже принимать иногда в расчёт.
В ту минуту, как он выходил из дома главнокомандующего, где не очень торопились заготовлением доверительных писем, которые должны были облегчить ему даваемое поручение, к нему подошел на площади человек и сразу обнял его, так что он с трудом отделался от этих объятий. Незнакомец улыбнулся и, не выпуская его рук, сказал:
– Я вижу, что это значит… Вы меня не узнаете! Так давно мы с вами не виделись, и вы были тогда еще так молоды! Но я, я не забыл вас; у меня сердце благодарное! Я был бы чудовищем неблагодарности, если б забыл оказанное мне вами гостеприимство и славный ужин в Тестере!
– В Тестере? – спросил Гуго.
– Да! в этом уютном замке, который пользовался такой славой во всем Арманьяке и где вы так хорошо пользовались уроками старика Агриппы. Ах! что за человек! и умный, и храбрый!.. Еще и теперь помню залу, увешанную оружием, куда он зазывал всех прохожих военных!.. и низкую комнату, где так вкусно ужинали после фехтования!
Не было сомненья, незнакомец бывал в Тестере. Перед Гуго стоял высокий статный солдат, очевидно не потерявший с летами своей силы. Загорелое лицо его носило следы долгих походов, щеки и лоб были покрыты морщинами, борода и усы поседели, на висках оставалось мало волос, но глаза блестели, как у сокола, а крепкие члены сохраняли еще гибкость далеких дней молодости. Коклико так и впился в него глазами.
– Чёрт возьми! – продолжал неизвестный, обнимая снова Гуго, – вы и тогда уже порядочно владели шпагою! Старые рубаки, воевавшие с Врангелем и с Тилли, исходившие много земель в своих походах, встречали в вас достойного противника! Если вы сдержали все, что обещало ваше отроческое искусство, то я от души жалею всякого, кто с вами поссорится!.. Какой верный взгляд! какой отпор!.. Точно молния!.. Расскажите же мне, пожалуйста, что поделывает Агриппа?
– Увы! он очень стар и готовится отдать душу Богу! Но я надеюсь, что он не закроет глаза прежде, чем мне удастся обнять его еще хоть раз.
Незнакомец, казалось, был сильно тронут; он снял шляпу и сказал взволнованным голосом:
– Вот этого-то счастья мне и не достанется испытать… а между тем Сам Бог видит, как сильно я этого желал бы! Он не скупился на добрые советы и на хорошие примеры, этот славный, почтенный Агриппа, и душа его, молитвами святых угодников, пойдет прямо в рай.
Он утер слезы и, погладив усы, продолжал:
– Теперь вот на мне кожаный колет, потертый латами, и желтые бархатные штаны, потертые седлом, а когда-то я командовал кавалерийским эскадроном у знаменитого Бернгарда Веймарского… Я только что вылечился от страшной раны на водах Обонн, когда судьба привела меня случайно в Тестеру. Как славно я заснул после сытного ужина! И какого вина поднес мне г. Агриппа, когда я уезжал дальше!.. Любому монаху не стыдно было бы выпить такого вина, а предки мои никогда такого и не пивали! Боевого коня моего вволю накормили овсом. Да! проживи хоть сто лет дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукар, ваш покорнейший слуга, никогда он не забудет этого блаженного дня, когда он спал под вашей крышей и сидел за вашим столом!
Говоря это, дон-Манрико согнул свою длинную спину до самой земли.
– А все таки однако ж очень странно, – сказал Гуго, кланяясь ему тоже, – что вы так с первого взгляда меня тотчас и узнали! Неужели я так мало изменился?
– Напротив… изменились необычайно! Но и тогда у вас был какой-то особенный вид, посадка головы, походка, ловкость в движеньях, что то такое, одним словом, что, увидев вас среди тысячи людей, где бы то ни было, на пиру или в схватке, я бы тотчас сказал: это он, это граф де Шаржполь!
– Так вы знали и мое имя? Его однако же никогда не произносили в Тестере!
– Да, – возразил с живостью испанец; – но я был так тронут вашим ласковым приемом, что в тот же день навел справки, чтоб узнать, кому именно я им обязан, и один кавалер, знавший когда-то вашего храброго отца, графа Гедеона, в его замке Монтестрюк, выдал мне тайну вашего происхождения. Меня это и не удивило во все: любой сын принца мог бы позавидовать вашей осанке.
Проговорив эту речь, дон-Манрико пошел рядом с Гуго и продолжал:
– Я не хочу мешать вам… позвольте мне только немножко пройтись с вами. Я просто молодею, когда вас вижу и слушаю! Ах! славное было тогда время! Вы тоже участвуете, должно быть, в венгерском походе, судя по вашему мундиру?
– Да, вы не ошиблись… Можно ли желать лучшего случая для начала своей службы, как сразиться с врагами христианского мира?
– Я узнаю сына благородных графов де Шаржполей! И у меня тоже, при первом известии об этой священной войне, закипела старая кровь! Я снова облекся в старые доспехи! Большой честью для меня будет сделать поход с вами и быть свидетелем ваших первых подвигов. Если только есть хоть сотня дворян вашего закала в армии его величества короля французского, то я готов поклясться, что туркам пришел конец… Я же сам – испанец и добрый католик, живу теперь одной надеждой, в мои лета, – умереть за такое славное дело…
– Да сколько же вам лет? Вы еще так свежи!
– Это только от радости, что вас встретил, я кажусь моложе… мне семьдесят лет.
– Чёрт побери! – заметил Коклико.
– Потому-то именно, – продолжал дон-Манрико, – я и позволяю себе говорить с вами, как старый дядя с племянником… У меня водятся деньги… Если вам встретится нужда, не церемоньтесь со мной… мой кошелек к вашим услугам. Я буду счастливейшим из людей, если вы доставите мне случай доказать вам мою благодарность.
Монтестрюк отказался, к большому сожалению испанца; разговор перешел на военное дело и дон-Манрико выказал в нем много опытности. Он расстался с Гуго только у дверей его квартиры и опять обнял его так искренно, что доверчивый гасконец был глубоко тронут.
– Честный человек и опытный человек! – сказал он. – Как благодарен за простую постель и за простой обед!
– Слишком уже благодарен, граф… Что-то мне подозрительно!
– Так, значит, неблагодарность показалась бы тебе надежней?
– Она была бы, по крайней мере, в порядке вещей и ни мало бы меня не удивила.
Гуго только пожал плечами при этой выходке Коклико, ставшего вдруг мизантропом.
– Так ты станешь подозревать кавалера, отдающего свой кошелек в мое распоряжение? – спросил он.
– Именно, граф: это так редко встречается в настоящее время!
– В каких горячих выражениях он говорил об оказанном ему когда-то приеме в Тестере, и разве тебя не удивляет, что, через столько лет, он еще не забыл моего лица?
– Слишком хорошая память, граф, слишком хорошая память, – проворчал упрямый философ.
– Что ж, ты считаешь это недостатком, а не достоинством, что ли?
– Разумеется, нет; но я прибавлю только, что такая память слишком щедра на комплименты.
– Ты не можешь, по крайней мере, не сознаться, что дон-Манрико хорошо знает наш старый замок, где мы с тобой прожили столько счастливых дней.
– О! что до этого, то правда! Весь вопрос только в том к лучшему ли для нас это, или к худшему?
– Сам святой Фома, патрон неверующих, показался бы очень простодушным в сравнении с тобой, Коклико!
– Граф! поверьте мне, вы всегда успеете сказать: я сдаюсь! но иногда поздно бывает сказать: если б я знал!
Если бы Коклико, вместо того, чтоб пойти на конюшню взглянуть, всё ли есть у Овсяной-Соломинки и у трех его товарищей пошёл вслед за испанцем, то его недоверчивость пустила бы еще более глубокие корни.
Побродив несколько минут вокруг дома, где остановился Монтестрюк, как будто всё там высматривая, человек, назвавший себя доном Манрико, вошел в низкую дверь. и, заметив слугу, зевавшего в уголке, принялся расспрашивать его, кто здесь есть с графом де Шаржполем.
– С графом де Шаржполем? – переспросил слуга, подняв руку с глупым видом, и стал чесать себе лоб.
Дон-Манрико, вынул из кармана немного денег и опустил их в поднятую и раскрытую руку слуги; язык плута вдруг развязался каким-то чудом.
– Граф де Шаржполь приехал вчера ночью с тремя людьми, двое больших и один маленький, вроде пажа; все вооружены с головы до ног, и с ними еще приехал кавалер, который тоже, кажется, шутить не любит. Этого зовут маркиз де Сент-Эллис.
– Четверо, а я один!.. Гром и молния! – проворчал испанец.
Вырвавшееся у дон-Манрико восклицание поразило бы Коклико; но и сам Монтестрюк тоже сильно бы удивился, если б, после этого короткого разговора испанца со слугою гостиницы, он встретил своего собеседника, идущего смелым шагом по улицам Меца.
Дон-Манрико шел в это время к ближайшим от лагеря городским воротам; он уже не притворялся смирным и безобидным человеком и ступал твердой ногой. Большой рост, гибкий стан, широкие плечи, рука на тяжелом эфесе шпаги, надменный вид – тотчас же напомнили бы Гуго недавнее приключение и, взглянув на этого сильного рубаку, не скрывавшегося более, он бы наверное вскричал, не задумавшись: Бриктайль!
Это он и был в самом деле. Капитан Бриктайль, позднее капитан д'Арпальер, опять переменил кличку, но как только миновала надобность корчить лицо сообразно речам и личности, за которую он теперь выдавал себя, он сам невольно изменял себе. Ястребиные глаза его зорко следили за всем вокруг; по временам он вмешивался в толпу бродивших повсюду солдат, то оравших песни во все горло, то нырявших в двери кабаков. Его можно было принять за сержанта-вербовщика.
Подойдя к парижским воротам, он заметил среди запрудившей их разношерстной толпы какого-то лакея с честной физиономией, справлявшегося у военных о квартире офицера, к которому у него было, говорил он, весьма нужное и весьма важное письмо. По запыленному его платью было видно, что он приехал издалека. Дону Манрико показалось, что лакей, говоривший плохо по-французски, с сильным итальянским акцентом, произнес имя графа де Монтестрюка. Он смело подошел.
– Не правда ли, мой друг? – сказал он лакею на чистейшем языке Рима и Флоренции, – вы ищете сира Гуго де Монтестрюка, графа де Шаржполя?
Услышав родной язык из уст итальянца, посланный улыбнулся с восхищением и сам заговорил по-итальянски очень бегло:
– Ах! господин иностранец, как бы я вам был благодарен, если б вы указали мне, где я могу найти графа де Монтестрюка! Его именно я ищу, и вот уже добрых два часа расспрашиваю у всех встречных, а они или отсылают меня то направо, то налево, или просто смеются надо мной. Меня зовут Паскалино и я служу у принцессы Мамиани, которая привезла меня с собой из Италии и удостаивает своего доверия.
При имени принцессы Мамиани, молния сверкнула в глазах дон-Манрико и он продолжал вкрадчивым голосом:
– Само Провидение навело меня на вас, друг Паскалино. Я многим обязан принцессе Мамиани; я тоже итальянец, как и вы….. На ваше счастье я очень хорошо знаком с графом Гуго де Монтестрюком, к которому у вас есть, кажется, очень важное письмо?
– О! такое письмо, что принцесса приказала доставить ему как можно скорей, и что он, наверное, поедет дальше другой дорогой.
– А!
– Мне велено отдать это письмо ему самому в руки… Оно тут при мне и если б кто захотел отнять его у меня, то добыл бы разве вместе с моей жизнью…
– Вот слово, за которое я вас очень уважаю… Нас много, таких честных людей, в Италии. Пойдемте со мной и я отведу вас прямо к графу де Монтестрюку, а с Бортоломео Малатестой вам нечего бояться.
Сказав это, испанец дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукарль, внезапно превратившийся в итальянца Бартоломео Малатесту, прошел под длинным сводом Парижских ворот и вступил на поле.
– Так граф де Монтестрюк живет не в городе? – спросил Паскалино, идя за ним следом.
– Кто вам сказал это, тот просто обманул вас: граф де Монтестрюк поселился у одного здешнего приятеля, живущего за городом и довольно далеко; но я знаю проселочную дорожку и скоро приведу вас прямо к нему.
Скоро оба пешехода пошли полями по дорожке, которая вела к большому лесу, мало-помалу удаляясь от всякого жилища. С своим добрым, смирным лицом и спокойными светло-голубыми глазами, Паскалино, рядом с крепким и сухим кастильянцем, похожим на коршуна, сильно напоминал барана, провожаемого собакой, готовой укусить его при малейшей попытке к непослушанию.
Лес, к которому они шли, покрывал подошву и скат холма. Дойдя до этого холма, дорожка делалась все уже и уже и углублялась в самую чащу деревьев.
– А скоро мы дойдем? – спросил Паскалино.
– Скоро, – отвечал новый Бартоломео.
– Если б я знал, что граф де Монтестрюк живет так далеко от города, я бы лучше поехал верхом на той лошади, на которой приехал в Мец.
– Лошадь, должно быть, сильно устала, а дорога за лесом так заросла кустарником, что ей трудно бы было оттуда и выбраться… Значить, и жалеть нечего.
Дорожка в самом деле привела их в такую трущобу, где не было и следа ноги человеческой. Кустарники совершенно скрывали корни деревьев; но малейший шум не доходил сюда. Оба товарища шли молча. Дон-Манрико покручивал острые кончики своих длинных усов и искоса поглядывал на соседа.
Вдруг он остановился и, оглянувшись на пустынную окрестность, сказал:
– Мы дошли до места: дом, где живет мой друг, граф де Шаржполь, вот там за этими большими деревьями. Отдайте мне письмо… и подождите меня здесь.
– Подождать вас здесь, мне?
– Да, можете посидеть или полежать на этой мягкой травке… Мне довольно часу времени, и вы успеете отдохнуть… а это вам будет не лишнее.
Паскалино покачал головой.
– Я, кажется, вам говорил, что обещал не выпускать письма, из рук… иначе, как передав самому графу де Монтестрюку.
– Не все ли это равно? ведь я его лучший, старинный друг.
– Я не сомневаюсь, но я не могу изменить данному слову; поклялся – должен и сдержать клятву.
Дон-Манрико надеялся в два слова сладить с добряком Паскалино; он нахмурил брови.
– Ваше упрямство не отдавать мне письма дает мне повод думать, что вы мне не верите. Это обидно мне!
– Никогда и в голове у меня не было вас обижать.
– Докажите же это и отдайте мне письмо.
Паскалино опять покачал головой.
– Да ведь она мне его доверила, как же я могу выпустить его из рук?
– Если так, то вините сами себя, а я требую от вас удовлетворения за обиду.
– Какую же обиду я вам делаю, когда исполняю только свой долг?
Но дон-Манрико уже выхватил шпагу.
– Становитесь! – крикнул он, подставляя острие итальянцу.
– Я начинаю думать, что вы завели меня нарочно в западню! – сказал Паскалино, тоже обнажая шпагу.
– Вот за это слово ты заплатишь мне своею кровью…
И он напал неистово; Паскалино отступил.
– О! можешь отступать, сколько хочешь! – крикнул ему дон-Манрико. – Если сзади тебя не растворятся двери ада, ты не уйдешь от меня.
Удар посыпался за ударом без перерыва. Хотя и храбрый и решительный под спокойной своей наружностью, Паскалино не мог однако же бороться с таким противником. Первый удар попал ему в горло и он зашатался, второй прямо в грудь и он упал. Он вырвал скорченными пальцами два пучка травы, вздрогнул в последний раз и вытянулся, Испанец уже запустил жадную руку к нему в карман и шарил на теплой еще груди бедного малого. Он вынул бумагу, свернутую вчетверо и обвязанную шелковинкой.
– Да, да, герб принцессы! – сказал он, взглянув на красную восковую печать.
Не долго думая, он разорвал шелковинку и открыл письмо. В было всего несколько слов:
«Большая опасность грозит той, кого вы любите… поспешите, не теряя ни минуты… дело идет, может быть, об её свободе и о вашем счастье… одна поспешность может спасти вас от вечной разлуки… Посланный – человек верный; он вам расскажет подробно, а мне больше писать некогда. Поезжайте за ним… Буду ждать вас в Зальцбурге. Полагайтесь на меня всегда и во всем.
Леонора М.»
Если бы кто-нибудь, спрятавшись в кустах, был свидетелем этой сцены, ему показалось бы, что веки Паскалино, протянувшегося во весь рот на траве, приподнимаются до половины в ту минуту, когда противник на него не смотрит. Лишь только испанец повернется в его сторону, веки покойника вдруг опять закроются и потом снова откроются, как только он от него отвернется, и погасший взгляд снова оживится на мгновение.
Между тем дон-Манрико перебирал пальцами письмо принцессы Мамиани. Раз оно ему досталось в руки, надо было попробовать извлечь из него всю пользу… Но как именно выгодней им воспользоваться? Глаза его переходили от письма на тело Паскалино. Вид мертвеца ни мало не мешал его размышлениям, однако ж он отошел в сторону и стал ходить, чтобы освежить немного свои мысли. Нежное чувство принцессы к графу де Монтестрюку, явное и очевидное, окончательно взбесило его против Гуго. Он жаждал страшной мести, и она должна быть именно страшною соразмерно обиде, нанесенной его гордости. Мало было того, что гасконец уже два раза победил его; нужно было еще, чтобы та, кого он сам обожал, победила победителя!
– А! – сказал он себе, – я не умру спокойно, пока не вырву сердце у него из груди!