– Так вы ее знали? – спросил Гуго, поцеловав место, где написано было имя графини.
– Да… и всегда сожалел, что судьба не допустила ее называться Луизой де Колиньи.
Он открыл объятия, Гуго бросился к нему и они долго прижимали друг друга к груди. Потом, возвращая вдруг лицу своему, расстроенному сильным волнением, выражение мужественной твердости, Колиньи позвонил и, запечатав письмо, приказал вошедшему лакею:
– Вели сейчас же кому-нибудь сесть верхом и отвезти это письмо графине де Шаржполь в замок Тестеру, между Лектуром и Ошем, в Арманьяке… Ступай!
Лакей вышел; овладев собой, граф де Колиньи надел перевязь со шпагой и громким голосом сказал Гуго:
– Теперь графиня де Монтестрюк извещена о нашем походе и нам остается обоим, тебе и мне, думать только об исполнении нашего долга… И если нам суждено умереть, то умрем же со шпагой наголо, лицом ко врагу и с твердым духом, как следует христианам, бьющимся с неверными!
Слух о назначении графа де Колиньи распространился с быстротой молнии. Когда Гуго появился в Лувре, там только и было речи, что об этой новости. Сторонники герцога де ла Фельяда злились ужасно. Все спрашивали себя, каким волшебным влиянием одержана была такая блистательная победа в какой-нибудь час времени? Расспрашивали Монтестрюка, зная об его отношениях к счастливому избраннику, но он притворился тоже удивленным.
На игре у короля он встретил графиню де Суассон, которая улыбнулась ему, пока он кланялся, и спросила:
– Довольны ли вы, граф изумительной новостью, о которой вы, вероятно, уже слышали?
– Кто ж может быть ею более доволен, чем я?… Теперь мне и не остается желать ничего более!
Она сделала кокетливую мину и, играя веером, спросила:
– Уверены ль вы в этом?… Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать в этой экспедиции, в которую стремится попасть все дворянство?
– Да, графиня, и я брошусь в нее первым, если получу разрешение короля. Мне оказали милость и я хочу заслужить ее готовностью пользоваться всяким случаем, чтоб служить его величеству. Я сделаю всё, чтоб не лишиться высочайшего благоволения.
Графиня де Суассон еще раз улыбнулась.
– Если вы так сильно этого желаете, граф, то можете рассчитывать и на мое содействие, чтоб ваше желание осуществилось.
Графиня де Суассон не преувеличивала, говоря, что всё дворянство Франции стремилось участвовать в венгерском походе. С некоторых пор все, что было при дворе и в армии молодого и блестящего, страшно волновалось, чтоб добиться разрешения отправиться на войну волонтерами. Когда экспедиция была окончательно решена и возвещена официально, порох вспыхнул. Все бредили только войною в странах незнакомых, войною обещавшей возобновление романов рыцарства. Графа де Лувуа осадили со всех сторон просьбами. Во Франции ожил дух, водивший некогда Готфрида Бульонского в Палестину.
Не было больше ни дел, ни интриг, ни любви: мечтой всех стал венгерский поход, война с турками. Кто надеялся уехать – был в восхищении, кто боялся остаться во Франции – был в отчаянии. Можно было подумать, что дело идет о спасении монархии. Опасности такого дальнего похода никого не пугали; этой храброй молодежи довольно было заслужить себе славу и честь.
Все знали сверх того, что король занимался с особенным благоволением поездкой в Венгрию: так называли на языке придворных экспедицию, ради которой император Леопольд, доведенный до крайности, должен был смирить свою гордость и прислать в Париж посольство с графом Строцци во главе. Для приема его король развернул всю пышность, которую так любил уже и к которой впоследствии так сильно привык. Он хотел – и это все знали – выступить в этот поход как король Франции, а не как граф Эльзасский. Этого довольно было, чтоб воспламенить мужество всего французского дворянства поголовно.
Как только назначение графа де Колиньи было объявлено, Гуго один из первых явился к королю с просьбой о разрешении идти с армией, получившей приказание собраться в Меце.
– Я имею неоцененную честь, – сказал он, – состоять в свите вашего величества, но я хвастаюсь с усердием, которое вы изволите понять, смею надеяться – на первый представляющийся случай доказать моему государю ревность мою к его службе. Все честолюбие мое состоит в том, чтобы стать среди тех, кто хочет сражаться во славу его королевского имени!
– Вы правы, – отвечал король; – я даю вам разрешение. Дворянство мое окружит меня и в Венгрии, также точно как окружает в Лувре.
И, обращаясь к толпе придворных, король прибавил;
– Если бы дофину, сыну моему, было хоть десять лет, я бы послал и его в поход.
Эти слова, разнесенные стоустой молвой, довершили всеобщее увлечение. Графа де Лувуа, который разделял уже с отцом своим, канцлером Ле Телье, тяжесть занятий по военному министерству, буквально засыпали просьбами. Кто не ехал в Венгрию, на того уже почти и смотреть не хотели. Общий порыв идти с графом де Колиньи за Рейн и за Дунай был так силен, что дав сначала позволение всем, кто хотел, скоро были вынуждены ограничить раздачу разрешений.
Среди этого всеобщего волнения, дававшего новую жизнь двору, столь оживленному и до сих пор кипучей деятельностью молодого царствования, трудно было разобрать, что происходит в уме графини де Суассон, внезапно увлеченной свою фантазией в объятия Гуго де Монтестрюка.
Какое место назначала она в своей жизни этой связи, родившейся просто из приключения и в которой любопытство играло более заметную роль, чем любовь? Она и сама этого не знала. С самой ранней молодости она выказала способность вести рядом любовные дела с интригой; должность обер-гофмейстерины при королеве, доставленная ей всемогущим дядею, кардиналом Мазарини, открывала ей доступ всюду, а итальянский дух, наследованный ею от предков, позволял ей, при тонком понимании духа партий, вмешиваться и в такие дела, в которых она вовсе ничего не понимала. Живость ума и горячий характер, в связи с особенной эластичностью правил, выручали ее до сих пор во всем и всегда.
Под глубокою, беспощадною и тщательно скрываемою ненавистью её к герцогине де ла Вальер таилась еще упорная надежда привести снова короля к ногам своим и удержать его. Это было единственной заботой Олимпии, мечтой её честолюбия, которое могло удовлетвориться только самым неограниченным владычеством. И вот в самом разгаре её происков и волнений, она неожиданно встретилась с Гуго.
В ней родилось беспокойство, которого она преодолеть не могла и которое становилось тем сильней, чем больше старалась она от него отделаться; что было сначала минутным развлечением – стало для неё теперь вопросом самолюбия. Не думая вовсе о том, чтоб сделать прочною простую прихоть, начавшуюся с шутливого разговора, Олимпия хотела однако ж вполне овладеть сердцем Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая умела когда-то пленить самого короля и могла опять пленить его, и у ног которой была половина двора.
Если у неё не было ни величественной красоты её сестры Гортензии, сделавшейся герцогиней Мазарини, ни трогательной прелести другой сестры Марии, принцессы Колонны, зато она одарена была живым умом и какой-то особенно пленительной, соблазнительной физиономией.
Бывали часы, когда Гуго поддавался её чарам; но чары эти скоро и разлетались; овладев снова собой, он чувствовал что-то далеко непохожее ни на нежность, ни на обожание. Сказать правду, он даже ожидал с нетерпением минуты отъезда в Мец. Графиня де Суассон чувствовала инстинктивно, в каком расположении был её влюбленный Гуго; она видела ясно, что все кокетство её, все усилия оживляли его только на одну минуту.
Если б он был влюблен, если б он вне себя трепетал от волнения, – она наверное оттолкнула бы его через несколько дней, поддавшись на время разве одному только соблазну таинственности; но раз он был равнодушен, – ей хотелось привязать его к себе такими узами, которые она одна могла бы разорвать.
Однажды вечером, почти в ту минуту, как он собирался уже уходить из комнат королевы, Гуго увидел в волосах Олимпии бант из жемчуга, имевший для них обоих особенное значение.
Был ли он счастлив или недоволен? – этого он и сам не знал.
XXIV
Открытая борьба
Та же самая карета, в которой Брискетта привозила Гуго в первый раз, опять приехала за ним на следующий день и по тем же пустынным улицам привезла его к калитке сада, где тот же павильон открыл перед ним свои двери.
Никто не ожидал его, чтоб проводить, но память у него была свежая и он не забыл ни одного поворота дороги, пройденной так недавно. Он дошел по дорожке, взошел на крыльцо безмолвного домика, пробрался через темные сени, взошел на лестницу, отворил одну дверь, услышал тот же сильный запах, увидел тот же блестевший, как золотая стрела, луч света и вступил в ту самую комнату, где в первый раз огни свечей ослепили его.
Но на этот раз Гуго не увидел самой богини храма. Веселый смех доказал ему, что она ждала его не в этом приюте, все очарования которого были им уже изведаны. Он сделал шаг в ту сторону, откуда слышался смех, и через узкую дверь, скрытую в шелковых складках, увидел Олимпию в хорошеньком будуаре. В прелестном домашнем наряде, графиня сидела перед столом, уставленным тонкими кушаньями и графинами, в которых огонь свечей отражался рубинами и топазами испанских и сицилийских вин. Улыбка играла на её губах, глаза горели ярким пламенем.
– Не хотите ли поужинать? – спросила она, указывая ему место рядом с собой.
– В полночь? – сказал он с видом сожаления.
– Заря не блестит еще, – продолжала она с улыбкой. Он поцеловал ей обе ручки и сказал:
– Как бы она ни была далеко от того часа, который приводит меня к вашим ногам, она все-таки слишком близко.
– Разве вы меня любите?
– Неужели вы в этом сомневаетесь?
– Гм! в этих вещах никогда нельзя быть совершенно уверенной!..
– Что вы хотите сказать этими нехорошими словами? Должен ли я думать, что не имею права рассчитывать слишком на ваше сердце?
– Э! кто знает? Король-Людовик XIV, ваш и мой государь, любит ли в самом деле герцогиню дела Вальер? Можно бы так подумать по тому положению, какое она занимает при дворе; а между тем он оказывает внимание и трогательным прелестям сестры моей Марии.
– Не говоря уже, что он и на вас смотрел, говорят, и теперь еще смотрит так…
– Так снисходительно, хотите вы сказать? Да, это правда. Но разве это доказывает, что он обожает меня?… Полноте! Только безумная может поверить этим мимолетным нежностям! А я что здесь делаю? Я одна с любезным и молодым рыцарем, обнажившим раз шпагу для защиты незнакомки. Между нами стол, который скорее нас сближает, чем разделяет… Вы подносите ко рту стакан, которого коснулись мои губы. Глаза ваши ищут моих, которые не отворачиваются. Мебель, драпировка, люстры, освещающие нас веселыми огнями, хорошо знают, что я не в первый раз прихожу сюда. Если б они могли говорить, они поклялись бы, что и не в последний… вы берете мою руку и она не отстраняется от ваших поцелуев… Мой стан не отклоняется от ваших рук, которые обнимают его… что же все это значит? и что мы сами знаем?
Олимпия положила локоть на стол; упавший кружевной рукав открывал изящную белую руку, а черные и живые глаза блестели шаловливо. Она нагнула голову к Гуго и, с вызывающей улыбкой, продолжала:
– Можно бы подумать, что я вас люблю… а это, может быть, только так кажется!
Вдруг она обхватила руками его шею и, коснувшись губами его щеки, спросила:
– Ну, как же ты думаешь, скажи?
Он хотел удержать ее на груди; она вырвалась как птичка, выскользнула у него из рук и принялась бегать по комнате, прячась за кресла и за табуреты, с веселым, звонким смехом. Бегая, она тушила веером свечи:; полумрак заменял мало-помалу ослепительное освещение; но даже и в темноте Гуго мог бы поймать ее по одному запаху её духов. Она давала себя поймать, потом опять убегала и снова принималась весело бегать.
Наконец, усталая, она упала в кресло; руки Гуго обвили её гибкий и тонкий стан; она наклонила томную головку к нему на плечо и умирающим голосом прошептала:
– Так вы думаете, что я вас люблю?
Голова её еще покоилась на его плече, как вдруг, открыв глаза и улыбаясь, она сказала:
– Да, кстати! мне кто-то сказал на днях, не помню кто именно, что вы идете в поход с графом де Колиньи? я рассмеялась.
– А! – сказал Гуго, – а почему же это?
– Хороший вопрос! Разве я была бы здесь, да и вы тоже были ли бы здесь, если б должны были уехать?
Монтестрюк хотел отвечать; она перебила его:
– Вы мне скажете, может быть, что я это знала, что вы мне это говорили и что я ничего не имела против…
– Именно.
– Да, но я передумала… Все изменилось. Чего вам искать там, чего бы не было здесь?
– Разумеется, если б я хотел искать в той далекой стороне, наполненной турками, прелесть и красоту, – было бы глупо ехать отсюда.
– Ну?
– А слава?
– А я?
Гуго не отвечал. Он смутно понимал, что решительная борьба начинается.
– Вы молчите? – продолжала она, бросив на него оживленный взгляд, – должна ли я думать, что вы все еще не отказываетесь от намерения ехать в Венгрию, когда я остаюсь в Париже?
– А служба короля, графиня?
– А моя служба?
Она встала; выражение её лица было уже не то: гнев согнал с него свежий румянец, губы плотно сжались.
– Ну, что же? – продолжала она, – ведь это не серьезно, ведь вы не уедете?
– Я должен с сожалением сказать вам, что напротив, нет ничего вернее того, что уеду.
– Даже если б я просила вас остаться?
– Вы только прибавили бы еще одно сожаление к тому, которое я уже так испытываю, поступая против вашего желания.
Графиня де Суассон сильно побледнела.
– Вы знаете, граф, что если вы уедете, – это будет разрыв между нами?
Голос её стал жестким и суровым; к несчастью, Гуго был из таких людей, которые сердятся, когда им грозят, и которых легко возмутить окончательно.
– Сердце мое будет разбито на веки; но когда идет дело о моей чести, я ни для кого и ни за что не могу отступить.
– А! да! ваша честь! – вскричала она. – Теперь я вспомнила: должно быть, обет, данный графине де Монлюсон?
Гуго гордо поднял голову.
– Сознайтесь, покрайней мере, что эта причина стоит всякой: другой!
– И это вы мне говорите? Послушайте! это крайне не ловко и даже крайне неосторожно!..
Она совсем позеленела; черные глаза горели зловещим огнем. Гуго стоял перед ней, не опуская взора. Эта гордость и раздражала ее, и пленяла.
– Еще одно слово, – сказала она, – может быть, – последнее!
Монтестрюк поклонился.
– Если б я согласилась все забыть, если б я согласилась расстаться с вами без злобы, даже протянуть вам руку, но с одним только условием; что вы не увидите больше графини де Монлюсон, – согласитесь ли вы?… О! пожалуйста, без фраз – одно только односложное слово: да или нет?
– Нет!
– Чтоб ни случилось теперь – не моя вина!
И, сделав гордое движенье, она сказала глухим голосом:
– Граф, я вас не удерживаю.
В ту минуту, как Гуго, сделав глубокий поклон графине де Суассон, шел по темной комнате к выходу, он почувствовал, что его схватила за руку маленькая женская ручка.
– Как! уже? – прошептал ему на ухо веселый и ласковый голос Брискетты.
– А! это ты, крошка! – сказал Гуго. – Откуда ты явилась! Я не видал тебя сегодня вечером ни в саду, ни в павильоне.
– У всякой горничной могут быть свои дела, как и у знатной дамы… Потом я вспомнила, что могу здесь понадобиться, и вернулась… Так дела-то идут не совсем ладно?
– Твое отсутствие принесло мне несчастья. Только отведали крылышка куропатки – и доброй ночи!
– А! а!
– Что делать?… здесь не то, что на Вербовой улице! С обер-гофмейстеринами утро бывает иногда близко к вечеру, хотя первый час и не давал мне повода ожидать такой злополучной развязки.
– Но почему же?
– Потому, что графиня де Суассон сначала полюбила меня немножко, а теперь вздумала ненавидеть и премного.
– Увы! это в порядке вещей!
Они вошли в темный сад. Звезды сверкали на темно-синем небе. Брискетта шла безмолвно рядом с Гуго, продолжая держат его за руку.
– О чем ты задумалась, Брискетта, дружок мой? – спросил Гуго.
– Об тебе – этот разрыв стоит, поверь мне, чтоб об нем подумать… Но, скажи же мне – ведь во всем есть оттенки – как именно ты расстался с графиней?… Холодно, или совсем поссорились? только дурно, или очень дурно?
– Так дурно, как ты только можешь себе представить, и даже еще хуже, как ни богато твое воображение!
– Чёрт знает, как скверно!
– Именно вот это самое и я сказал себе в сторону, но что же тут делать?
– Надо принять меры предосторожности.
– Против женщины-то?
– Особенно против женщины! когда ты уезжаешь?
– Сегодня надеюсь закончил последние сборы, а граф де Колиньи, я знаю, будет готов сегодня вечером.
– Значит, завтра уедете?
– Или послезавтра, самое позднее.
– Ну! не уезжай же, не повидавшись со мной.
– Очень рад! Но где и как?
– Это не ваша забота, граф, а уже мое дело; вас известят, когда будет нужно. Только не забудьте побывать завтра в Лувре и подождать в галерее на берегу озера, пока не получите обо мне известий.
На этом они расстались и садовая калитка закрылась без шума за Брискеттой.
– Какой однако у меня друг! – говорил себе Гуго, идя по темному переулку, где уже не было ожидавшей кареты. – Вот у маленькой девочки великая душа, а у знатной дамы – так маленькая!
На угле улицы садовая стена была в одном месте пониже. Бросив взгляд в эту выемку, Гуго увидел красный свет, блестевший как звезда на верху павильона, из-за деревьев. Он вздохнул.
– Этот свет напоминает мне глаза Олимпии, когда она рассердится, – прошептал он, – глаза, из которых светит тоже красный как кровь огонь.
Он только что загнул за угол, и за высокой стеной уже не видно было павильона, как вдруг из углубления в стене выскочил человек и почти в упор выстрелил в него из пистолета. Гуго отскочил назад, но пуля попала в складки его плаща, и он почувствовал только легкий толчок в грудь. Оправившись от удивления, Гуго выхватил шпагу и бросился на разбойника, но тот пустился бежать и пропал в лабиринте темных улиц.
– Как заметно, – сказал себе Монтестрюк глубокомысленно, – что у меня нет больше кареты в распоряжении!
На другой день, не смотря на все волненья прошлой ночи, он не забыл явиться в Лувр и пойти в галерею на берегу озера. Через час появился лакей в ливрее королевы и попросил его идти за ним. Когда он дошел до конца большой комнаты, у дверей которой стоял на карауле мушкетер, поднялась портьера и Брискетта увлекла его в угол и сунула ему в руку два ключа.
– Тот ключ, что потяжелее – от садовой калитки, которую ты знаешь, – сказала она очень скоро; – а другой, вот этот – от дверей павильона. Я хотела передать их тебе из рук в руки. Тебя будут ожидать в полночь…
– Графиня? Но сейчас один дворянин из свиты королевы сказал мне, что она больна и не выходит из комнаты?
– Графиня всегда бывает больна днем, когда должна выехать вечером.
– А! так это, может быть, чтоб помириться?
– Может быть…
– Тем лучше… я не люблю быть в ссоре с женщиной.
– Ты не опоздаешь?
– Я-то? будь уверена, что нет, не смотря на маленькое приключение, над которым можно бы и призадуматься… но я не злопамятен.
– Какое приключение?
– Безделица, которая однако могла мне сделать дыру в коже… но я хочу думать, что графиня де Суассон тут не при чем.
– Приключение, безделица… ничего не поймешь; говори ясней.
Гуго рассказал, что с ним было вчера, когда он вышел из павильона: Брискетта подумала с минуту, потом улыбнулась и сказала:
– Я не пошлю тебя в такое место, где тебе может грозить какая-нибудь опасность… делай, что я говорю, с тобой не случится никакой беды.
Когда Брискетта появилась перед графиней де Суассон, она ходила взад и вперед по комнате, как волчица в клетке, с бледными губами, с мрачным взором.
– О! о! – сказала она себе, гроза бушует; тем лучше: я узнаю, что она думает.
– А! это ты? – произнесла графиня, не останавливаясь.
– Да, это я, – отвечала Брискетта покорным голосом.
– Ты не забыла, что я тебе говорила поутру?
– Об чем это, графиня?
– О графе де Монтестрюке.
– Графиня мне сказала, кажется, что он дерзкий.
– Наглый, Брискетта!
– Это разница, графиня, – такая разница, которая обозначает ясней ваше мнение об этом графе.
– Теперь я скажу еще, что его наглость переходит всякие границы… Мне сейчас сказали, что он был в Лувре.
– И я об этом слышала.
– Ты, может быть его и видела, Брискетта, видела собственными глазами? А! ты можешь признаться: с его стороны я всего ожидаю.
– Я видела его, в самом деле, но только издали…
– Что я тебе говорила? Он, в Лувре! Я думала однако же, что он не осмелится здесь больше показаться.
– Почему же?
– Потому что, – отвечала графиня в раздумье, – потому что чувство самого простого приличия, после того, как он выказал мне так мало почтения, должно бы, кажется, подсказать ему, что ему не следует здесь показываться… неужели его присутствие в том месте, где я живу, не рассердило тебя, Брискетта?
– Рассердило – неверно передает мое чувство. Теперь я не нахожу подходящего выражения.
– Я никогда его больше не увижу, будь уверена…
– Наказание будет только соразмерно обиде!
– Но я никогда не забуду последнего вечера, проведенного с ним вместе, Брискетта.
– В этом я уверена, графиня.
– Всюду он встретит меня на своем пути.
– И меня также: я хочу подражать графине во всем и тоже никогда не забуду графа де Монтестрюка.
– Ты добрая девочка, Брискетта.
– Это правда, графиня: я это доказала и еще не раз докажу.
– Я тоже была доброю и вот чем кончилось!.. Ты была права: мне надо было оставить этого дворянчика из Арманьяка умирать у моих ног…. но если он видел, что я могу сделать, когда люблю, то теперь увидит, что я такое, когда ненавижу!.. Враг будет также беспощаден, как был великодушен друг….
– О! о! вот этого-то именно я и боялась! – подумала Брискетта.
Между тем она готовила разные принадлежности темного костюма, раскладывая их по креслам. Графиня подошла к зеркалу, взяла румян из баночки и стала ими натираться.
– Я говорила тебе, кажется, что еду сегодня вечером к сестре, куда и король, должно быть, тоже приедет…. Не жди меня; ты мне понадобишься только завтра утром.
– Графиня может видеть, что я приготовила уже платье.
– И клянусь тебе, граф де Монтестрюк скоро узнает, с кем имеет дело!
– Я не сомневаюсь, графиня.
Оставшись одна и приводя в порядок комнату графини, Брискетта слышала её шаги, как она сходила по потайной лестнице.
– Какую это чертовщину она затевает? – сказала она себе. – Такая женщина, оскорбленная в своем самолюбии, способна на все… Этот выстрел – это она подстроила наверно…. Но у Гуго легкие ноги и зоркие глаза, да и я ведь тоже не дура…
Часы пробили полночь; она засмеялась.
– Ну, хорошо! – продолжала она; у меня целая ночь впереди, а дела можно отложить и на завтра.
Гуго явился на свиданье. В полночь он вошел в знакомый темный переулок, приняв однако же кое-какие предосторожности. Через две минуты, он был в пустом саду и по той же дорожке, по которой проходил утром с Брискеттой, пришел к павильону, дверь которого отворилась при первом усилии, так что и ключа не понадобилось.
– А! я, видно, не первый! – сказал он себе.
Он взошел по темной лестнице, прошел через темную комнату, поднял портьеру и очутился в самой густой темноте.
– О! о! – сказал он, останавливаясь.
Но в ту же минуту ушей его коснулся шум шелкового платья по ковру и прежде, чем он сделал шаг вперед, маленькая ручка взяла его за руку. Ручка дрожала и увлекала его; он шел послушно. Знакомый тонкий запах духов окружал его; перед ним отворилась дверь и при свете единственной розовой свечи, горевшей на углу камина, он узнал ту самую таинственную комнату, где Олимпия принимала его в часы увлечения. Путеводительница его, которую скорей он вел, чем она его, была закутана в широкое черное платье; на лице у неё была шелковая маска. Она быстро приподняла кружево маски и задула свечу.
– Я не хотела отпустить вас, не простившись с вами, – прошептала она дрожащим голосов. – Сколько беспокойства, пока дойдешь сюда! сколько затруднений!..
– И однако же вы пришли?
– Ничто не могло остановить меня.
– И так, уезжая, я могу думать, что оставляю друга в Лувре?
– Друга, о да, и друга, который любит вас гораздо больше, чем вы полагаете.
Горячее дыханье скользило по губам Гуго. Он чувствовал под рукой трепетание сердца за тонкой шелковой тканью…
– Прихоть дала мне вас, прихоть и возвратила, – сказал Гуго, – да будет же благословенна эта прихоть!
На рассвете, луч света пробившийся сквозь драпировку, открыл ему прислоненное к его плечу улыбающееся розовое личико, закрытое распустившимися волосами; он осторожно раздвинул волосы и вскрикнул:
– Ты, Брискетта!
– Неблагодарный!
Раздался свежий, звонкий смех, но вдруг она переменила тон:
– Да, у тебя есть в Лувре друг, друг очень смиренный, но истинный, – это я… но есть также и враг, и страшно сильный враг – графиня де-Суассон, и потому ты должен простить дочери оружейника, что она заняла место племянницы кардинала… Думай об ней больше, чем обо мне, и берегись!
– Чего мне бояться?
– Разве я знаю чего? – продолжала она, прижимаясь к нему. – Всего, говорю тебе, всего!.. Предательства, измены, козней, клеветы, засады, и интриги! У неё будет хитрость змеи, терпеливость кошки, кровожадность тигра… Берегись, мой друг, берегись, Гуго, берегись каждую минуту!.. я ее хорошо знаю!
– Э! милая крошка! ты забываешь, что я буду сегодня вечером далеко от Парижа, через неделю в Германии, а через месяц в Венгрии… Неужели ты думаешь, что её память может уйти так далеко?
– Хорошая память – не знаю; но дурная, злая – наверное, да! разве ты забыл, что Манчини – итальянка?
– Э! да ты становишься нравоучителем и философом, Брискетта!
– Нет, с меня довольно – оставаться женщиной…. И заметь, друг Гуго, что я из таких, перед которыми не стесняются, а говорят совершенно свободно. Горничная, что это такое? вещь, машина, которая ходит, бегает, слушает, – меньше, чем что-нибудь, наконец… Смотри! у графини де Суассон память беспощадная!.. Ты задел, оскорбил, ранил то, что всего меньше прощает в женщине – её самолюбие!.. Досада её излилась свободно при мне, и Бог знает, хорошо ли я слушала! Слова уже что-нибудь значат, но взгляд, выражение, улыбка! Что за улыбка!.. я знаю, какие улыбки бывают у женщин… этой я просто испугалась… Злоба, мщение так и кипят под нею!
Она взяла руки Гуго в свои; веселые глаза её подернулись слезами.
– Если б я написала тебе все это, продолжала она, ты бы мне не поверил. Надо было сказать тебе: я сама видела, я сама слышала!.. Безумная мысль пришла мне в голову… я схватила ее на лету… я могла представить себе на несколько минут, что здесь еще маленькая комнатка на Вербовой улице. Помнишь? Куда бы я ни пошла, чтобы со мной ни случилось, память об ней останется у меня на веки… Сколько перемен с тех пор!.. Я смотрю на тебя, я говорю себе, что это он, это Гуго, и мне хочется и смеяться, и плакать разом, когда я вспомню об этом далеком прошлом, состоявшем всего из нескольких дней!.. Как встрепенулось мое сердце, когда я увидела тебя! Вот почему ты должен мне верить, когда я говорю тебе: берегись!.. Эта опасность, которая грозит тебе, когда придёт она? Откуда придёт она? Не знаю; но она повсюду, я это чувствую… Она в Париже, если ты останешься, она будет в Вене, если ты уедешь… Еще раз, берегись, умоляю тебя, ради Бога, берегись!
Она отерла слезы и поцеловала Гуго.
– Буду беречься, сказал он, но как это скучно!.. Враг мужчина – это ничего… но враг-женщина – это сам дьявол!
– Да, дьявол – вот его настоящее имя, особенно когда этот враг – графиня де Суассон!
Между тем как все это происходило в маленьком павильоне, где обер-гофмейстерина королевы устраивала себе молчаливый приют, Бриктайль, которого кавалер де Лудеак считал уже мертвым, сидел в отели Шиври перед столом, установленным изобильно разными блюдами, и весело кушал. Он доканчивал жаркое, от которого оставались одни жалкие косточки на серебряном блюде, и обильно запивал отличным бургонским, от которого у него уже совсем разгорелись щеки. Цезарь смотрел, как он ест, и удивлялся неутомимости его крепких челюстей.
– Что вы скажете, если я вас попотчую этим куском паштета с таким аппетитным запахом? – спросил он его.
– А скажу, что другой такой же кусок даст мне возможность лучше оценить достоинства первого.
– Значит, дела идут лучше? продолжал Цезарь, между тем как капитан глотал кусок паштета, разрезав его на четверо.
Вместо ответа, Бриктайль схватил за ножку тяжелый дубовый стул, стоявший рядом, и принялся вертеть им над головой так же легко, как будто бы это был соломенный табурет.
– Вот вам! – сказал он, бросая стул на паркет с такою силой, что он затрещал и чуть не разлетелся в куски.
– Здоровье вернулось, – продолжал граф де Шиври, – а память ушла, должно быть?
– К чему этот вопрос?
– Чтоб узнать, не забыли ли вы про графа де Монтестрюка?
При этом имени, Бриктайль вскочил на ноги и, схватив бешеной рукой полуразломанный стул, одним ударом разбил его вдребезги.
– Гром и молния! – крикнул он; – я забуду… я забуду этого хвастунишку из Лангедока, который два раза уже выскользнул у меня из рук! Я тогда только забуду об ране, что он мне нанес, когда увижу его его на земле, у моих ног, разбитого на куски, вот как этот стул!..
– Значит, на вас можно рассчитывать, капитан, если б пришлось покончить с этим малым?
– Сегодня, завтра, всегда!
– Дайте руку… Мы вдвоем примемся выслеживать его…
Они крепко пожали друг другу руку, и в этом пожатии слилась вся их беспощадная ненависть.
– Разве есть что-нибудь? – спросил капитан, сильно ткнувши вилкой в паштет.
– Разумеется! пока вы лежали больной, мы выжидали случая, и он найдется.
– Славная штука! Объясните-ка мне это, пожалуйста, – продолжал Бриктайль, заливая остатки паштета целым графином бургонского.
– Вы знаете, что он идет в венгерский поход? – сказал Цезарь.
– Лоредан говорил мне об этом.
– А не желаете ли вы проводить его в этой прогулке и приехать в Вену – славный город, говорят – в одно время с ним, если он точно поедет?
– Сделайте только мне знак, и я буду следить за ним как тень, здесь или там, мне все равно!
– Одни, без помощи товарища? Вы знаете однако, что это – малый солидный.
– Товарищей можно всегда найти, когда они понадобятся; им только нужно показать несколько полновесных и звонких пистолей.
– Будут пистоли! Не скупитесь только, когда представится желанный случай.
– С железом на боку и с золотом в карманах – я отвечаю за все!
– Так вы поедете?
– Когда и он поедет.
Капитан встал во весь огромный свой рост, налил стакан и осушив его залпом, произнес торжественно: