– Готово!
– Как! с первого же разу! Но это похоже на чудо!
– А вас это удивляет? Дела всегда так делаются, когда я в них вмешиваюсь. Но прежде всего, пока я стану рассказывать об употребленных мной средствах, у меня есть к вам просьба… Мне как-то неловко говорить тебе «вы», мой милый Гуго. позвольте мне говорить вам «ты».
– Говори.
– Вот это называется – ответ! Ну, мой друг, маркиз де Мент-Эллис тебя представил очень плохо, все равно, как бы и не представлял вовсе.
– Что же он сказал такое?
– Он поклялся графине, что она тебя ослепила своей красотой, и что ты сейчас вот испустишь дух, если она не позволит тебе обожать ее вблизи.
– Нашел дурака!
– Глупо, мой бедный Гуго, непроходимо глупо! Графине уже просто надоели все эти ослепления: ведь она давно знает, что она – светило и что лучи её глаз жгут насмерть бедных смертных! Все придворные поэты клянутся ей в этом великолепными рифмами и тысячи просителей давно уже это доказали ей окончательно. Знаешь ли, что она мне говорила сегодня утром?
– Тебе?
– Мне, Брискетте.
– Вот забавно!
– Слушай прежде, а удивляться можешь после. «Ах, моя милая! – говорила она мне, – какая скука! какой-то кузен из Арманьяка хочет представить мне какого-то провинциала, своего друга… Что тут делать?»
– А ты что отвечала?
– «Надо прогнать его, графиня, и немедленно… Провинциал? у нас и без того их довольно!»
– Что?
– А потом я прибавила равнодушным тоном: а как его зовут, этого провинциала, которым вас хотят наградить, графиня?
– «Граф де Монтестрюк, кажется», – отвечала она.
– «Ах, графиня! – вскричала я, сложив руки, – избави вас Бог когда-нибудь принимать его! Совсем нехороший человек, – влюбленный, который только делает, что вздыхает и сочиняет сонеты для своей красавицы!»
– «Ба!» – произнесла она.
– А я продолжала все настоятельней: «рыцарь Круглого Стола, графиня, герой верности!»
– «Что ты говоришь, Брискетта?» – вскричала она.
– «Истину, графиня, святую истину; хоть бы все принцессы, хоть бы сами императрицы осаждали его самыми сладкими улыбками, он на все будет отвечать одними дерзостями. Да и не знаю, право, даже заметит ли он еще эти улыбки?»
– «Значит, просто – сам Амадис Галльский?»
– «Почти что так. Ах! не он обманет когда-нибудь ту, кого любит!.. Он сочтет за измену обратиться с самой невинной любезностью к другой женщине!..»
– «А известно, кого он любит?…» – спросила она с легким. оттенком неудовольствия.
– «Едва разве подозревают… глубочайшая тайна!.. Герцогиня де Креки, де Сент-Альбан, де ла Ферте, де Ледитьер, де Шон, де Субиз… и сколько других еще!.. самые хорошенькие герцогини пробовали отвлечь его от божества… Все напрасно, все труды их пропали даром!..»
– Бог знает, что ты выдумываешь, Брискетта! – сказал Гуго.
– Подожди! ты увидишь, что наши знатные дамы совсем не так глупы!.. Как только я кончила эту тираду – а уже сколько увлечения, сколько огня я в нее положила, если б ты слышал! – графиня де Суассон нагнулась к зеркалу…
– «После твоих рассказов, мне почти хочется узнать его… человек, так искренно влюбленный и сохраняющий такую верность той, кого любит… ведь это большая редкость!.. я, пожалуй, приму этого оригинала…»
– А я именно на это и рассчитывала, Гуго… Разве когда-нибудь женщина могла устоять против любопытства, да еще когда затронуто её самолюбие?
– А когда же, ты думаешь, прекрасная графиня даст мне аудиенцию? – спросил Гуго, который не мог удержаться от смеха.
– О! наверное скоро; завтра, сегодня же вечером, может быть.
– Ба! ты думаешь?
– Она попалась на удочку, говорю я тебе! Пропади мое имя Брискетты, если ее не мучит уже нетерпение испытать силу своих прелестей над твоей неприступностью…
Брискетта подвинула свое хорошенькое личико на вершок от лица Гуго.
– Сознайся сам, – продолжала она, – что для такой неопытной девушки я, право, недурно вела твои дела.
– Сознаюсь охотно.
– Но теперь, не выдай же меня, ради Бога! Постарайся особенно получше разыграть роль влюбленного.
– Это мне будет тем легче, – возразил Гуго с глубоким вздохом, – ничто не заставит меня забыть ту, образ которой наполняет мое сердце!
– Что такое?
– Я говорю, что мне стоит только говорить просто, непринужденно, чтоб оставаться верным своей роли… Да! твоя рекомендация очень облегчает мне эту роль!
– Ты, влюблен – искренно?
– Увы! да.
– А! изменник! И ты ничего не говорил об этом?
– Но судя по тому, как ты об этом говорила, я думал, что ты и сама знаешь…
– А кого это, позвольте узнать, вы так пламенно обожаете?
– Графиню де Монлюсон.
– Крестницу короля! Чёрт возьми! граф де Монтестрюк, вы-таки высоко целите!
– Я только послушался твоего совета, Брискетта.
– В самом деле, так, – продолжала она, рассмеявшись; – прости мне минуту неудовольствия при вести, что у тебя в сердце уже не я! Но теперь, когда её сиятельство обер-гофмейстерина королевы в таком именно расположении духа, в какое мне хотелось принести ее, смотри – не поддавайся, ради Бога! стой крепко!
– Против чего?
– Как! так молод еще, а еще при дворе!.. Но, дружок мой, ведь ты – запретный плод для Олимпии!.. понимаешь? Что ты такое, в эту минуту, как не яблоко о двух ногах и без перьев. Зазевайся только… и тебя съедят живым.
– Ты меня пугаешь – и для этого-то ты так проворно взялась пронести меня в рай?
– Иди теперь, и да руководит тобой сам дьявол!
Брискетта хотела уйти; Гуго удержал ее и спросил:
– Ты забыла мне сказать, что ты здесь делаешь и чем ты считаешься при графине де Суассон?
Брискетта встала и отвечала важным тоном:
– Я состою при особе её сиятельства… Ты имеешь честь видеть перед собой её первую горничную… её доверенную горничную…
И, присевши низко, продолжала:
– К вашим услугам, граф!
Всё устроилось, как говорила Брискетта.
Она передала Гуго записку, которой его извещали, что он будет принят в тот же вечер на игре у королевы, где он будет иметь честь представиться обер-гофмейстерине её величества. Маркиз де Сент-Эллис должен был только позвать его. Остальное пойдет само собой.
В назначенный час Монтестрюк явился на прием у королевы. Сперва он преклонился по всем правилам придворного этикета перед её королевским величеством, а вслед затем маркиз де Сент-Эллис подвел его к обер-гофмейстерине.
– Граф де Шаржполь желает иметь честь быть вам представленным, графиня, – сказал он.
Графиня де Суассон подняла глаза, между тем как Гуго кланялся ей. На её лице отразилось удивление. На минуту она было смешалась, но тотчас же оправилась и сказала ему:
– Очень рада вашему появлению при дворе и надеюсь, что вы встретите здесь достойный вас прием…
– Я уже встретил его, потому что графиня де Суассон так снисходительно дозволила мне иметь иметь честь быть ей представленным.
«Это он! – подумала она… А, грубиян, однако ничего не теряет при огне!.. Важный вид, прекрасные манеры и прехорошенькое лицо!»
Сначала Олимпия не обратила на него, казалось, особенного внимания; но Гуго скоро заметил, что она довольно часто бросает взгляд в его сторону.
Скоро за этим взглядом показалась приветливая улыбка.
«Держись! сказал он себе, вспомнив кстати советы Брискетты; берегись крушения в самой гавани!.. У этой графини де Суассон лицо так и дышит умом и хитростью».
Утвердившись в своем решении, Гуго притворялся равнодушным, принялся бродить взад и вперед, и прятаться по темным углам, как человек, поглощенный одной мыслью. Раза два или три Олимпия постукивала от досады веером по ручке кресла; он делал вид, что ничего на замечает.
Вдруг появилась Орфиза де Монлюсон. В одну минуту все было забыто; Гуго подошел к ней с такой живостью, которой графиня де Суассон не могла не заметить. Орфиза с ним – и для него больше ничего не существовало! Его отвлекло только появление принцессы Мамиани, к которой он пошел на встречу, Она указала ему пустой стул подле себя.
– Так вот наконец здесь у королевы я могу поздравить вас с переменой судьбы! – сказала она. – На днях еще вы скрывались, смерть висела у вас над головой, а теперь вы состоите в свите короля и попали в число придворных. Какие же еще ступени вверх остаются перед вами?
Гуго пролепетал несколько слов в извинение: его осадили со всех сторон бесчисленные заботы. Она прервала его:
– Не извиняйтесь. Расставаясь с вами в то утро, когда вы шли искать помощи у графа де Колиньи, я вам сказала слова, смысл которых вы, кажется, не совсем поняли: вы любили меня всего один день, а я вам буду предана на всю жизнь! Неблагодарность ваша не может изменить меня, еще менее – расстояние, отъезд, разлука. Что со мной будет – не знаю, но какова я теперь, такой и останусь.
Она увидела маркиза де Сент Эллиса, который, узнав об её приезде, шел к ней; но прежде чем он мог услышать их разговор с Гуго, она прибавила грустным голосом:
– Впрочем, за что могу я жаловаться на вас? Вот ваш друг, маркиз де Сент-Эллис, питает ко мне такое же глубокое чувство, как я питаю к вам. А разве это меня трогает?… Вы мстите мне за него.
Скоро графиня де Суассон ушла вслед за удалившейся королевой и осталась в своих комнатах. Она отослала всех, кроме одной Брискетты.
– Ваш граф де Монтестрюк – просто дерзкий грубиян, – сказала она с живостью, сделав особенное ударение на слове: «ваш».
– Графиня изволила употребить местоимение, делающее мне слишком много чести, но я позволю себе заметить, что граф де Шаржполь вовсе не мой…
– О! я знаю, кто завладел теперь его сердцем!..
– В самом деле?
– Он даже и не дал себе труда скрыть этого. Она была там, его героиня, его божество!.. Графиня де Монлюсон, наконец!.. Ах! ты не обманула меня… он обожает ее!
– Да, совершенное безумие!
– А забавней всего то, что пока он пожирал ее глазами, другая дама, итальянка, принцесса Мамиани, выказывала ясно, что пылает страстью к нему!
– Да это настоящая эпидемия! И графиня уверена?…
– Меня-то не обманут… Мне довольно было взглянуть раз на них троих, и я всё разгадала!.. А впрочем, какое мне дело до этого? Это просто неуч, не заметивший даже, что я существую….
– Вы! когда вы видели у ног своих короля и могли бы увидеть самого Юпитера, если б Олимп существовал еще!.. Накажите его презреньем, графиня.
– Именно так; но я хочу прежде узнать, такой ли у него немой ум, как слепы глаза!.. Ах! если б он вздумал только заметить наконец, что я стою его Дульцинеи, как бы я его наказала!
– Без пощады!.. И как вы были бы правы!
– Не правда ли?… Так ты думаешь, что я должна еще принять его?
– Разумеется! если это может доставить вам удовольствие, а для него послужить наказаньем.
– Эти обе радости я сумею повести рядом.
– Я боюсь только, чтоб в последнюю минуту ваше доброе сердце не сжалилось.
– Не бойся… Хоть бы он стал каяться и сходил с ума от любви у ног моих…
– Он будет у ног ваших, графиня!
– Я поступлю с ним, как он того стоит… я буду безжалостной.
– И я тоже не пожалею его, когда его оцарапают эти хорошенькие ногти, – сказала Брискетта, целуя пальчики графини. – И если б вы даже укусили его побольней, графиня, сколько других позавидовали бы такому счастью!
– Отчего же нет?… Возьми только на себя передать ему, что я жду его завтра при моем малом выходе.
Брискетта уходила; графиня спохватилась и сказала:
– А я забывала Морица Савойского, графа де-Суассона, нашего мужа! Бедный Мориц!
Брискетта едва не расхохоталась и поспешила выйти.
XXIII
Чего хочет женщина
Между тем двор переехал из Фонтенбло в Париж, где король имел чаще возможность беседовать о своих честолюбивых планах с Ле-Телье и его сыном, графом де Лувуа, уже всемогущим в военном ведомстве.
Обер-гофмейстерина королевы, само собой разумеется, тоже переселилась в Лувр вместе с её величеством; также точно поехали в Париж и все придворные, молодые и старые. В Париже их ожидали те же самые интриги, нити которых были завязаны в Фонтенбло любовью, тщеславием и честолюбием…
Гуго, хорошо направленный Брискеттой, появился на другой же день при малом выходе Олимпии, а вечером его увидели опять на игре у королевы. Как некогда суровый Ипполит, он, казалось, смягчился к хитрой и гордой Аридии, которая разделяла, как уверяли, с маркизой де ла-Вальер внимание его величества короля и держала в страхе половину двора под своей властью; но Гуго действовал, как ловкий и искусный дипломат, которому поручены самые трудные переговоры: он поддавался соблазнам её ума и прелестям её обращения медленно, постепенно, мало-помалу, не как мягкий воск, таявший от первых лучей огня, но как твердый металл, нагревающийся сначала только на поверхности. Олимпия могла считать шаг за шагом свои успехи; ей нравилась эта забава и она тоже поддавалась невольно увлечению. Ей было ново – встретить сердце, которое не сдавалось по первому требованию. Это сопротивление приятно волновало ее: это была приправа, будившая её уснувшие чувства и притупленное любопытство.
Само собой разумеется, при этих почти ежедневных встречах, не раз представлялся им случай говорит о графе де-Колиньи и о начальстве над войсками, которого он добивался. Гуго всякий раз хватал такие случаи на лету. Венгерская экспедиция сводила всех с ума: она напоминала крестовые походы; предстояло, как во времена Саладина, биться с неверными, и дальнее расстояние, неизвестность, придавали этому походу в далекие страны такую рыцарскую прелесть, что все горели желанием принять в нем участие. Не было ни одного дворянина, который не добивался бы счастья посвятить свою шпагу на службу христианству. Все знали уже, что король, уступая просьбам императора Леопольда, который решился, сломив свою гордость, прислать графа Строцци к французскому двору, – отдал уже приказание министру Летелье собрать армию под стенами Меца и оттуда направить ее к Вене, которой угрожали дикие толпы, предводимые великим визирем Кьюперли, мечтавшим о покорении Германии исламу[4].
Граф Строцци усердно хлопотал, чтобы французские войска собирались поскорей. Но еще неизвестно было, кому поручено будет начальство над экспедицией; называли сперва Тюренна и маркграфа Баденского, но оба были скоро отстранены. Двор, средоточие всех интриг, разделился на два лагеря: одни держали сторону герцога дела Фельяда, другие графа де-Колиньи. Шансы обоих казались равными и спорам не было конца.
Раз вечером, на приеме у графини де-Суассон, Гуго наконец не выдержал.
– Ах! – вскричал он, – вот один из тех редких случаев, когда приходится сожалеть, что у вас в руках шпага, а не веер, и что вас зовут Гуго де-Монтестрюк, а не Луиза де ла Вальер.
– Это почему? – спросила с живостью Олимпия, на которую это имя производило всегда действие электрического удара.
– Потому что никогда еще не представлялось лучшего случая сделать дело полезное и хорошее, дело великое и славное и связать имя свое с таким предприятием, которое возвысит блеск французской короны! Готовится смелая и опасная экспедиция… Чтобы командовать армией, идущей на помощь колеблющейся империи, нужно полководца надежного, а кого хотят назначить? герцога де ла-Фельяда!.. И вот судьба сражений вверяется человеку, который не сумел бы, может быть, сделать ученья эскадрону!.. А почему его выбирают? потому что его поддерживает женщина… герцогиня де да-Вальер вздыхает, она плачет, она умоляет, и этого довольно, чтобы знамя Франции было вверено человеку неспособному, тогда как есть полководец опытный в своем деле, закаленный в самых тяжелых трудах, всеми уважаемый, сражавшийся под начальством Тюренна, умеющий подчинить себе победу!.. Ах! если б я был женщиной!
– А что бы вы сделали, граф, если б были женщиной?
– Я бы захотел доставить торжество правому делу, я бы употребил мою красоту, мою молодость, весь мой ум на то, чтобы счастье Франции поднялось как можно выше…. я захотел бы, чтобы со временем про меня сказали: «спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары – всем этим обязана родина одной ей, потому что она одна вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового царствования, обязаны графу де-Колиньи! но выбор графа де-Колиньи решила она!»
В душе графини де-Суассон шевельнулось что-то, удивившее ее самое: грудь её пронизал какой то горячий ток. Она взглянула на лицо Гуго, воспламененное воинственным жаром, и сказала ему не без досады:
– Итак, вы полагаете, граф, что ни одна другая женщина при дворе не в состоянии совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де-ла Вальер…
– Я знаю, что и другие могли бы. Разве они не одарены всеми прелестями, всем очарованием? Им стоило бы только захотеть…. одной из них в особенности! Но, нет! ни одна женщина не понимает этого, ни одна не осмелится бороться с могущественной фавориткой! и герцог де ла Фельяд будет непременно назначен.
– Кто знает? – прошептала Олимпия.
– Ах! если б это была правда! – вскричал Гуго, взглянув на нее пламенным взором.
Взволнованная еще и на следующий день и сама удивляясь этому волнению, графиня, под предлогом утомления, приказала не принимать никого и допустить одного только защитника графа де-Колиньи.
– Благодаря вам, я только и видела во сне, что приступы, вооружения да битвы, – сказала она ему; – но если вы говорите с таким жаром, с таким огнем о делах военных, то что бы это было, если б вы заговорили о делах сердца?
– Та, кто доставила бы мне случай пролить мою кровь для славы его величества в славном предприятии, узнала бы об этом очень скоро.
– Как! вы согласились бы расстаться с ней?
– Да, но для того только, чтобы сделаться достойней её любви.
– Но разве она… графиня де-Монлюсон согласилась бы также?
– Кто вам говорит о графине де-Монлюсон? Не от неё же, полагаю, зависит экспедиция.
Олимпия улыбнулась.
– Вы так усердно хлопочете за графа де Колиньи, – продолжала она, – и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?
– А чего же мне еще просить, когда я сижу один с обер-гофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются все придворные; когда-та, кто была Олимпией Манчини, самая прелестная из прелестных племянниц великого кардинала, благоволит меня принимать и выслушивать; когда наконец эта царица красоты, графиня де-Суассон, позволяет мне подносить к губам ручку самой пленительной женщины в королевстве?
Графиня не отняла руки, взглянула на него нежно и кокетливо, и спросила:
– А вам очень хочется, чтобы граф де Колиньи был назначен командиром армии, которую посылает король на помощь своему брату, императору германскому?
– Это было бы мне дороже всего, если бы, когда я добьюсь этого, не оставалось еще другого, что мне еще дороже.
– Что же это такое?
– Ваш гнев не поразит меня, если я осмелюсь признаться.
– Прошу вас.
– Если так, графиня, то я больше всего дорожу желанным случаем – броситься к ногам той, которая дает мне возможность заплатить долг благодарности!
– У вас такие основательные доводы в пользу графа де Колиньи, что я начинаю находить его честолюбие совершенно законным… Я решаюсь поговорить с королем.
– Когда же, графиня?
– Да сегодня же вечером, может быть.
– Тогда – наше дело выиграно! – сказал он, опускаясь на колена. Олимпия медленно поднялась и сделала ему знак уйти.
– Я отсылаю вас не потому, чтоб рассердилась, но вы меня взволновали вашими рассказами о благодарности и войне, о любви и славе… Мне нужно остаться одной, подумать, сообразить. Мы скоро опять увидимся… Надеюсь, что вы покажете себя достойным моего участия.
Гуго поклонился и вышел. Вечером, разговаривая с Брискеттой, Олимпия сказала:
– Он умен, этот граф де-Монтестрюк… он пойдет далеко!
– Надеюсь, – возразила горничная, – если какой-нибудь добрый ангел придёт к нему на помощь.
– Добрый ангел или благодетельная фея…
– Я именно это и хотела сказать.
В этот самый день, около полуночи, когда Гуго, окончив свою службу в Лувре, возвращался в отел Колиньи, Коклико подбежал к нему проворно, вздохнул, как будто уставши от ожиданья, и сказал;
– Ах, граф! там кто-то вас ожидает.
– Кто такой?
– Кузен… нет – кузина дьявола… посмотрите сами!
Монтестрюк взглянул в ту сторону, куда указывал Коклико, и увидел в больших сенях на подъезде черный силуэт женщины, закутанной в широкие складки шелкового плаща и с капюшоном на голове. Он сделал шаг к ней; она сделала два шага и, положив легкую ручку ему на плечо, спросила:
– Хочешь идти за мной?
– Куда?
– Если б я могла сказать это, ты уже знал бы с первого же слова.
Коклико потянул Гуго за рукав, нагнулся к его уху и прошептал:
– Граф, вспомните, умоляю вас, маленького слугу, который чуть не сделал, очень недавно, из совершенно здоровых честных людей – бедных израненных мертвецов.
– Одно и то же не случается два раза сряду, – возразил Гуго.
– В тот же день, может быть, – проворчал Коклико, – но через несколько недель – это бывает!
– Если боишься, то оставайся, – продолжала домино; – если ты влюблен, то иди.
– Идем! – отвечал Гуго, с минуту уже наблюдавший внимательно незнакомку.
Она пошла прямо к парадным дверям и, выйдя на крыльцо, живо схватила Гуго за руку. Она загнула за угол улицы, подошла к карете, возле которой стоял лакей, сделала знак, подножка опустилась, одним прыжком она вскочила в карету и пригласила Гуго сесть рядом.
– Пошел скорей! – крикнула она.
Кучер стегнул лошадей и карета исчезла из глаз испуганного Коклико, который собирался бежать за своим господином.
– Он, может быть, и не умрет от этого, прошептал честный слуга, но я скоро умру наверное, если так пойдет дальше!
Пока он готовился пронести бессонную ночь, карета с Монтестрюком и незнакомкой скакала во весь опор по лабиринту парижских улиц. Гасконца занимали, казалось, мысли менее печальные. Вдруг он охватил рукой тонкий стан своей таинственной путеводительницы и спросил весело:
– А в самом деле, куда это ты везешь меня, душечка Брискетта?
– Ах! ты меня узнал?
– Разве иначе я позволил бы себя похитить?
Говоря это, он раскрыл капюшон, закутывавший голову шалуньи и звонко поцеловал ее.
– Дело сегодня не обо мне, сказала она, возвращая ему однако ж очень добросовестно поцелуй за поцелуй. Это даже ты крадешь у одной знатной дамы, которая на тебя рассердилась бы не много, если б узнала, что мы с тобой целуемся.
– А! разве в самом деле, графиня де Суассон…
– Ничего не знаю, кроме того, что у графини есть очень важная для тебя новость… и что она хочет передать ее только тебе самому… Она полагает, что после этого сообщения она получит право на твою вечную благодарность… Кажется даже, передавая мне об этом, она сделала особенное ударение на последнем слове.
– Я и буду ей благодарен, Брискетта… Но, ради Бога, дай мне совет мимоходом… Особа, пользовавшаяся вниманием короля – а это бросает и на нее отблеск величия – особа необыкновенная… Ты ее хорошо знаешь… что я должен делать и как говорить с ней, когда мы останемся с глазу на глаз.
– Делай и говори, как со мной… Вот видишь ли – в каждой женщине сидит Брискетта.
Карета остановилась у длинной стены в пустынной улице, конец которой терялся в глухом предместье. Брискетта выскочила, из кареты и постучала особенным образом в узкую калитку, выкрашенную под цвет стены и закрытую до половины густым плющом. Калитка тихо отворилась и Брискетта бросилась, ведя за собой Гуго, в сад, в конце которого смутно виднелся в темноте маленький домик, окруженный высокими деревьями. Брискетта смело пошла по усыпанной мелким песком дорожке, все извилины которой были ей издавна хорошо знакомы. Они подошли к скромному павильону, в котором, казалось, никто не жил: снаружи он был безмолвен и мрачен, и ни малейшего света не заметно была в щелях ставней.
– Э! э! – прошептал Гуго, – вот и таинственный дворец!
– Скажи лучше – замок Спящей красавицы; только красавица, теперь не спит, – возразила Брискетта глухим голосом.
Она вложила маленький ключ в замок, дверь повернулась на петлях без шума и Гуго вошел в сени, плиты которых были покрыты толстым ковром. В сенях было еще темней, чем в саду. Гуго послушно следовал за Брискеттой, которая в этой темноте ступала смело и уверенно. Она подняла портьеру, взошла проворно и без малейшего шума по лестнице, остановилась перед узенькой дверью и толкнула ее. Тонкий, как золотая стрела, луч света прорезывал темную комнату, в которую вступил Гуго.
– Ступай прямо на свет, – шепнула ему на ухо Брискетта. – Тебе под руку попадется дверная ручка; отвори – и желаю тебе всякого успеха…
Она исчезла, а Гуго пошел прямо к двери. Легкий душистый запах и приятная теплота охватили его. Он нашел ручку и отворил дверь. Целый поток света хлынул ему на встречу.
Он вошел в круглую комнату, обтянутую шелковой материей, огни больших подсвечников отражались в венецианских зеркалах. В изящном камине трещал огонь; на доске стояли дорогие часы, наверху которых сидел Амур с приложенным к губам пальцем. На позолоченных консолях разбросаны были роскошные вещи, блестевшие серебром, слоновой костью и золотом. В этом благоуханном приюте никого не было.
Удивленный и взволнованный, Гуго оглянулся кругом. Вдруг незаметная в складках китайского атласа дверь скользнула в драпировку и графиня де Суассон появилась пред его очарованными глазами.
Руки её были полуобнажены, волосы раскинуты буклями по плечам, шея тоже обнажена; щегольской наряд еще более возвышал её пленительную красоту. Божество вступало в свой храм.
– Поблагодарите ли вы меня за то, что я сдержала слово? – спросила она, подняв на Гуго блестящие глаза.
– Я уже благодарю вас, графиня, и за то, что вы явились мне в этом очаровательном уединении, – возразил Монтестрюк, преклонив колено.
– Ну! – продолжала она, нагнувшись к нему, – король сделал выбор: он назначил графа де Колиньи… Вы получили то, чего желали больше всего; но остается еще другое…
Олимпия пошатнулась, будто ослабев от овладевшего ею волнения.
Гуго привстал до половины и охватил ее руками, чтоб поддержать.
– Чем могу я доказать вам мою благодарность? – воскликнул он.
– Полюбите меня! – вздохнула она.
Тонкий стан её согнулся как тростник, все помутилось в глазах у Гуго; он видел одну лучезарную улыбку Олимпии, вызванный было им образ Орфизы проскользнул и исчез и, вспомнив слова её, он прошептал между двумя поцелуями.
– Per fas et nefas!
Слабый свет падал на розовые шелковые обои, когда Олимпия сказала улыбаясь Гуго, что пора расстаться. Ему не хотелось еще уходить.
– Солнце нас выдаст, погубит нас, – сказала она.
– Когда же я вас опять увижу? – спросил он, отрываясь с трудом от объятий, которые его уже не удерживали.
– Если захочет ваше сердце, то от вас самих зависит, чтоб этот бант из жемчуга, бывший на мне вчера вечером, а теперь лежащий вот там на полу, рядом с туфлей, опять появился у меня в волосах. Вы его уронили, вы же его и поднимите и подайте мне. Он будет знаком нашего союза. Посмотрите на него хорошенько и когда опять увидите, вспомните Олимпию и павильон.
Пока еще не совсем рассвело, Брискетта провела Гуго осторожно через темные сени и безмолвный сад. Шаги их едва слышались на мягком песке дорожек, когда они медленно прокрадывались к скрытой в стене калитке.
– Ах, Брискетта! милая Брискетта! – вздохнул Гуго.
– Да! да! ваши губы произносят мое имя, изменник, а сердце шепчет другое!
– Если я опять с ней не увижусь, я буду несчастнейшим из людей!.. это не простая смертная, Брискетта, это – волшебница…..
– Да, это – фаворитка, знаю… а это все равно… но, продолжала она с лукавой улыбкой. успокойтесь, вы опять ее увидите.
– Ты обещаешься?
– Клянусь…
– Ты восхитительна, Брискетта!
– Да… разве рикошетом.
– Отчего ты не говоришь мне больше ты, Брискетта?
– Всему свое время: теперь на вас как будто отражается королевское величие, знакомое вам величие, которое вас так тревожило… Но все вернется, граф.
Они дошли до таинственной калитки. На улице ожидала карета, ни одного прохожего не было видно. Брискетта остановилась на пороге и, поклонившись графу де Монтестрюку, сказала в полголоса:
– Её сиятельство госпожа обергофмейстерина желает видеть вашу милость сегодня, на большом выходе у неё.
– Я буду счастлив исполнить желание графини, – отвечал Гуго тем же тоном и бросился в карету, лошади поскакали в галоп.
Через час он вошел к графу де Колиньи, который только что встал с постели и, поклонившись ему с глубочайшим почтением, сказал:
– Позвольте мне, граф, поздравить первым главнокомандующаго армией, посылаемой его величеством королем французским на помощь его величеству императору германскому.
– Что ты говоришь? – вскричал Колиньи… откуда ты это знаешь? кто тебе сказал?
– Та особа, которая должна знать об этом раньше всех, потому что она сама иногда внушает волю, которая повелевает свыше.
– Маркиза де ла Вальер?
– Э, нет!
– Значит, графиня де Суассон?
– Она самая.
– Обними меня, друг Гуго!.. Да! ты платишь сторицей за услугу, которую я оказал тебе!
– Так всегда поступаем мы, Монтестрюки, по примеру, поданному нам блаженной памяти королем Генрихом IV.
Он вздохнул и продолжал печально:
– Только мне было очень трудно добиться этого блестящего результата.
– Как это?
– Увы! измена!.. Я должен был выбирать между любимым другом и обожаемой неблагодарною… Я обманул её, чтоб услужить ему!
– Ну! – сказал Колиньи, улыбаясь, – если б ты бросился на какую-нибудь актрису из Бургонского отеля или на гризетку, шумящую юбками на Королевской площади, то на тебя могли бы еще сердиться… но ты метил высоко и за успех тебя, поверь мне, помилуют.
Сказав это, он сел к столу, придвинул лист бумаги, обмакнул перо в чернила и твердой рукой быстро написал следующее письмо:
«Графиня,
Дворянин, имевший когда-то честь быть вам представленным, назначен главнокомандующим армией, посылаемой королем на помощь своему брату, императору германскому, которому грозит нашествие турок на его владения.
Он постарается устроить, чтобы граф де Шаржполь, сын ваш, за присылку которого он вам искренно вам благодарен, отправился с ним, разделяя опасности и славу этой далекой экспедиции.
Будьте уверены, графиня, что он доставит ему случай придать своей храбростью новый блеск славному имени, наследованному от предков. Это лучшее средство доказать ему мою благодарность за доказанную им преданность мне и мое уважение к носимому им имени.
Куда бы я ни пошел, он пойдет со мной. От вас, графиня, он научился быть хорошим дворянином; от меня научится быть хорошим солдатом. Остальное – в руках Божиих.
Позвольте мне сложить у ног ваших уверения в неизгладимом воспоминании и в глубочайшем уважении и позвольте надеяться, что в молитвах ваших к Богу вы присоедините иногда к имени вашего сына еще имя
Жана де-Колиньи».
Он обратился к Гуго со слезами на глазах и сказал ему:
– Я написал вашей уважаемой матушке; прочтите.