– Столько разом! и, без сомнения, от вашей могучей шпаги?
– Увы, да! другое последствие – то, что ваше имя было замешано в этой истории.
– Мое имя?! – вскричала Орфиза.
– Ваше имя, лучшее доказательство – вот эта записка.
Гуго вынул из кармана записку, переданную ему вечером в Маломускусной улице, и подал ее раскрытою герцогине. Пробежав ее глазами, она расхохоталась.
– И вы могли подумать, что я написала подобную записку? – спросила она. – Вот наивность, очень близкая к дерзости! взгляните, граф де Шиври!
Герцогиня передала записку Цезарю; он улыбнулся.
– Меня обвиняют в тщеславии, – сказал он, взглянув на записку; – но сказать по правде, если б мне прислали подобное нежное письмецо, то прежде всего, разумеется, я бы вздохнул от сожаления, что не могу этому поверить, но никогда бы не подумал, что написала его герцогиня д'Авранш!.. Ах! бедный друг мой! какая же странная мысль пришла вам в голову!
Орфиза улыбнулась одобрительно, и эта улыбка окончательно рассердила Монтестрюка. Он взял из рук у де Шиври записку, скатал ее шариком и спокойно бросил в огонь.
– Немного чернил… немного золы… и ничего не останется! – сказал он.
Потом продолжал шутливым тоном:
– Это однако же неблагодарно!.. я бы должен был сохранить этот кусок бумаги, какая бы рука ни исписала его, хоть на память о том добре, которое он принес мне.
– Что же это такое? – спросил Цезарь.
– Вещь очень ценная – благоволение короля.
– Да, в самом деле, вы видели короля! – вскричала Орфиза, – а я совсем уже было об этом забыла… в Фонтенбло, кажется? по какому случаю? зачем?
– Но разве не в обычае, чтобы все дворяне королевства представлялись его величеству?… Спросите у графа де Шиври… Кроме того я должен еще был просить короля о милости.
– И получили?
– Он сделал больше: со вчерашнего дня, по высочайшему повелению, я принадлежу в военной свите его величества.
– А! – протянул де Шиври.
– Это только начало, – прибавил Гуго, – но я надеюсь пойти гораздо дальше и гораздо выше, во что бы то ни стало, per fas et nefas.
– Да куда же, позвольте узнать? – спросила герцогиня, улыбнувшись при этом намеке и вперив в него блестящий взор.
– Но ведь вы сами знаете… до завоевания Золотого Руна.
– А! так это дело решенное, что вы похитите меня на корабле «Арго», и даже не крикнув: берегись!
– Вы сами видите, что нет: ведь я вас предупреждаю.
– Много милости! А если б однако же я вздумала отказать? Женщины так причудливы!
Гуго был просто в припадке хладнокровия; он улыбнулся, поклонился и отвечал:
– Нет, герцогиня, нет! вы согласитесь.
– Сейчас вы были наивны до дерзости; теперь вы смелы до наглости.
Орфиза встала с явным желанием прекратить разговор. Но Гуго решился идти до конца.
Он хладнокровно положил руку на эфес шпаги и поклонившись еще раз Орфизе, глаза которой сверкали от гнева, сказал ей:
– Если смелость – действительно преступление, то все-таки ничто не заставит меня отступить… Вы – или смерть!
Лишь только он вышел, Цезарь пожал плечами и вскричал:
– Это просто сумасшедший!
Но Орфиза, под влиянием внезапного, столь обычного у женщин переворота, посмотрела ему прямо в лицо и сказала:
– Он не похож однако же на прочих… Кого он возьмет, того сумеет и охранить!
Выйдя из отеля герцогини, Гуго пошел бродить без цели по улицам Парижа. Он мечтал о воздушных замках, над которыми видал в облаках образ Орфизы. Он сладит наконец с этой гордой герцогиней, с которой вечно приходилось начинать дело сызнова; он пожертвует для этого всей кровью, всей жизнью. Она увидит наконец, что он не шутил, когда принимал её вызов.
– С ней, – говорил он себе, – то улыбается надежда, то находит отчаяние; сегодня у ней – мелькала ласковая улыбка, завтра – ирония, сарказм… Молодая и прекрасная, она забавляется переменами, питается капризами… Но я сам из упрямого рода и покажу ей! Волей или неволей она должна сдаться и сдастся!
Гуго всё шёл да шёл.
Настали сумерки, потом и шла ночь. Опомнившись, он уже не знал и сам, куда зашёл. Он ждал первого прохожего, чтоб спросить дорогу в отель Колиньи, как вдруг вблизи раздались крики. Он кинулся на шум и в узком переулке, в ночном сумраке, увидел брошенный у стены портшез, между тем как несшие его лакеи с трудом отбивались от целой шайки мошенников.
Гуго выхватил шпагу и бросился на грабителей. Как только самый отчаянный из них упал от первого же его удара, все прочие бросились бежать, опасаясь, чтоб дозор не вмешался в дело, если борьба затянется далее. Гуго и не думал их преследовать и уже вкладывал шпагу в ножны, как вдруг дверца портшеза отворилась и из него вышла дама, закутанная в плащ и с черной бархатной маской на лице.
– Если она старая и дурная, – сказал себе Монтестрюк, – то пусть это доброе дело зачтется мне, по крайней мере, на небесах.
Незнакомка взглянула на него, пока он кланялся.
– Послушайте, что это значит? – спросила она.
– Извините, но я сам хотел спросить вас об этом, – отвечал Гуго, успокоившись: голос был молодой и свежий.
– Извините и вы меня, я привыкла спрашивать, но не отвечать.
Дама толкнула ногой тело человека, которого ранил Гуго; он не двинулся.
– А! вот как вы их отделываете! – продолжала она, взглянув опять на своего защитника.
– Да, я уже так привык, – отвечал Гуто тоже гордо, не желая уступить и в этом незнакомке; – когда я бью, то всегда падают.
Она осмотрелась кругом. Из двух носильщиков и двух лакеев, которые были при ней, один был убит, двое убежали, четвертый стонал под стеной, возле опрокинутого портшеза.
– Милостивый государь, – продолжала дама, – когда спасают кого-нибудь, то тем самым отдаются им в распоряжение.
– Приказывайте. Что я должен делать?
– Не угодно ли проводить меня домой, но с условием, что вы не будете стараться увидеть меня, ни узнавать, кто я.
– Боже сохрани! Уже и то иногда бывает скучно, что надо смотреть на тех, кого знаешь, и знать тех, на кого смотришь.
– Какая дерзость!
– Вот это самое слово мне сказали уже раз сегодня, и потому-то мне не хочется говорить ни с кем.
Незнакомка подошла к раненому лакею и, толкнув его ногой в плечо, сказала:
– Перестань стонать, и марш!
Бедняга встал и потащился кое-как к концу переулка.
– Приятное приключение, нечего сказать! – проворчала незнакомка, идя за ним, – и вот бы посмеялись, если б узнали, с кем оно случилось!
– Посмеялись бы или поплакали, – сказал Гуго, шедший рядом.
– А! а почему вы так думаете?
– Потому что одно без другого не бывает. Женщины, как кошки, то прячут когти, то царапаются… Когда одни смеются, другие плачут.
– Вы это знаете?
– Что бы вы подумали обо мне, если б я не знал!
– Немного или много?
– Довольно, чтоб не иметь желания делать новые опыты.
Разбуженный шумом, жилец одного из соседних домов, не слыша больше ничего, приотворил немного окно, чтоб узнать, что случилось. При свете бывшей у него в руках свечи, дама посмотрела на Гуго внимательно, почти в упор. Гуго рассмеялся.
– Мое лицо говорит вам что-нибудь?
– Ничего.
– Ему больше и сказать нечего. Мы встретились с вами, как два ночных призрака.
Скоро показались стены большого сада; сквозь деревья виднелся смутно в темноте дворец.
– Э! да это Люксембург! – сказал Гуго будто сам себе.
– Теперь мне уж нечего здесь бояться; можете уйти.
Монтестрюк внезапно остановился и уж было повернулся назад, чтоб идти, как вдруг она его удержала.
– А если б мне пришла фантазия поблагодарить вас, неужели вы не дали бы мне к этому способа? – спросила она, удивляясь, что он так скоро её слушает.
– Ничего нет легче. Угодно вам снять перчатку?
– Вот, – сказала она, подумав с минуту.
Она подала ему тонкую, гибкую, изящную руку, уходившую в шелковый рукав.
Гуго взял ее почтительно концами пальцев и, сняв шляпу и поклонившись, поднес к губам. Выпрямившись, он сказал ей:
– Теперь я должен благодарить вас.
Он еще раз поклонился незнакомке и ушел, не поворачивая головы, между тем как она следила за ним глазами.
– Э! э! – сказала она, – человек с сердцем, а будет придворным!
* * *
Фраза, которою заключила Орфиза де Монлюсон свой разговор с графом де Шиври, когда ушел от неё Монтестрюк, заставила сильно задуматься раздражительного Цезаря. Он хорошо знал женщин и следовательно знал также, что многие из них любят известную смелость в речах и в поступках. Он чувствовал, что Гуго, не испугавшись сделанного Орфизой приема и её насмешливой улыбки, выиграл много в её мнении. Сверх того, он выпутался удачно из такой беды, в которой другие могли бы потерять или свободу, или жизнь, и не только ничего не проиграл, но напротив приобрел милостивое внимание короля. Если он вышел с таким успехом из положения трудного, то чего нужно было ожидать от такого человека, когда ему подует попутный ветер?
Правда, у графа де Шиври был всегда под рукой Бриктайль, взбешенный поражением и дороживший теперь жизнью только для того, чтоб употребить ее на борьбу с Монтестрюком всегда и где бы то ни было; но еще долго, проколотый насквозь, он пролежит в постели и не будет в силах что-нибудь предпринять. А когда этот был побежден, то уж никого другого нельзя было и выпустить на гасконца с какой-нибудь надеждой на удачу; надо ждать, а пока принять меры, чтобы бороться тем оружием, которое доставляли ему имя и общественное положение.
Теперь надо было смотреть на герцогиню д'Авранш, как смотрит полководец в военное время на крепость. Нельзя уже было надеяться, что она поднесет ему ключи от своего сердца на серебряном блюде, счастливая, что должна сдаться по первому требованию. Надо было вести осаду, правильную осаду, в которой необходима и система, и ловкость; надо было копать траншеи, подводить мины. Граф де Монтестрюк нашел неожиданного союзника в особе короля. Почему же и графу де Шиври, в свою очередь, не обратиться тоже к Людовику XIV, имевшему над герцогиней особенную, почти неограниченную власть? Наскоро разобранная мысль эта показалась ему недурною.
Оставалось только выполнить ее искусно, но с этой стороны Цезарь был обеспечен. Несколько минут размышления показали ему, каким способом надо приступить к королю, характер которого он знал отлично, и какую выгоду можно извлечь из этого плана для своего честолюбия.
Цезарь скоро добился случая явиться к королю и, приблизившись к нему с видом глубочайшей почтительности, он сказал:
– Государь! я желал выразить вашему величеству свое опасение, что едва ли не навлек на себя вашего неудовольствия.
– Вы, граф де Шиври?
– Увы! да, государь… Я осмелился поднять глаза на особу, которую доброта вашего величества осеняет своим покровительством.
– О ком вы говорите?
– О графине де Монлюсон… Я предавался с упоением очарованиям её прелестей, как вдруг вспомнил, что она связана с вашим величеством такими узами, которые для меня священны. Быть может, по незнанию я шел против намерений моего государя. За моею любовью наступило раскаяние и я дал себе клятву, что, если я имел несчастье навлечь на себя немилость вашего величества, позволив себе мечтать об особе, на которую вы имеете, может быть, другие виды, то пусть сердце мое обливается кровью до конца моей жизни, но я откажусь от этой любви. А у ног короля ожидаю своего приговора… Повиноваться ему я сочту таким же священным долгом, каким счел и признание в моей вине.
Эта речь, в которой было рассчитано каждое слово, понравилась Людовику XIV, который уже стремился решать своей властью всякое дело; она льстила его необузданной страсти к владычеству над всем и над всеми. Он улыбнулся милостиво и отвечал;
– Вы рождены от такой крови, с которою может соединиться, не унижая себя, графиня де Монлюсон, хотя она и возведет в герцоги того, кого изберет её сердце. По этому разрешаю думать вам об ней. Вы имеете мое королевское позволение.
– Чтобы графиня де Монлюсон не подумала, что я поддаюсь тщеславию и действую под влиянием слишком высокого мнения о самом себе, ваше величество, не разрешите ли мне также повторить ей слова, которые я имел счастье выслушать из уст ваших и за которые я не нахожу слов благодарить моего государя?
– Мое позволение дает вам все права.
Это было гораздо более, чем граф де Шиври смел ожидать: Людовик XIV почти сам дал ему слово.
– Теперь не одного уже меня встретит этот проклятый Монтестрюк между собой я Орфизой де Монлюсон, сказал он себе, но и самого короля! У него выдался счастливый день; мой день, надеюсь, будет решительным.
XXII
Кто сильнее?
Гуго не виделся с маркизом де Сент-Эллис с того вечера, как он подал ему так неожиданно помощь в улице дез-Арси.
На следующий же день после встречи с дамой в черной маске в окрестностях Люксембургского дворца, он пошел отыскивать маркиза по адресу, сообщенному им при расставании.
Выпутался ли он, по крайней мере, из беды? Когда Гуго вошел, маркиз мерил комнату шагами взад и вперед и так и сыпал восклицаниями, из которых можно было заключить, что он здоров, но в самом скверном расположении духа.
– Что тебя так сильно злит? – спросил Гуго: – сам чёрт не шумит так, попав в святую воду!.. Ведь не ранен, надеюсь?
– Что значит такой вздор в сравнении с тем, что со мной случилось? Всякая рана показалась бы мне счастьем, блаженством раздушенной ванны! Знаешь ли, что со мной было после твоего отъезда из Арманьяка?
– Никакого понятия не имею.
– Так слушай же. Как-то раз, помнишь, злая судьба привела меня в Тулузу; там я встретился с одной принцессой… Что сказать тебе об ней? Фея, сирена… Калипсо! Цирцея! Мелюзина!.. Одним словом – чудо! Но к чему рисовать тебе её портрет?… Ты знал ее в Сен-Сави, куда она приезжала по моей убедительнейшей просьбе.
– Короче, принцесса Леонора Мамиани?
– Она самая. Само собой разумеется, как только я увидел ее, я влюбился безумно; у меня ведь сердце такое нежное, это уже у нас в породе… Чтобы понравиться ей, я пустил в ход все тайны самой утонченной любезности. Но у неё, видно, камень в груди: ничто не помогло! В одно утро она меня покинула без малейшего сострадания к моему отчаянию, но позволила однако же приехать в Париж, куда она направлялась не спеша, с роздыхами.
– Короче, мой друг, пожалуйста покороче! Я помню, что раз утром я встретил тебя, как ты отправлялся на поиски, точно римлянин за сабинянкой. Помню также, что ловкий удар шпагой положил конец твоей одиссее в окрестностях Ажана, и ты был принужден искать убежища под крышей родового замка, где, помнится, я тебя оставил. Потом?
– Говорит как по книге, разбойник! Потом, спрашиваешь ты? Ах, мой милый Гуго! только что я выздоровел и стал было готовиться к отъезду к моей прекрасной принцессе, как явилась в наших местах одна танцовщица, совсем околдовала меня и я поскакал за ней в Мадрид… Наверное, ее подослал сам дьявол!
– Не сомневаюсь. А потом?
– Заметь, что танцовщица была прехорошенькая, и потому я поехал вслед за ней из Мадрида в Севилью, из Севильи в Кордову, а из Кордовы – в Барселону, где наконец один флорентийский дворянин уговорил её ехать с ним в Неаполь. Моя цепь разорвалась и у меня не было другой мысли, как увидеть снова мою несравненную Леонору, и вот я прискакал в Париж чуть не во весь опор.
– Видел сам, видел! Ты еще был верхом, как появился ко мне на выручку!
– Бегу к ней, вхожу, бросаюсь к её ногам и разражаюсь страстью! Скала, мой друг, вечно скала!.. А что ужасней всего – она явилась передо мной еще прелестней, чем прежде… Я умру, наверное умру. Неправда ли, как она прекрасна?
– Очень красива!
– И такая милая! Стан богини, грация нимфы, молодость Гебы, поступь королевы, ножки ребенка, глаза – как брильянты… ручки…
– Да перестань, ради Бога! а то, право, переберешь весь словарь мифологических сравнений. Да и к чему? ведь я знаю и тоже поклоняюсь ей.
– И ты не сошел с ума от любви, как я?
– Но, – отвечал Гуго, запинаясь, – признайся сам, что твой пример не слишком-то может ободрить меня!
– Правда, – отвечал маркиз, вздыхая; – но я хочу забыть эту гордую принцессу. Я заплачу ей равнодушием за неблагодарность. Я соединю свою судьбу с твоей, я не разлучусь уже с тобой ни когда. Мы вместе станем гоняться за приключениями. Мы добьемся того, что о наших подвигах затрубят все сто труб Славы, я я хочу, чтобы, ослепленная блеском моих геройских дел, когда-нибудь она сама, с глазами полными слез, упала передо мной на колена, умоляя располагать ею… едем же!
– Куда это?
– Право, не знаю, но все-таки едем скорей!
– Согласен, но с условием, что ты пойдешь прежде со мной к графу де-Колиньи, у которого я поселился после той ночной схватки.
– Да, кстати! правда! что с тобой сделалось после этого наглого нападения, которое подоспело так во время, чтобы рассеять мои черные мысли?
– Я встретил дом, где одна добрая душа приютила меня.
– А хорошенькая эта добрая душа? спросил маркиз.
– У христианской любви не бывает пола, – отвечал Гуго, а про себя подумал: – «Положительно, этому бедному маркизу не везет со мной!»
Когда оба друга вышли на улицу, маркиз взял Гуго под руку и, возвращаясь опять к предмету, от которого не могли отстать его мысли, продолжал:
– Я всегда думал, что если сам дьявол зажжет свой фонарь прямо на адском огне, – и тот не разберет, что копошится в сердце женщины! Что же после этого может разобрать там бедный, простой смертный. как я? Принцесса была вся в черном, приняла меня в молельне, – она, дышавшая прежде только радостью и весельем… а из слов её я догадываюсь, что она поражена прямо в сердце каким-то большим горем, похожим на обманутую надежду, на исчезнувший сон, в котором было все счастье её жизни… Не знаешь ли, что это такое?
– Нет, – отвечал Гуго, не взглянув на маркиза.
– Ведь не может же это быть любовное горе! Какой же грубиян, замеченный принцессой, не упал бы к её ногам, целуя складки её платья? если бы я мог подумать, что подобное животное существует где-нибудь на свете, я бы отправился искать его повсюду и, как бы только нашел, вонзил бы ему шпагу в сердце!
– Надо однако и пожалеть бедных людей: довольно уже, кажется, быть слепому; умирать тут незачем!
– Пожалеть такого бездельника! что за басни! Она хочет удалиться от света, эта милая, очаровательная принцесса, украшение вселенной, запереться с своем замке, там где-то за горами, и даже намекнула мне, что втайне питает страшную мысль – похоронить свои прелести во мраке монастыря. Вот до какой крайности довело ее несчастье! Клянусь тебе, друг мой, я не переживу отъезда моего идола…
– Что это? Как только ты не убиваешь ближнего, то приносишь самого себя в жертву; не лучше ли было бы заставить твое милое Божество переменить мысли, не лучше ли внушить ей другие планы?
– Ты говоришь, как Златоуст, и я примусь думать, как бы в самом деле этого добиться… Могу я рассчитывать на твою помощь при случае?
– Разумеется!
Все время разговаривая, Гуго и друг его пришли наконец к графу де Колиньи и застали его сидящим, с опущенной на руки головой, перед тем же самым столом с картами и планами, за которым нашел его Монтестрюк в первый раз.
Гуго представил маркиза де Сент-Эллиса и граф принял его, как старого знакомого; он сделал знак обоим, чтоб сели возле него, и сказал:
– Ах! вы находите меня в очень затруднительном положении. Вы верно слышали оба, что император Леопольд обратился недавно к королю с просьбой о помощи?
– Против турок, – отвечал маркиз, – которые снова угрожают Вене, Германии и всему христианскому миру? Да, слышал.
– Только об этом все и говорят, – добавил Гуго.
– Вы знаете также, может быть, что в совете короля решено послать как можно скорей войско в Венгрию, чтоб отразить это вторжение?
– Я что-то слышал об об этом, – отвечал маркиз, – но должен признаться, что одна принцесса с коралловыми губками…
– Вот дались ему эти сравнения! – проворчал Гуго.
– Так засела у меня в голове, что уже и места нет для турецкого султана, – докончил маркиз.
– Ну, – продолжал Колиньи, улыбнувшись, – мне очень хотелось бы получить начальство над этой экспедицией, – и вот я изучаю внимательно все эти карты и планы, но не так-то легко будет мне устранить соперников!
– Разве это не зависит вполне от самого короля? – спросил маркиз.
– Разумеется, да!
– Ну, что же? разве вы не на самом лучшем счету у его величества?… Я-то уже очень хороше знаю это, кажется… – продолжал Гуго.
– Согласен… но рядом с королем есть и посторонние, тайные влияния.
– Да, эти милые влияния, которые назывались Эгерией – в Риме, при царе Нуме, и Габриелью – в Париже при короле Генрихе IV.
– А теперь называются герцогиней де-ла-Вальер или Олимпией Манчини – в Лувре, при Людовике XIV.
– А герцогиня де-ла-Вальер поддерживает, говорят, герцога де Лафельяда.
– А королева дает шах королю.
– Не считая, что против меня еще – принц Конде со своей партией.
– Гм! фаворитка и принц крови – этого уже слишком много за один раз!
– О! принц крови не тревожил бы меня, если б он был один… Король его не любит… Между ними лежат воспоминания Фронды; но вот Олимпию Манчини надо бы привлечь на свою сторону…
– Почему же вам бы к ней не поехать? почему же бы не сказать ей: графиня! опасность грозит великой империи, даже больше – всему христианству, а его величество король Франции – старший сын церкви. Он посылает свое войско, чтоб отразить неверных и обеспечить спокойствие Европы… Этой армии нужен начальник храбрый, решительный, преданный, который посвятил бы; всю жизнь торжеству правого дела… Меня хорошо знают, и вся кровь моя принадлежит королю. Устройте так, графиня, чтобы честь командовать этой армией была предоставлена мне, и я клянусь вам, что употреблю все свое мужество, все усердие, всю свою бдительность, чтоб покрыть новою славой королевскую корону его величества… Я встречу там победу или смерть! и в благодарность за доставленный мне случай к отличию, я благословлю руку, которая вручит мне шпагу.
– Право, друг Монтестрюк, браво! – вскричал Колиньи, – но чтоб говорить так с фавориткой, надо иметь ваше лицо, ваш пламенный взор, восторженный жест, звучный, идущий прямо в сердце, голос, вашу уверенность, вашу молодость, наконец… Тогда, может быть, если б у меня было все это, я бы решился попытать счастья и, может быть, получил бы успех, но мой лоб покрыли морщинами походы, на лице моем положили печать заботы и борьба, в волосах моих пробилась седина; как же я могу надеяться, чтобы блестящая графиня де Суассон приняла во мне участие?
– Да кой чёрт! – вскричал Монтестрюк, – не в уединенной же башне очарованного замка живет эта славная графиня, обладающая, как говорят, грацией ангела и умом дьявола! Не прикована же она в пещере, под стражей дракона! Она имеет, если не ошибаюсь, должность при дворе: есть, значит, возможность добраться до неё, познакомиться с ней, говорить с ней. Один прелестный ротик сказал мне недавно, что у меня смелость граничит с дерзостью. Я доведу эту дерзость до крайней наглости и, с помощью своей молодости, дойду до той веры, которая двигает горами.
– Если дело только в том, чтоб тебя представить, – сказал маркиз де Сент-Эллис, – то об этом нечего хлопотать: я к твоим услугам.
– Ты, милый маркиз?
– Я сам. Ведь я говорил же тебе, что приехал в Париж именно для того, чтоб выручать тебя, ночью на улице, а днем во дворце! Я помог тебе вырваться из когтей шайки бездельников, а теперь я же берусь толкнуть тебя в когти хорошенькой женщины.
– Да как же ты возьмёшься за это?
– Очень просто. Есть какое-то дальнее родство между нами и графом де Суассоном, мужем прекрасной Олимпии: там какие-то двоюродные или троюродные. Я никогда не пользовался этим родством, а теперь отдаю его в твое полное распоряжение.
– Соглашайтесь, – сказал Колиньи. – Она – женщина, и хорошо это доказала!.. Кто знает?…
– Отлично! – вскричал маркиз, – сейчас же бегу к кузине, не знаю с которой-то степени, и беру с бою позволение представить тебя ей.
– Не думайте однако же, чтоб это было так легко… Войти к той, кто была, есть или будет фавориткой – трудней, чем к самой королеве. В её приемных залах всегда целая толпа.
– Возьму приступом, говорю вам; но с условием, чтобы друг мой Гуго и ваш покорнейший слуга тоже участвовали в экспедиции. Мы оба хотим отведать Венгрии, и я надеюсь покрыть себя там лаврами за счёт турок и отнять у них с полдюжины султанш, которых подарю одной принцессе, не имеющей соперниц по красоте в целом мире!
– Будьте покойны!.. хотя бы мне досталось идти до Болгарии, чтоб истребить неверных, я поведу вас и туда.
Через два дня после этого разговора, Гуго был дежурным в Фонтенбло. В той галерее, которая вела в комнаты графини де Суассон, он вдруг увидел фигурку, которая шла припрыгивая так проворно и так весело, что он невольно взглянул на этот вихрь из шелку, уносимый парой маленьких резвых ножек. Женщина, которой принадлежала эта фигурка, это личико, этот взгляд, эта улыбка, в платье усеянном развевающимся бантами и лентами, – обернулась инстинктивно.
Вдруг она вскрикнула и бросилась к гасконцу.
Другой крик раздался в ответ и Монтестрюк кинулся к ней.
– Но, прости, Господи! это Брискетта, – воскликнул он.
– Но, это он, это Гуго! – вскричала она в то же мгновенье. И, окинув его сверкающим взглядом, продолжала: – Мой милый Гуго в таком чудном мундире!.. Вот сюрприз!
– Моя милая Брискетта в таком прелестном наряде! – возразил он. – Вот приключение!
Тут появились придворные.
– Место не совсем удобно для разговора, – сказала она: – слишком много глаз и ушей! но через час сойдите вниз, я буду во дворе принцев; не останавливайтесь только, а идите за мной, как будто вовсе меня не знаете; мы уйдем в сад, а я знаю одну рощицу рядом с королевской шпалерой, где можно будет объясниться на свободе.
И она улетела, как жаворонок, послав ему воздушный поцелуй.
Гуго ждал с величайшим нетерпением назначенного Брискеттой срока; он даже сошел во двор принцев раньше часу. Её еще не было. Гуго принялся ходить взад и вперед, отыскивая тёмные углы и делая вид, что изучает архитектуру, чтоб не возбудить подозрений. Ни на одну минуту он не подумал, что Брискетта забудет обещание.
– Если она не идёт, – значит, ее задержали, – говорил он себе; – но что и кто?
Это-то именно ему и хотелось узнать. Какими судьбами дочь Ошского оружейника очутилась во дворце в Фонтенбло, и притом не как постороннее лицо, которое встречается случайно мимоходом, но как живущая там? Впрочем, с такой взбалмошной девочкой не все ли было вероятно и возможно, а особенно сумасбродное?
Так размышлял Гуго, как вдруг услышал шелест шелкового платья на ступенях лестницы, которая вела во двор. Он обернулся – перед ним была Брискетта, немного запыхавшаяся от скорой ходьбы. У неё было то же смеющееся личико, как и в галерее. Она сделала ему знак глазами и вошла в темный коридор, а оттуда проворно выскочила в сад; дойдя до королевской. шпалеры, она живо взяла его под руку и увела в скромный приют в рощице, где можно было беседовать, не опасаясь посторонних взоров.
– У вас готово тысячу вопросов мне. неправда ли? – сказала она ему, – и у меня также целая тысяча… Они так столпились у меня на губах, что я и сама не знаю, с чего начать. Давно ли вы при дворе?… Как сюда попали?.. Зачем?… Чего надеетесь?… Довольны ли вы?… Рады ли, что со мной встретились? Я очень часто об вас думала, поверьте!.. Ну, поцелуемся!
И не дожидаясь его поцелуя, Брискетта бросилась ему на шею.
– Как хорошо здесь! – прибавила она, прижимаясь на минуту к его сердцу. – Ах! я так сильно вас любила, мой милый Гуго, когда мы были там, далеко!
– А теперь?
– Теперь? – сказала она, поднимая голову, как птичка, – пусть только вам встретится надобность во мне, и вы увидите, что я сберегла для вас то же сердце, что билось на Вербовой улице!..
Она улыбнулась, отстранилась немного и продолжала:
– Вы только болтаете, а не отвечаете мне. Расскажите мне всё, всё.
Гуго рассказал ей всё подробно, умолчав благоразумно о кое-каких обстоятельствах, которых незачем было открывать ей. Он осторожно обошел причину опасности, грозившей ему у церкви св. Иакова, но остановился охотно на своей встрече с маркизом де Сент-Эллис, на участии к нему графа де Колиньи, на представлении королю и неожиданной развязке, бывшей последствием его первого появления при дворе. Монтестрюк вел свой рассказ так свободно и так живо, что Брискетта не могла не похвалить его ораторские способности.
– Выходит, – продолжала она, – вы совершенно счастливы?
– Счастлив! Да разве можно когда-нибудь быть вполне счастливым?
– Значит, есть еще что-нибудь, чего вы желаете?
– Э! мой Боже, да! и мне не останется ничего желать разве только тогда, когда я добьюсь от графини де Суассон того, что мне от неё нужно…
– Вы в самом деле имеете просьбу к обер-гофмейстерине её величества королевы? Вы?
– О! сущие пустяки!.. Начальство над армией, посылаемой в Венгрию, для одного из моих друзей, которому мне пришла мысль услужить этим.
– Только-то!.. Ах! видно, вы так навсегда и останетесь верным сыном своей родины! А какими же путями вы надеетесь добраться до графини?
– Один господин, которого вы знаете, тоже из Арманьяка, маркиз де Сент-Эллис, обещал мне открыть двери графини.
Брискетта задумалась на минуту и, погладив рукой подбородок, спросила:
– А хотите, я возьму это дело на себя, скажите?
– Вы?
– Да, я! Бывают часто такие обстоятельства, что женщина стоит в них любого маркиза.
– В самом деле, какими судьбами вы очутились здесь? что делаете?
Целый поток вопросов сорвался с языка его. Она остановила наводнение, положив руку на губы поручика.
– Ах! как вас мучит любопытство! продолжала она со смехом; все узнаете, только после… Теперь у нас одна важная вещь, которой нужно заняться, – это свиданье ваше с графиней де Суассон… свиданье, от которого вы ожидаете таких чудес… Если я возьмусь за дело, то мне сдаётся, что это свиданье вам будет назначено скоро… и при лучших условиях, чем через вашего маркиза де-Сент-Эллиса… Хотите?
Уверенность Брискетты поразила Гуго.
– Хорошо! – отвечал он; – но как же я узнаю, что вам удалось?
– Будьте здесь завтра, в этот же час.
– Как! уже и завтра?
– А зачем же откладывать?
– Значит, у вас есть волшебная палочка феи?
– Почти.
На этом последнем слове Брискетта его оставила, а Гуго, разумеется, ни слова не сказал графу де Колиньи о том, что произошло между ним и хорошенькой девочкой из Оша, встреченной им в Фонтенбло. Он сам вполне доверял уменью Брискетты, и боялся, чтоб другие не осмеяли этого доверия, объяснить которое он и сам не умел порядочно.
Как и накануне, он в нетерпении пошел в сад немного раньше назначенного часа. Скоро он завидел Брискетту издали: она скользила вдоль шпалер и лишь только подбежала к нему, как поднялась на цыпочки и шепнула ему на ухо: