Прогулки по чужим ночам

3

Я очень рано помню себя. Первые мои воспоминания – большая спальня с рядами одинаковых кроваток, большие окна и неуютно холодный пол. Какие-то женщины в белых халатах моют полы, а около стен – стеллажи с игрушками и колючая вода в душевой. Запах кухни и хлорки в коридоре. Детский дом – вот это и есть мои первые воспоминания, и потом тоже.

Наверное, мне повезло немного больше, чем остальным – родившая меня женщина пожелала дать дочери имя и фамилию, так что по документам я – Элиза Игоревна Климковская. Если посмотреть на то, какие имена и фамилии дают другим детям из приютов, мне с этим тоже повезло невероятно. На мне не было этой печати казенности, брошенности, а имя Элиза странное, но «домашнее», такие имена дают только родители. Почему мать бросила меня? Я не знаю и по сей день, как и того, кто она такая.

Возможно, мне и в другом повезло – мне досталась светлая голова, неплохая внешность и бешеный характер, иначе я бы попала на панель, так же как Ирка, но об этом как-нибудь потом. Я знаю одно: с первой минуты моей жизни судьба баловала меня – насколько можно баловать брошенного ребенка. Сначала я попала в дом малютки, потом в другой, потом кочевала из интерната в интернат – я даже не заморачивалась запоминать их, потому что они все были одинаковые: серые, с запахом кухни, хлорки и клея. И одежда всегда была одинаковая – вылинявшие платьица, кем-то давно изношенные, сухое от крахмала белье, исцарапанная растоптанная обувь.

А еще у меня был Медвежонок. Я уже не помню, в каком именно приюте я его присвоила, но запомнила, как он стоял среди других игрушек, оранжевый пластмассовый медвежонок с круглыми, словно удивленными глазами. Эти глаза, какие-то беззащитные, тронули меня до глубины души, и я взяла его, а когда прозвучала команда: «Поставить игрушки на места!», я даже и не подумала выполнить ее. Воспитательница силком отбивала его у меня из рук, но после того уже никто не смел брать Медвежонка, я выдирала его у врагов, не жалея кулаков. В конечном итоге Медвежонка мне все-таки отдали в полное частнособственническое владение – когда переводили в другой приют. И тогда я поняла: если долго и упорно гнуть свою линию, то все получится.

Я почти не помню тех, с кем делила спальни, столовые и игровые комнаты, как не помню и лиц женщин в белых халатах. У меня была только я сама и Медвежонок. А потом появился Рыжий. Мне тогда исполнилась семь лет, и меня снова перевели в другое место. Я по сей день не понимаю, зачем меня так часто переводили из интерната в интернат, но что теперь об этом толковать? А когда мне было семь, меня перевезли в паршивую дыру под названием Березань. Я только пошла в первый класс, но меня все равно сорвали с насиженного места. Именно в Березани мне и повстречался Рыжий.

Березань – небольшой городок, в котором было несколько промышленных предприятий и столько же профтехучилищ, готовящих рабочих для этих предприятий. Интернат стоит в центре, недалеко от танка – конечно, как же без танка на постаменте, каждая приличная дыра должна комплектоваться танком, пушкой и самолетом. Все это – атрибуты именно города, а потому танк в Березани водружен на центральной (и единственной!) площади, пушка мирно упокоилась на набережной, а самолет оказался напротив универмага – огромный магазин, целых два этажа! В общем, все как у людей.

Меня привезли туда в октябре. На проспекте уже опадала кленовая листва, танк стыдливо прятался среди елок, интернат отсвечивал светло-зелеными свежевыкрашенными стенами. Четыре этажа, большие окна. Меня это не заинтересовало, интернат как интернат.

Какой-то мужчина ведет меня за руку, а в моей новой школьной сумке лежит все мое имущество: Медвежонок, пластмассовая голубая расческа, капроновые банты – белые и голубые, книжка «Немецкие народные сказки» с яркими картинками и коробочка с календариками и фантиками. Этот мужчина только что купил мне в магазине маленькие золотые сережки – уши мне пару месяцев назад проколола воспитательница, что подарила книжку, но те сережки были самые простые, а теперь у меня в ушах – блестящие новые с розовыми камешками. И зеркальце он мне купил – круглое, в красивой оправе. И эту сумку, и пенал для карандашей и ручек, и пупсика с одежками и кроваткой, я давно хотела такого. И он купил мне все это – не знаю почему.

Сумку я несу сама, она нетяжелая.

Меня переодевают. Кастелянша, толстая седая женщина, выдала мне стандартный набор: вылинявшее розовое платьице, шерстяная синяя кофточка, школьная форма, белье. Как всегда.

– Тощая какая… Голодная, что ли?

– Нет.

– Как тебя зовут-то?

– Элиза.

– Вон как – Элиза! Красиво, ничего не скажешь. А меня зовут Варвара Ефимовна. Идем, покажу, где твоя спальня. Да смотри, будут обижать – не давайся. Вот, на тебе конфетку, ешь. До обеда-то еще долго. Откуда тебя привезли?

– Из Тулы.

– Идем. Ишь, серьги-то у тебя какие! Батюшки, золотые никак? Береги их да смотри, чтоб не отняли.

Длинный коридор, высокая белая дверь, много дверей. За ними – спальни. Вот в этой буду теперь спать я. Двенадцать кроватей, около каждой тумбочка для вещей.

– Ваши все еще в школе, так что давай, располагайся. – Ефимовна садится на соседнюю кровать. – Господи, какая ж ты тощая! Вас там, в Туле, голодом морили, что ли?

– Нет.

– А это твой медведь?

– Ага.

– И как его зовут?

– Медвежонок.

– Ишь ты… И куколка у тебя новая, и банты какие, а зеркальце-то! Не позволяй отнимать, смотри. Ну, я пойду, а ты привыкай. Да если обижать станут, мне скажи.

Я не знаю, что говорить. Никто никогда не интересовался мной. Хотя… вот, книжку мне учительница подарила – в той школе, куда я ходила. И банты тоже. Она была добра ко мне, не знаю почему. Уши мне проколола, вставила маленькие колечки-сережки. И этот человек, что привез меня сюда, – он кормил меня вкусными вещами, купил новые серьги, зеркальце и пупсика с одежками, сумку и пенал для школы. Чужой человек, они все чужие. Только эти двое были со мной добры, а больше никто, но это неважно, потому что у меня все равно нет главного – родителей. Я уже достаточно взрослая, чтобы понять – у меня никого нет, и я не называю мамами женщин, которых встречаю. Только иногда, на Новый год, загадываю желание, чтобы наконец нашлась та, настоящая мама, но пока…

– Ну, сиди тут, никуда не уходи. Скоро воспитательница придет.

– Ладно.

Ефимовна уходит, а я остаюсь. Комната такая же, как и в других интернатах, и запах точно такой же.

– Ты новенькая?

Мальчишка рыжий, раскрасневшийся, в коричневых штанах и пиджачке. Почему-то похож на воробья.

– Ну, чего молчишь? Ты новенькая? – переспрашивает он.

– Да.

– А как тебя зовут?

– Элиза.

– У нас тут никого так не зовут.

Я это знаю и без тебя. Такого имени ни у кого нет.

– А меня зовут Вадик. Идем с нами?

– Куда?

– Просто так, гулять. Все в школе сейчас, а я сбежал, ну ее, эту школу. Так что, идем?

– Не сегодня. Может, завтра.

– Хочешь, карандаш подарю?

– Давай, если не жалко.

– На. Тут у вас есть Танька Петрова, будет тебя бить – мне скажешь, я ей так дам, что мало не покажется.

– А почему она будет меня бить?

– Она всех бьет. Эй, Стас, смотри – новенькая!

В комнату заглядывает еще один мальчишка – маленький, черноглазый, его глаза лукаво смотрят на меня.

– Я слышал, ты – Элиза. У нас на речке есть местечко, мы туда ходим хлеб на костре жарить. Возьмем ее, Рыжий?

– А то… И Кук придет. Ты еще Кука не знаешь! А если Танька будет тебя бить, скажи только, мы ей бошку отобьем сразу.

Я и сама умею давать сдачи. Я давно знаю, что надеяться надо только на себя, но это же нормально, по-другому не бывает. Так что с какой стати я буду жаловаться? Ябед не любят, да и кому есть дело до моих жалоб?

– Смотрите, новенькая!

Девочки вбегают в спальню одна за другой. В школьных формах, с портфелями в руках, с одинаковыми короткими стрижками, они кажутся похожими, но это только вначале. Они все разные, и среди них обязательно найдется та, которой я не понравлюсь. А может, и не одна. Мне немного страшно, но я знаю: ничего нельзя изменить, так должно быть.

Девочки быстро рассовывают вещи по тумбочкам, переодеваются. Я сижу на застланной кровати – в углу, за дверью. Хорошее место, странно, что никто его не занял раньше.

– А это что у тебя?

Высокая коренастая девочка исподлобья смотрит на меня маленькими темными глазами, недобрыми и колючими.

– Медвежонок.

– Дай сюда.

– Нет.

– А я сказала – дай!

Да мало ли что ты там сказала. Уже были те, кто так говорил, и где они сейчас? Размахнувшись, я бью ее кулаком в ухо, потом ногой в живот. Девочка судорожно всхлипывает и падает на пол. Я резко и сильно добавляю ей ногой в грудь. Так меня учил драться один мальчишка в интернате в Туле.

– Что здесь происходит?!

Появляется женщина, молодая и красивая, в вязаном синем платье. Серые глаза, красиво уложенные волосы, она мне даже нравится, наверное.

– Ты новенькая, а уже дерешься! Побила девочку…

– А что, было бы лучше, чтобы побили меня?

Женщина наклоняется над девочкой. Та лежит на полу, не шевелится. Притворяется, наверное, не так уж много ей и досталось.

– Что она тебе сделала? За что ты ее так избила?!

– Она хотела отнять у меня Медвежонка.

– Этого уродца?! Немедленно отдай!

– Нет.

– Может, ты и меня будешь бить?

– Да.

– Какая наглость! Немедленно отдай!

Я молча бью женщину ногой в колено, она испуганно смотрит на меня и кричит тонко и пронзительно. Девочки стоят вокруг, тихие и испуганные, но глаза их горят любопытством – что же будет дальше? Спектакль, ага.

Еще одна женщина хватает меня за руку, тащит к выходу по коридору, по ступенькам вниз. Мне страшно, но я прижимаю к себе Медвежонка, и пусть они как хотят, но я его никому не отдам.

– Вот посиди тут и подумай.

Злобно ухмыляясь, она толкает меня в какое-то помещение, поспешно вырывает из моих ушей сережки и закрывает дверь. Она захлопывается с оглушительным грохотом – обита металлом.

Я остаюсь одна в темноте, высоко под потолком зарешеченное окошко, голые стены, в углу ведро. Я сажусь на бетонный пол, прижимая к себе Медвежонка. Его глаза смотрят грустно и сочувствующе, я целую его пластмассовую мордочку. Мне холодно, болят мочки ушей, из которых грубо выдернули мои новые сережки, и хочется есть. Почему-то вспомнился рыжий мальчишка, похожий на воробья, и тот, второй…

– Лизка, ты тут?

В окне появляется знакомое загорелое лицо. Легок на помине.

– Ага.

– Есть хочешь?

– Хочу.

– Подойди, встань под окном, я тебе бутерброд передам.

– Как?

– А тут стекла нет.

Я подхожу к стене, из окна спускается бечевка, к которой привязан проволочный крюк, а на крюке – большой бутерброд с маслом и колбасой.

– Сними с крючка и ешь на здоровье.

– Спасибо.

– Это Ефимовна сделала, Кук попросил – она и приготовила для тебя. Ты зачем воспиталку ударила?

– Она хотела отнять у меня Медвежонка. И сережки мои забрали…

– Насидишься теперь! Там шум до небес. Ну как, вкусно?

– Ага.

– Побегу, пока никто не увидел. Я приду еще, не бойся.

– Мне холодно.

– Попрыгай немного, только на пол не садись, застынешь. Все, Стасик свистит – несет кого-то нелегкая.

Он уходит, а я вгрызаюсь в бутерброд. Ничего, теперь не пропаду. Но если будут заставлять извиняться, не стану нипочем. Воспитатели всегда говорили: «И проклятый же характер у этого ребенка! Молчит – хоть режь ее!» Резать меня не пробовали, но били – будь здоров.

Гремит, открываясь, дверь, в помещение заходит мужчина. Я уже знаю, почему надо бояться мужчин. Дети из интернатов рано узнают такие вещи, но этот совсем не страшный. У него темные внимательные глаза, высокий чистый лоб, белые усы и густые белые волосы, совсем белые, просто серебристые.

– Так, значит, это здесь держат преступников? – мужчина улыбается, потом берет меня за руку. – Ну что, летим на свободу, птичка небесная?

Я прижимаю Медвежонка к себе. Если в этом есть какой-то подвох, то я всегда начеку и не отдам ничего своего.

– Со мной пойдешь или тут останешься?

– А куда идти?

– Ко мне в гости. Так что решила?

– Ладно.

Он выводит меня наружу – как я понимаю, карцер находится в подвале. Вот почему там было так холодно, а теперь тепло, пахнет чем-то терпким и необычным. Мужчина ведет меня по ступенькам наверх, к высоким дверям – в комнату, посреди которой стоит большой письменный стол, у стен – книжные шкафы, полки заполнены папками и книгами. Перед столом – кресло.

– Садись, Элиза Климковская. Вот сюда, в это кресло.

Я влезаю прямо с ногами, мне здесь почему-то уютно и спокойно. Мужчина смотрит на меня теплым внимательным взглядом, и мне хочется плакать, но я не буду, ни за что.

– Вот, это, кажется, твое?

Он кладет передо мной мои сережки. Я молча вдеваю их в уши; хоть и больно, но это пройдет. Главное, что они опять у меня.

– Расскажи мне о Медвежонке.

Этого я не ожидала. Чего угодно, но не этого.

– Я не знаю, что рассказывать.

– Откуда он у тебя?

– Подарили.

Я пытаюсь как могу рассказать этому человеку, как ездила из одного интерната в другой, и какие у Медвежонка грустные и все понимающие глаза, и что мне с ним хорошо, я его люблю и не отдам… А седой мужчина смотрит на меня все тем же взглядом, от которого почему-то хочется плакать… смотрит и молчит.

– А почему ты побила девочку и воспитателя?

– Они хотели у меня его отнять.

– Ты в этом уверена?

– Да. А та, вторая, сережки забрала…

Он молчит, раздумывая о чем-то, я сижу и смотрю на него.

– А ты любишь читать, Элиза?

– Да.

– Ты, наверное, не хочешь у нас оставаться?

– Мне все равно.

– Ну ладно. Сейчас придет Ефимовна, поведет тебя в столовую, и все как-то образуется. Завтра пойдешь в школу, а там и Новый год не за горами, елка будет, подарки… ты что хочешь на Новый год?

– Куклу с такими волосами, как у принцессы, в розовом платье, и чтоб глаза закрывались, а не нарисованные были.

– Ну, это уже другой разговор, мне нравятся люди, которые знают чего хотят, – седой человек смеется. – Иди, обедай, отдыхай и постарайся никого не побить – ну хотя бы сегодня. Постараешься?

– Да.

В комнату входит Ефимовна, берет меня за руку и ведет в столовую. В коридоре мимо нас пробегает заплаканная воспитательница – она уже одета в синее пальто с большим пушистым воротником.

– Иди сюда, вот столовая. – Ефимовна гладит меня по голове. – Валя, давай еще порцию.

– Вот, прошу. – Валя, молодая и улыбчивая, заинтересованно рассматривает меня, как какого-то экзотического зверька. – Так это и есть наша сегодняшняя арестантка?

– Не болтай зря. Кушай, маленькая, кушай.

– А тощая – одни глаза!

– Мало им, что дите от голода прозрачное совсем, так они давай ее в подвал, а ведь запретил же новый директор! А она молодец, в зубы им смотреть не стала.

– Ешь, малышка, не наешься – добавки дадим. Что, уволил директор Настену?

– Уволил. И старшую тоже уволил… давно пора. Вылетели обе в один момент! И поделом. Где это видано – детей в подвал холодный да на голый пол? И серьги из ушей у ребенка вырвала разве что не с мясом! Я как увидала у нее эти серьги – так мигом к директору! Давно пора было их уволить. Дети эти и так судьбой обиженные, а они, фифы, повадились. Фашистки какие-то… Кушай, Лиза, кушай побольше. Ой, тощая какая, одни косточки…

Уже потом я узнала, что мой спаситель – это Павел Семенович Рожков, заслуженный учитель республики, жизнь положивший на нас, обделенных родительской лаской детей. Уже потом я поняла, что Павел Семенович – единственный отец, который был у меня. У нас у всех – воспитанников березанского интерната. А сейчас я точно знаю, что он, Учитель, – это еще один подарок судьбы мне. И Рыжему тоже. И еще многим.

4

– Ну, как там Ирка?

– Плохо. – Рыжий раздраженно вскидывает плечи. – Сначала не хотели ее принимать, потом все-таки приняли, положили в бокс, я сегодня звонил туда. Плохи дела, легкие почти не функционируют – распад, кровохарканье. А еще организм у нее ослаблен… за столько-то лет ее занятий, да… Шансов нет, Лиза, это только вопрос времени, и его уже немного.

– Почему мы тогда не остановили ее, Вадик?

– Лиза, Ирка сделала свой выбор, понимаешь? Она была совершеннолетняя, отлично знала, что такое хорошо, а что такое плохо. И она сама выбрала – самостоятельно. Помнишь?

– Да, но…

– Мы пытались ее остановить, все время пытались.

– Но не смогли. Я понимаю, но…

– Все, Лиза. Тема закрыта. За что боролась, на то и напоролась.

– Неужели тебе ничуточки не жаль ее?

– Жаль. Да, мне очень жалко ее, дуру, она же была умная, способная, у нее все получалось, ты помнишь? У меня плохо шли гуманитарные науки, тебе математика совсем не давалась, Стас… Черт подери! Кук вообще из двоек не вылезал, а у Ирки все получалось одинаково хорошо, и мне горько, что она так поломала свою жизнь, но это был ее собственный выбор, и потому я больше на эту тему говорить не желаю. Как там Андрей?

– Спит.

– Вот и хорошо. Давай поедим, я проголодался. Разбудим Андрея?

– Я только недавно покормила его.

Я пытаюсь не называть своего подопечного по имени. Ну какое имя может быть у человека, у которого и лица-то нет? И меня раздражает его присутствие, я привыкла жить одна. Даже Рыжего я не в состоянии переносить рядом слишком долго, он об этом знает и не обижается. У каждого свои тараканы в голове, мои – склонны к одиночеству.

Мы молча едим борщ, думая каждый о своем. Нет, не так. Мы думаем об Ирке, это понятно, но теперь, когда Рыжий заупрямился, больше не будем говорить о ней. Я знаю, когда надо остановиться.

На улице слышен страшный шум – в нашем доме есть несколько квартир, в которых живут старые трухлявые ведьмы. Когда я поселилась здесь, то пыталась быть с ними вежливой – что оказалось наивно и неосторожно с моей стороны. Старые дуры моментально сели мне на голову. Матвеевна принялась каждый день «приходить в гости» – рассказывать о своей молодости, негодницах-невестках, застарелом геморрое и бог весть о чем еще. А во дворе говорила, что я неряха и нищенка, проститутка и бродяжка.

Семеновна постоянно одалживала у меня то да се – без отдачи, а Ивановна передавала мне местные сплетни и рылась в моих вещах. Не знаю, что она хотела там найти.

Венцом творения была Антоновна – хоть о мертвых либо хорошо, либо ничего, но бабку такая шиза скосила, что туши свет, бросай гранату. Она говорила, что я собираюсь ее зарезать.

Закончилось все тем, что меня навестил местный участковый. До него дошли слухи, что в комнате поселилась женщина легкого поведения, потенциальная убийца и вообще темная личность. Наверное, мне опять повезло – участковый Симонин оказался нормальным парнем, который сразу понял, что к чему. Мы весьма мирно поговорили и уже через полчаса пили чай с печеньем, а я все никак не могла понять, как же так могло случиться, что обо мне поползли такие слухи. Особенно удивило меня обвинение в покушении на убийство. Если бы в ту минуту Антоновна попалась мне под руку, убийство я бы, наверное, совершила.

– Ну ты пойми, у них же у всех не все дома – склероз, живут одиноко, единственное развлечение – косточки соседям перемывать, а что там друг другу перемоешь, когда все поезда уже ушли давно? А тут ты – такая добыча! Понимать надо…

– Но почему она решила, что я хочу ее зарезать?!

– Говорит, что у тебя есть большой нож.

– Есть, капусту на борщ шинковать. А у тебя нету?

– Есть. Ну, не в этом дело. Бабка понемножку сходит с ума, вот и все. Слушай, зуб болит – сил нет, а за талоном бегать некогда…

– Поняла. Приходи завтра с утра ко мне в поликлинику, купи ампулу лидокаина, полечу.

– Вот хорошо! Не было бы счастья, да несчастье помогло.

С тех пор мы с Симониным друзья. Он неплохой мужик, по крайней мере ничем не напоминает наших правоохранителей, которые отличаются от простых смертных крайней степенью наглости, цинизма и жестокости. Во всяком случае, я уверена: Володька Симонин нипочем не станет избивать кого-то до смерти, трясти карманы с целью обогащения или брать взятки.

А вот соседок с тех пор я на порог не пускаю, они шипят мне вслед, как змеи, но не трогают – уверены, что Рыжий бандит и мафиози, а Симонина я подкупила, только мне на это плевать с пожарной каланчи. С чего это они так раскричались? И словарный запас у милых старушек такой, что матерые зэки будут конспектировать их с благодарностью.

– Чего это они там орут? – Рыжий собирает тарелки и складывает их в раковину. – Лиза, послушай, тебе нужно переехать отсюда, а теперь, когда вторая комната тоже твоя, можно их продать и купить однокомнатную квартиру, денег на доплату наскребем. А Сашка…

В дверь позвонили. Я вздрогнула – звонок требовательный и резкий. Так звонит человек, который чувствует за собой право беспокоить кого угодно в любое время. Тот, за чьей спиной стоит система.

– Полиция там, что ли? – Рыжий встревоженно смотрит на меня. – Иди, Андрея разбуди.

Но он и так уже не спит. Сидит на диване, в глазах тревога.

– Иди в спальню, спрячься в шкафу и сиди тихо. – Рыжий помогает ему встать. – Сядешь на дно шкафа, за Лизиными платьями. Лиза, ступай, открой.

Я иду в пропахший перегаром коридор. Иногда я заливаю Сашкин санузел хлоркой, чтобы миазмы не просачивались ко мне, но сегодня не тот день. Что ж, служба в полиции – штука суровая.

– Гражданка Климковская?

Крупный экземпляр, еще молодой, вполне приглядный. Только глаза, холодные и прозрачные, портят впечатление.

– Да.

– Капитан Остапов. Я должен задать вам несколько вопросов.

– Я слушаю.

За спиной у капитана сбились в кучку мои соседки по дому с возбужденным блеском в гноящихся глазах. С такими лицами ходят на чужие похороны, чтобы посмотреть на покойника, или на свадьбы, чтобы поглазеть на молодоженов.

– Проходите в помещение.

Я приглашаю парня в общую кухню и закрываю дверь перед самым носом Ивановны, которая уже примерилась просочиться в коридор с надеждой обо всем узнать. Я вовремя заметила ее маневр и хлопнула дверью в сантиметре от ее крючковатого носа. Вот пусть теперь выклюет себе печень, старое чокнутое чучело.

– А вы не слишком любите своих соседей.

– А вы что, своих обожаете?

– Нет, но…

– Но – что? Разрешаете им свободно передвигаться по вашей квартире, слушать ваши разговоры, лезть в ваши дела?

– Конечно, нет.

– Тогда с какого перепугу вы завели разговор о любви к соседям?

– Вы все сейчас поймете. Скажите, гражданин Коротин Александр Иванович здесь прописан?

– Да. Вон там его комната, она открыта. Это его кухня и его «удобства».

– А вы где?..

– Моя комната изначально была большого метража, я ее перестроила под отдельную квартиру, разрешение из архитектурного управления у меня есть.

– Понятно. Так, может, поговорим у вас?

– Нет. Вы хотели о чем-то спросить? Я вас слушаю. И мой слух одинаково хорош и здесь, и в моей квартире.

– Значит, вот вы как решили… что ж, – в его голосе слышится угроза. Ну еще бы! Кто-то посмел сделать не так, как он того пожелал! – Тогда скажите, в каких отношениях вы находились с гражданином Коротиным?

– Он здесь живет, я покупаю ему выпивку и кормлю его.

– Почему?

– Потому что его мать, Коротина Елена Антоновна, оформила на меня дарственную – вот эти самые хоромы мне подарила – с тем что я обязуюсь ухаживать за ней, а потом и за Сашкой, не позволить ему окончить свои деньки на свалке.

– Значит, фактически вы имеете право выгнать его в любой момент? Договоренность была устной?

– Всецело устной, и по закону – да, могу выгнать, но не выгоню.

– Но ведь он пьяница и сосед очень неприятный, не так ли?

– Он пьяница, неряха и ничтожество, но абсолютно неагрессивный, спокойный, безобидный. Это вам старые дуры о нем чего-то наплели? Не верьте им, у них мозги никогда не водились, Сашка нормальный мужик, просто слабый, безголовый. Антоновна хорошо это знала, потому и договорилась со мной.

– Вот как?

– А что случилось? В чем вы подозреваете Сашку, что он натворил?

– Дело вот в чем… видите ли, Элиза Игоревна, вашего соседа час назад убили. Кто-то всадил в него две пули. Похоже на работу профессионала.

– Вы… что вы имеете в виду? Сашку застрелили? И теперь вы подозреваете меня в том, что я наняла какого-то киллера, чтобы убить его? Так вот к чему были все эти разговоры о нелюбви к соседям? Вы решили, что я таким образом решила избавиться от Сашки, так, капитан Остапов?!

– Да… то есть нет. Сначала мы выдвигали такую версию, не буду скрывать. Но потом я поговорил с вами и поменял свое мнение. У вас была возможность законным путем выселить Коротина из квартиры, но вы этого не сделали. Скажите, где он покупал одежду?

– Ну что он мог покупать, если не работал? Я покупала Сашке в «секонде», и мой друг Вадим отдавал ему старую обувь, куртки – размер у них практически совпадает. Совпадал…

– Скажите, серый в полоску костюм вы ему купили?

– Нет, костюмы в «секонде» не попадаются почти.

– А вы не знаете, где он мог раздобыть костюм?

– Понятия не имею. Я с самого утра была на работе, вернулась недавно. Сашку я этим утром не видела, он спал, наверное, я оставила ему еду и бутылку пива – здесь, на столе, и ушла.

– Соседки говорят, что Коротин вышел утром, потом вернулся с каким-то пакетом, а после снова вышел – уже в костюме.

– Ну, значит, так оно и было, но я не в курсе. Я вам уже сказала, что Сашку не видела, но утром он был дома и жив-здоров, я слышала, как он храпит. И завтрак съел, до сих пор тарелки в мойке, видите?

– Понятно. Я могу осмотреть его комнату?

– Пожалуйста, вот его дверь, не заперта.

– Пригласите еще кого-нибудь из соседей.

– Нет необходимости. Вадим, иди сюда.

Рыжий вышел в коридор. Господи, ну кто бы мог подумать, что из тощего заморыша вырастет такой здоровенный парень! Остапов исподлобья посмотрел на него и промаршировал в Сашкину комнату.

Сашка никогда не запирал свою дверь на ключ – брать там было нечего. Комната почти пуста – неприбранная кровать с грязным бельем, шкаф с одеждой, несколько фотографий молодой Антоновны… и моя – на зеркале.

Я давно не заходила к нему и понятия не имела, что он держит у себя мою фотографию. Черт, я почти ничего о нем не знала, кроме того что он – слабак и ничтожество. А теперь уже ничего и не узнаю, с его смертью порвалась ниточка, которая связывала его мир с моим. Я никогда не узнаю, как именно он видел мир.

– Негусто. – Остапов открывает шкаф. – А где он держал документы?

– Кажется, в ящике стола. Паспорт и что-то еще.

– Да, нашел, спасибо. Скажите, у него бывали гости?

– Нет. Когда-то давно его компания сломала мне дверь, с тех пор Сашка гостей не приводил и выпивкой ни с кем не делился.

– Но у него же были какие-то друзья или знакомые?

– Возможно, только мне о них ничего не известно. Сюда он никого не приглашал.

– Хорошо. Мы сообщим, когда вы сможете забрать тело. Вот мой телефон, если что-то вспомните, звоните.

– Ладно.

Он уходит, я закрываю дверь. Рыжий молча обнял меня и повел в комнату. Я знаю, о чем он думает, я думаю о том же: Сашка и Андрей почти одного роста, даже фигуры чем-то похожи, и волосы одного цвета, и случилось так, что именно Сашка вытащил из мусорного бака костюм, который я выбросила. И соседа убили, потому что он надел его.

– Ты выбросила костюм в контейнер около дома? – Рыжий неодобрительно смотрит на меня.

– Нет. На соседней улице.

– А повезло найти его именно Сашке. Вот непруха!

– Да. Что делать-то теперь? Как могло случиться, что он нашел костюм сегодня? Я выбросила его почти неделю назад!

– А ты не знаешь, как у нас мусор вывозят? Ты выбросила в четверг, на выходных никто не вывез, в понедельник тоже. Сашка часто рылся в баках – бутылки искал – вот и нашел.

– Это значит только одно: нашего приятеля усиленно ищут, причем тех, кто ищет, мы не знаем, но это не полиция. А методы этих людей весьма похожи на полицейские – выслали ориентировку, и все. И кто угодно – проститутка, бомж – увидели Сашку в костюме и сообщили, так что нашему пациенту нельзя пока выходить, его ищут.

– Надо ему сказать. – Рыжий ерошит волосы. – Или не надо?

– Ты думаешь, он глухой? Помоги ему вылезти из шкафа. Газеты купил?

– На холодильнике лежат.

В этой стране не бывает хороших новостей. Ну вот. Тарифы на электроэнергию будут пересмотрены в ближайшее время. Вы думаете, там, наверху, спохватились и решили, что цена слишком высокая? Нет. Пересмотреть – это значит повысить. Мы к этому уже привыкли, но куда повышать дальше, я просто не знаю. Теперь дешевле будет освещать квартиру свечами.

Или вот это: сотрудники полиции участвовали в бандитской группировке. Тоже мне новость! Они и есть бандиты, только с индульгенцией и мандатом корпоративной неприкосновенности. Убивай, пытай, грабь – и ничего. Правда, если случайно убьешь кого-нибудь, то уволят с работы, и то не факт.

Или вот: Андрея Вернера, сына немецкого бизнесмена Клауса Вернера, еще не нашли. Вдова Клауса Вернера переправила тело мужа в Германию. Сотрудники полиции ведут расследование, и если у кого-то есть информация… У кого-то она таки есть, конечно! Кому понадобилось похищать этих фрицев? А потом еще убивать? Я так понимаю, что старшего Вернера нашли где-то неподалеку от нашего города, и нет оснований думать, что младшему повезло больше. Или это сынок все и устроил? Вдова тоже вполне симпатичная, так что кто знает, что там у них произошло.

– Андрей, кушать будешь?

– Нет, спасибо. Я слышал ваш разговор. Я хочу сказать, что благодарен вам за заботу, но мне надо уходить. Приютив меня, вы рискуете.

– Никто не знает, что ты здесь. А вот как только ты выйдешь отсюда, да еще такой красавец, тут уж тебе и конец. – Слушай меня, парень, я знаю, что говорю. Так что сиди пока тихо, а там порешаем.

– Но теперь они доберутся до вас!

– Я думаю, Сашку никто ни о чем не спросил, хотя, конечно, уже знают, что убили не того. – Рыжий моет посуду и рассуждает вслух. – Тебе просто нужно переждать еще пару недель, пока все утихнет, они устанут искать или же решат, что ты выбрался из города – и оставят поиски, вот и все. Это просто бандиты, никаких хитрых ходов от них ждать не приходится.

– Ты прав, наверное, – соглашается с Рыжим Андрей.

– А потому ложись и отдыхай. Лиза, я съезжу к Ирке, ты тоже отдохни.

– Отвези ей покушать и вот еще, возьми. Я ей рубашечку купила, тапочки и халат.

– Сложи все в пакет.

Рыжий уходит. Представляю, какими взглядами провожают его мои соседки. Ну почему они такие злобные? Старость? Возможно, возрастные изменения в психике, но отчего-то мне кажется, что они такими и были. Хотя я могу ошибаться. Почему их так интересуют чужие дела? Рыжий говорит, что это оттого, что больше нет собственных. Возможно, так оно и есть.

Я надеваю резиновые перчатки и выхожу в коридор. Мне надо вымыть Сашкину половину, может, вонь прекратится. Да и комната Антоновны до сих пор стоит как есть. Теперь я могу выбросить ее вещи, Сашки больше нет. А то я все думала: как это сделать, чтоб он не обиделся?