Я твердо решил отправляться обратно. Когда стоял конец февраля – я собирался в дорогу и прощался мысленно с Тарой и Экхофом, а когда пришел март, я сказал им вслух "до ближайшей встречи", поблагодарил за все хорошее, что они для меня сделали, и отправился в путь. Как бы там ни было я вернусь. Через год я вернусь. Нет никаких причин, почему я должен был бы остаться жить в том кошмаре, в котором жил так долго.
В августе мне должен будет исполниться семнадцатый год. В августе я уже буду дома. И снова в свой день рождения я пойду в дорогу. Выйти раньше и не застать холодного ноября в пути – было бы разумным. Но вряд ли мы успеем проститься со всем, что нам было дорого и собрать оставшееся, более нужное, столь быстро.
Я сижу, сбросив рюкзак с плеч, на прохладной земле, прислоняясь спиной к стволу. Воздух пахнет дождем и заходит солнце. Веет теплым весенним ветром. Я разворачиваю остатки еды, отставляю сумку в сторону, тихо ужинаю под пение птиц. Окидываю мысленным взором пройденную дорогу, пока пережевываю пищу. Пути осталось на полмесяца. Майский лес, не октябрьский. Идти по нему приятно, будто гуляю с хорошим другом.
Я готов к возвращению домой, и мне не терпится увидеть родных. Думаю о волнующейся матери. Она, наверное, места себе не находит до сих пор. Вспоминаю о Лорелее все чаще. Ее образ уже снова светлый и зовет меня, манит мягким голосом. Хочу уже осчастливить их всех своим приходом. Маму и Лорелею, братьев и сестер. Даже отца. Он наконец-то будет мною гордиться.
Идут дни и недели. Я все больше укрепляюсь в ощущении того, что несу с собой в деревню благо. Я ощущаю такую огромную силу в руках, которая способна была бы свернуть горы, встреться они на моем пути. Ничто не может больше заставить меня сомневаться. Ничто и никогда. Теперь я совершенно другой человек.
Я выхожу на желтую поляну, целый широкий луг с огромными кузнечиками. Здесь осенью я только начинал свой путь. Мог ли я поверить, что вернусь когда-нибудь сюда? Я надеялся, но сомнения были. Думаю о том, как понравится на этом лугу Лорелее, когда заберу ее с собой.
Остается совсем немного. Несколько закатов и рассветов. Они считаются по пальцам обеих рук. Я бесконечно придумываю слова, которые скажу, выйдя из глубины чащи. Мне интересно, узнают ли меня, потому что, кажется, я выгляжу иначе с этой моей отросшей щетиной.
Когда подхожу к началу леса, уже не думаю о придуманных фразах, я ни одной из них не помню. А когда вижу очертания крыльца меж тонких стволов – сердце подпрыгивает и переворачивается в груди. Я срываюсь с места и бегу так быстро, как только получается. Выбегаю из-за елей, и в глаза бросаются темные фигурки на поле, согнутые к земле. Я прыгаю на месте от радости и машу руками. Мой рюкзак звенит с прыгающими в нем вещами.
О, дом! О, мой дом!
Первым меня замечает сестра. Взглянув на меня издалека, она будто не верит, идет медленно, словно плетется, а затем бросает грабли и быстро мчится вперед. Я больше не прыгаю, а стою смирно, и мое сердце медленно тянется куда-то в пятки и руки начинают дрожать. За сестрой начинают бежать остальные. Когда они близко и различают мое лицо – они кричат во весь голос, зазывая мать. Этот визг, эти вопли радости, слышны, наверное, на всю деревню, и теперь я радуюсь с той же ответной силой.
Меня обнимают несколько пар рук сразу, и мне почему-то хочется рыдать. Издалека я слышу голос:
– Мальчик мой! Мой мальчик!– Это кричит мама.
Братья и сестры расступаются, и мы видим ее – большую и могучую, пересекающую уверенным бегом поле, словно она ястреб и летит ко мне на острых крыльях. Она подносится как ветер, и хватает меня в охапку, и плачет, уткнувшись в мою грудь.
С отцом я встречаюсь уже за столом. Мы садимся обедать, не глядя на раннее время. Я сразу узнаю, что многие не надеялись увидеть меня. И теперь они не могут поверить моему приходу.
Мне не дают вставить слово. Меня спрашивают о том, как я пережил зиму, о том, где я был, что увидел, и кормят, кормят, кормят. Как героя. Прежде, чем начинаю рассказывать о своем долгом путешествии, достаю из рюкзака подстеленную дичь и отдаю подарки старшей сестре. На глаза матери снова наворачиваются слезы. Отец смотрит на меня исподлобья, но одобрительно.
А затем я снова сажусь за стол и начинаю говорить, не кладя и куска в рот. Я рассказываю все, взахлеб, абсолютно все о легком начале, о сложной осени, о том, как начинал терять веру ближе к зиме. О том, чем кормился, как добывал пропитание и искал на корнях деревьев ночлег. О том, как сильно заболел к началу зимы. И как меня спасли.
Все слушают меня молча, с разинутыми ртами, и чем дальше я захожу, тем меньше я уже обращаю внимание на их реакцию. Я вещаю о Таре и Экхофе, об урожаях, о мягких зимах, о плодородной почве и встрече со старейшиной. Запал мой не кончается, и я продолжаю и продолжаю говорить, не в силах остановиться. Но меня останавливают – на кухне раздается резкий грохот и чашки с тарелками подпрыгивают на столе.
Это отец. Он стукнул кулаком по столешнице. Теперь встает и выходит в коридор. Где-то в конце коридора как от сквозняка хлопает дверь. Меня вдруг окутывает озноб.
Я смотрю в упор на всех сидящих по очереди – их глаза опущены, только мама смотрит на меня все с тем же влажным жалостливым блеском.
– Не надо, сынок, – говорит она как-то хрипло.
– Не надо, – машинально повторяю я, и переспрашиваю недоумевающе: – Не надо, что?
У меня, похоже, сейчас очень нелепый вид, как у глупой моргающей коровы, с большими ресницами.
Мать встает из-за стола и идет, почти тащится вслед за отцом. Я сижу бездвижно. На меня поднимают глаза младшенькие. Они все плачут, а я ничего не понимаю.
Ведь я вернулся к ним, они были так рады! Отец был доволен, что я принес дичь. Я думал, что они будут довольны и тому, что я принес благие вести. Кого могли расстроить мои слова? Почему?
Мне никто не отвечает.
Я тоже встаю из-за стола и иду за матерью и отцом. Выхожу на крыльцо. Мать сидит и бездумно смотрит вдаль. Отец стоит в конце огорода, припав к широкому стволу головой.
– Это проклятие, – говорит мать отстраненно и глухо, – кто-то проклял меня и всю мою семью.
И начинает в голос завывать:
– О, за что же мне это все? О-о-о! За что?!..
Я присаживаюсь прямо перед ней, на корточки, и закрываю своей спиной вид отца. Беру ее бережно за руки и шепчу вкрадчиво:
– О чем ты, мама? Что ты такое говоришь?
Она прячет красное лицо в свой пестрый платок, а я продолжаю:
– Эта деревня, которую я нашел, там ждут нас, понимаешь? Она просто огромна! Нам разрешили там жить, я спросил. Осталось просто пойти туда…
– О-о-о! – продолжает причитать она.
Я замечаю приближающиеся шаги за своей спиной и и совсем скоро раздается глухой вопрос отца со мной. Он спрашивает меня о Гариетте.
Гарриетта, про себя повторяю я. Перед глазами возникает образ младенческого лица, голубого одеялка в люльке и плач, как щебетание птички. Такой у Гариетты красивый плач. Но почему он спрашивает? Ему ли не лучше знать, где она. А затем я понимаю. Грудь разрезает болью, и я ощущаю не просто утрату, а горе, большое и сокрушающее меня резко. Неужели, Гариетта не пережила зиму? Неужели, правда? Я ведь думал, что она спит в своей люльке, пока мы обедаем. Я ведь думал так…