И все бы ничего, жила бы Елена со своим котом душа в душу, если бы не происки темных сил. Сосед через дорогу, решил потравить крыс. В качестве приманки купил рыбы, добавил отраву: вместе с крысами отвадил всех уличных котов и кошек…
Мура выворачивало наизнанку. Исхудавший, клочьями теряющий шерсть… Данька, глядя на него, заходился рыданиями. Елена подсела на валидол. Спасибо Нике: объявляя матери перемирие, достала нужные лекарства. Мура спасли. К весне у него залоснилась шерстка, вытянулся в длину, заматерел на глазах. Откуда-то во дворе набилась стая кошек. По вечерам от их истошного воя хотелось заткнуть уши. Тишина наступила, когда он себе-таки выбрал подругу. На три дня ушел в загул. Елена хваталась за сердце, плюс весеннее обострение отношений с Никой… А доктора нет. У доктора любовь. На четвертые сутки к вечеру кот явился домой. Вылакав чашку молока, растянулся во весь рост на диване. Спал до обеда.
Однако, как во всякой сказке, темные силы сгущались. От неразборчивых кошачьих связей (кошек выбирал не породистых, а обычных дворовых) кота достали блохи! Постоянно закидывая то одну, то другую лапы он чесался, яростно выдирая кусачих тварей.
И вот она, беда: Илья купил специальный ошейник. Мур пытался сорвать с себя ненавистный ему, свободолюбивому, предмет. А Елена смеялась:
– Терпи, мальчишка, блохи соберутся в ловушку, снимем ошейник. Ну, иди, побегай во дворе.
Перед тем как выбежать, Мур остановился, посмотрел на Елену. И она опять поразилась удивительной яркости его светло-янтарных глаз. Домой Мур не вернулся.
Чуть ли не на всех столбах расклеивались объявления о пропаже. Сулилось приличное вознаграждение. Соседские дети приносили каких-то котов, кошек. Получив деньги на мороженое, относили животных туда, откуда взяли. От бессонных ночей у Елены пошли темные круги под глазами. Данька – у самого глаза на мокром месте – утешал бабушку, а Оля (удар ниже пояса), озвучила мысль, которую Елена отгоняла от себя:
– Зачем вы Муру одели ошейник?! Мама говорит, он где-нибудь за гвоздь зацепился, висит на каком-нибудь заборе…– Из глаз внучки текли слезы.
По совету соседки Елена нарезала двенадцать полосок белой бумаги. Разделив на две части, на одной половине написала слово «жив», на другой – слово «нет». Свернув полоски, перемешав, вытянула одну. А она пустая. Хотя точно помнила: подписала все бумажки. Получается, ни жив ни мертв. Мистика…
На сороковой день после исчезновения Мура Елена во сне увидела давно умершего отца. Лев Викторович сидел в кресле. В руках у него была какая-то вещь, напоминающая маску. Как и в других снах не проронив ни слова, он улыбнулся Елене и приложил маску к своему лицу. На Елену смотрели кошачьи огненно-янтарные глаза…
Свет полной луны пробивал шторы. Седовласая женщина, прижав к груди фотографию кота, заливалась слезами:
– Папа, значит, это был ты? Под видом Мура все время жил рядом с нами. Лечил мое сердце после скандалов с Никой… Папочка родненький, любимый…
Всхлипы становились реже. Свернувшись калачиком, Елена заснула как в детстве, положив ладони рук под щеку.
***
– Нет, бабуля, про кота Мура не надо. Ничего не надо.
– Данечка, что случилось?
– Бабушка, мама с Ильдусом хотят развестись. Они, бабуля, ругаются и ругаются. А мама такая злая, кричит, ремнем бьет. А еще мама сказала, что скоро умрет.
Даня кулачком размазывал слезы по щекам.
– Данечка, ты, что сейчас сказал?
– Бабуля, у мамы рак. Это страшно?
– Даня, ты о чем? Кто сказал?
– Оля слышала.
– Позови мне Ольку!
Запах цветочного парфюма и сигарет. Ногти почему-то зеленоватого цвета. Жирные, спутанными прядями волосы, щеки в угреватых прыщах. Оля. Резко вытянувшаяся за пять месяцев необщения, – взгляд колючий, увлажненный:
– А я ничего тебе не скажу.
– Оля, я что – враг?
– Да, ты…
И в слезы. Руки закрывали лицо, худенькая спина вздрагивала от рыданий:
– Это все ты! Из-за тебя мама заболела! Вы все ругались, ругались…
***
Началось с першения в горле. Смахивало на ангину. Вероника к врачу не пошла, в аптеке купила таблетки, пропила курс. Но на гландах появился пугающий налет сукровицы. Порывалась пожаловаться матери, в прошлом фармацевту. Однако эти две эсэмэски, посланные буквально неделю до болезни. Странные, жуткие: «Ну что, мамочка, напилась крови?.. Ты всю жизнь меня гнобила, житья от тебя нет!..» На следующий день, правда, Ника пыталась оправдаться: бессонные ночи, у малыша зубы режутся, на работе дурдом, Ильдус нервы выматывает, дети достали, да и вообще, полнолуние в голову ударило. Короче, черт попутал. Но мать и звука слышать не хотела. Отгородилась забором, на звонки не отвечала.
А болезненное состояние выматывало. Голос охрип, говорить приходилось шепотом. Желание откашлянуть, сплюнуть становилось постоянным. Полоскания, таблетки не помогали. И все это так некстати! Через месяц Нику ждала уже вторая попытка обрести статус судьи. Год назад, сдавая экзамен, погорела на паре каверзных вопросов. Вроде готовилась, от зубов отскакивало. Но председатель комиссии подчеркнуто вежливо шанса не дал:
–Ничего страшного, подготовитесь. В следующий раз ждем, – и кивнул на выпирающий живот Ники:
–Счастливо вам разродиться.
От возмущения, обиды у Ники подскочило давление. К матери за сочувствием, естественно, не пошла. О судействе Елена и слышать не хотела:
– Вероника, ты сама говоришь – у твоей судьи глаза как стеклянные. Каста неприкасаемых, на российский лад. Зачем тебе туда? Работаешь помощником судьи и работай.
– Мать твою… да сколько можно! Опять лезешь не в свое дело! Пойми, мне эта работа вот где сидит! Судья моя… Я почти все за нее, она только рот открывает. А сколько барства, спеси. Зарплата в три раза больше моей! А я умнее, способнее ее в разы! И я жить хочу по-человечески!..
***
– … Раз жить хочет по-человечески, оставь ее в покое. Я тебе, дочка, русским языком говорю, не цепляйся к Нике. Вы и так на ножах… Пусть как хочет тропу свою топчет. Это ее путь-дорожка. – Голос матери в телефонной трубке слегка простужен:
– Что ты говоришь? Слезы все выплакала? А ты чаще лук режь да лицо не отворачивай. Поплачь. Хреновое дело, если плакать разучилась. Душа без слез, как земля без дождя. Вон мужики редко плачут. А бабы дольше живут. Ты, Ленка, смотри в мужика не превращайся.
Римма Павловна закашлялась, выпив воды, продолжила:
– Совет я тебе, дочка, дам. Напиши Нике письмо. Помнишь, когда отец умер, мы с тобой разругались. Уж очень больно ты, как каток, по мне прошлась. Додумалась такое сказать: « Папа имел право на счастье, потому и гулял…» Ни сострадания ко мне, ни слезинки… Я потому не удержалась, письмо тебе написала. Ты, правда, два месяца в ответ ни слова. Но потом все как-то утихло. Ты, моя девочка, прощения попросила. Вот и напиши своей дочке письмо. Если глаза в глаза не можете, если трясет от звука голоса, то давайте на бумаге. Она, бумага, все стерпит.
***
Ох, и досталось тем бумажным листкам материнского письма Елене… Взрыв гнева на выходку дочери (посмела отца защищать…), застарелые обиды застилали старческие глаза. Негодование пропитывало строки. Привычно аккуратный почерк размашист, в помарках. Вспоминая, вымещала Римма Павловна на бумаге злость по поводу не только взрослых, но и детских прегрешений дочери. Особый акцент на выброшенное в мусорное ведро столовое серебро.
В обязанности шестилетней Лены входило мытье посуды. Дня не проходило без материнского крика: « Эти ложки надо вычищать до блеска! Они серебряные, старинные. Твоим детям достанутся…» Детям ни вилки, ни ложки не достались. Ленка как-то пожаловалась соседской девчонке. У нее дома из серебра не ели – обходились алюминием. Следуя совету подружки, Леночка одним махом взяла да выбросила ненавистные ей предметы социального неравенства. Столовые приборы в их доме покупались теперь из нержавейки.
Припомнила мать Елене и как, учась еще в школе, та связалась с дурной кампанией (собирались стайкой – слушали иностранную музыку, немного вина, пару затяжек сигаретой, до секса дело не доходило). От возмущения у Риммы Павловны белело лицо: « Нет, чтоб в институт готовиться, ты по танцам шлялась… в аттестате зрелости две тройки! Я, уважаемый человек в городе, из-за тебя чуть со стыда не сгорела…»
Много чего в письме вспоминалось по мелочам. Но концовка была ударной. Выплеск самого наболевшего: « Я замуж за твоего отца девушкой вышла. До него ни с кем даже не целовалась! А ты, стыда ни капли, хвостом вертела туда-сюда! Так где справедливость?! Меня муж не любил. А тебя твой Илья на руках носит! Что, дочка, видать, правду люди говорят: из блядей жены хорошие выходят… »
Прочитав письмо, Елена минут пять сидела в оцепенении. Крыть нечем – против правды не попрешь… Но, спрашивается, зачем ей, Елене, уже самой матери двоих взрослых детей, такая правда?!
Первое желание – ответить тем же, дать сдачу. Взяв лист бумаги, Елена, тяжело дыша, плохо пишущей ручкой нацарапала слова: « А ты, мама, помнишь?..» Затем застарелые детские обиды рассыпались по листку бумаги, как неперебранная гречневая крупа из порванного пакета. Исписанные листки то вкладывались, то вытаскивались из конверта, что-то еще дописывалось… Метания прекратила лента приклеивания. Но…незадача. Случайно пролитая Ильей чашка чая залила лежащий на столе конверт. Елена расплакалась.
– Лена, ты чего? Что случилось?
– Оставь меня в покое!
Схватив конверт, она выбежала из комнаты. Полчаса стояла на балконе, изредка всхлипывая, глотала воздух. Илья, прирученный к таким отлучкам, на рожон не лез:
– Ленка, я в булочную.
В этот момент у соседей за стенкой (на балконе слышимость зашкаливала) по телевизору давали «Покровские ворота». И после «…резать к черту! Не дожидаясь перитонита…» Елена вытерла слезы, на кухне взяла спички. Письма – материнское сухое и свое, залитое чаем, плохо разгорались. Спички чиркались о коробок, обжигая пальцы. Но когда разгорелись, боже! Какая от этих писем пошла вонь. Черный дым копоти – то ли ужасное качество бумаги, то ли жуть содержимого писем… Елена, зажав нос, поспешно открыла окно кухни. Проветривая, долго махала попавшимся под руку полотенцем. От писем осталась маленькая горстка серого пепла.
Несмотря на полнолуние, Елена в ту ночь спала без рук и без ног… Вот так выспаться за последние десять лет – первый раз.
***
Лет двадцать прошло, как папа Елены умер от рака. Сгорел быстро, слава богу, долго не мучился.
Как-то были в гостях у свекрови, та рассказала про свою соседку. Старенькая бабушка, лечившая заговорами, травами, иногда стращала людей странным словом «тремс»:
– Ах ты, ведьма! Тремс тебе будет! А матерь твою сначала ворона – кар, кар… а потом – тремс … В церкву иди, богу молись, постись – иначе тремс!
Осторожная была знахарка. Закрытым текстом говорила. Произнося вслух слова смерть и рак, в обратном порядке буквы ставила. Чтобы бумерангом на себя удар не принять.
И ведь всю Великую Отечественную прошел Лев Викторович, старший лейтенант медицинской службы. Контузии, два ранения. Медали, ордена. Людей спасал, с поля боя сотни раненых на себе выносил. После войны – почет, уважение. Не пил, не курил. В санаторий два раза в год. Жить бы и жить. Так нет же, в шестьдесят три года приказал всем здравствовать. А погорел на житейском… И речь не о любовных похождениях, хотя они, вернувшиеся с войны, нарасхват были. К примеру, дочку свою, на фронте зачатую, Лев Викторович до ума не доводил. И сколько таких семян деторождения проросло, а сколько засохло на корню, это – на его совести. Но как бы там ни было, он всю свою отцовскую любовь на Тоню и Лену выплеснул, до капли. Елене, жившей вдали от отца и матери, помощи доставалось поменьше. Тоня – с рождения рядом, чуть споткнулась – папа, мама как костыли под мышками.
И по сей день вертится у Елены на языке невысказанный упрек сестре. Мол, это из-за тебя, Тонька, папа так рано из жизни ушел. Все твои мужики! Отца доставали по полной. Особенно когда последний муж загулял, и Тоньку на нервной почве прихватил спазм желудка. Отец ее буквально вытащил, с ложечки кормил. И видать, так люто возненавидел обидчика дочери (не раз во сне пытался придушить гада-зятька), что мог вызвать эту хворь страшную.
Хорошо, что Лена не бросила камень в сестру. Тонины мужчины, семейная жизнь – дело пятое. Причина глубже. Это как у китайцев связь бабочки и землетрясения. Где-то кто-то бабочку для гербария распял, а в другом месте сразу кто-то под камнепад попал… Но ни Лена, ни Тоня не знали причину, по которой вдруг обособилась на фоне здоровых клеток именно та – жизнь разрушающая, разрастающаяся до размеров опухоли…
А все война проклятая. Со священной ее не спутать. Одно дело, живота не жалея, границу родной земли защищать. Душа с духом, тогда рука об руку идет. Дух для души – броня, прививка от болезней. Солдат, воином становясь, не зря врага атаковал с криком « Ура». Под бомбежкой, в холод, голод, в глаза смерти глядя, – душу духом цементировал. И другое дело, когда война закончилась, а солдат воином еще не стал. Казалось бы, – мирное время, без пушек и танков. А душа еще до конца не отвоевалась… и это диагноз. Больницы, поликлиники, аптеки – налево и направо косят болезни людей. Поле брани на душевный план перекинулось…
И разве думал Лев Викторович, строя на зависть соседям свою двухэтажную дачу с гаражом, что не просто споткнется. Именно здесь, на втором этаже дачи, и случилось с ним это падение.
… Воришки несчастные. Залезли через окно в дом. Около камина охапка дров, разожгли. В холодильнике хлеб, сало. В шкафу полбутылки медицинского спирта… Разбили люстру… Переночевав, ушли так же, через окно.
-Мать, у нас ЧП. Воры на даче. Ублюдки. Нагадили. Спирт, что для растирок хранил, оприходовали.
– А я тебе говорила. Решетки нужны на окнах.
– Нет, я их сам поймаю. Соседей наших тоже обнесли. Залезли в погреб. Банок уперли, сала пять килограммов. А еще на другой улице старушку по голове огрели, в реанимации сейчас. Так вот я их словлю.
– Лев, не дури. Сам говорил: живи тихо, не буди лихо.
– Молчи, женщина. Добро должно быть с кулаками. Не лезь, сам разберусь. Мне чуйка подсказывает, дня через два они снова придут.
Чуйка не подвела. Около одиннадцати вечера у калитки дачного дома послышалась возня. Лев Викторович, поднявшись на второй этаж, стоял у приоткрытого окна. Слегка отодвинув штору, наблюдал, как двое парней невысокого роста перелезли через забор. Затем взял в руку нож, затаился в складках шторы. Минут пять ждал, пока хулиганы приставят трехметровую лестницу к стене дома, начнут двигаться вверх к окну второго этажа. Что там в эти мгновения проворачивалось в голове мужчины, сжимающего в руке кухонный нож для разделки мяса, оно, по идее, не надо знать никому. Больное это знание, дурное занятие – лезть в чужие потемки, где душа опять впадает в беспросветность. Готовясь к обороне, показывает клыки…
И, слава богу, – человеческий голос соседа по даче:
– Вы, куда, уроды, лезете?! Я милицию вызвал! А ну, брысь, сволочуги малолетние!
И выпал нож из онемевшей руки, гулко ударившись об пол. Рывком расстегнулся ворот рубахи. Но не стучали зубы о стекло выпитого залпом стакана воды, не выплеснулось из души желание наказать…
… Отца Елены хоронили с воинскими почестями. Народу – яблоку негде упасть. Соседки по подъезду, с красными носами от слез, охали:
– И что это за болезнь, за пару месяцев сгореть. И какой человек – святой! Всем помогал, за всех душа болела.
***
Телефонный гудок, с минуту индийская музыка заставки: ***
– Алло, Илья! А ты знаешь, что Ника…
– Лена, я знаю.
– Илья! Да как ты мог…
– Извини, говорить не могу, позже перезвоню.
– Чего голосишь?.. Ты хотела забор – получила. Ты, Ленка, у нас, едрена мать, писательница, тебе покой нужен. Тебя ж трясло от дочери, зятя. А чего сейчас голосишь? Хорош реветь. Ника, говорит, две химиотерапии сделала. Вроде улучшение. Да не реви ты…
***
Ровный гул самолета. Внезапно громкий хлопок. Окно иллюминатора вдруг треснуло, стало засасывать сидевшую вблизи женщину. Какие-то мужчины, с искаженными от ужаса лицами, с трудом вытащили ее, израненную, еле дышащую. Пассажиры в кислородных масках. Стюардесса с безукоризненным маникюром, делающая сэлфи с израненной женщиной. Ника, в холодном поту, проснулась от собственного крика.
И – стук в окно. Подошла, открыла штору. Мать. Первое желание задернуть штору, не видеть, не слышать. Выпила стакан воды. Через край шторы бросила взгляд во двор. Мать сидела на крыльце, руками обхватив голову.
– Никуся, смотри, тебе веником париться нельзя. Сиди, просто катай катушки. Я чуток ковшом на камни, пару поддам. Доча ты моя родная, дай я тебе спину как в детстве потру…
Две слегка полноватые высокие женщины сидели на деревянной скамье хорошо протопленной бани. Та, что помоложе, положила голову на плечо той, что постарше. Время от времени на раскаленные камни плескалась с шипением вода. Лица прикрывались ладонями рук, чтобы не обжечь глаза. Учащенное дыхание и молчание. А после в предбаннике, завернувшись в чистые простыни, пили зеленый чай с лимоном. Ника вспоминала Сосновку, как они с Андреем, напарившись в бане, с разбега прыгали в холодную воду озера.
– Мама, ты сейчас о чем думаешь?
– Да еще надо мыться, вон катушек сколько.
– Мам, что я наделала…У меня, когда в загсе с Андреем расписывалась, в животе Оля была… Я клятву давала и в горе и радости… А теперь – на Ольку может перекинуться?..
– Сплюнь три раза. Господь милостив… Ты о главном сейчас думай. Хворь побороть надо. Одними лекарствами не обойтись.
– Знаешь, мам, мне в поликлинике женщина-врач по поводу рака картинку нарисовала. Вот представь комнату, где раньше конюшня была. На полу плевки, грязь, навоз. А сверху все коврами дорогими прикрыто. Евроремонт. Мебель добротная. Только вонь все равно просачивается. Освежители воздуха уже не помогают. Живущие в такой комнате чахнут. А ковры убрать, грязь с пола соскоблить не торопятся. Могут поменять жилище. Новую жизнь начать. Но, по словам той докторши, пока конюшню за собой не вычистить, все повторится вновь. Это, кажется, что жизнь с чистого листа дается. С прошлых жизней такой шлейф тянется – жуть! Вон сколько детей больных. С каждым годом больше и больше.
– Да, дочка. Вот и Высоцкий про коней пел… Страсти эти, мордасти… Табун лошадей диких все на своем пути сносит. А загнанных обычно пристреливают. Права, трижды права та врач: раз на земле живем, вольно – невольно грешим. Это только святые идут, ног не пачкая. Но и они не сразу святыми стали. Как ни крути, все через грех проходят. Конюшни надо чистить. Сознание надо менять. Вот ты, Ника, хорошо говоришь, вроде понимаешь. Так уйди из суда. Откажись от затеи стать судьей. Сдай экзамен в адвокатскую коллегию. Хватка у тебя есть, знаний достаточно. Защищай людей. Тебе жизнь подсказывает – кому-то можно судить, а тебе нельзя! «Не судите, да не будете судимы».
– Ой, мам, так хорошо сидим. Не начинай…
***
Светло зеленые глаза, коричневым цветом подкрашены брови, подростковые прыщи на лбу скрывали тональный крем и челка каштановых с рыжеватым отливом волос. Глядя в зеркало, Оля улыбалась сама себе.
– Внучка, да ты подросла-то как. Месяца два не виделись… Мальчишки, наверное, из-за тебя дерутся. Дружишь с кем?– Елена обняла девочку за плечи.
– Ой, они все такие дураки!– не отводя взгляда от зеркала, Оля смешно вытянула губки и чмокнула свое отражение.
Сидя в столовой, они пили чай с клубничным варением:
– Бабушка Лена, расскажи, вот ты дедушку полюбила. Где это случилось? Когда поняла, что любишь?
И только Елена раскрыла рот – у Ольги зазвонил телефон. Девочка изменилась на глазах:
– Ой, бабуля, я побежала. Давай, потом, как-нибудь к тебе зайду…
– Олечка, столько не виделись! Ты хоть пирожное съешь.
***
Почти два месяца Елена не прикасалась к рукописи – работа застопорилась. Вроде и картошку посадила, рассаду помидоров под пленку высадила. Нельзя сказать, что руки не доходят. Мало того, где-то там, в голове, писательское дело от безделия чуть ли не скулило. Мысли напирали, но вдохновение было обескровленным… За последнее время столько потрясений, негатива, что отсос энергии налицо. А потому вопрос внучки: «Когда ты, бабушка, поняла, что любишь?..» был как упаковка поливитаминов для ослаблено-творческого процесса.
Кодовое слово «Любовь» в Олькином вопросе, и рука потянулась к листку бумаги. Тем самым продолжался разговор с внучкой. Раз телефон вырывает из нормального живого общения – давай, дорогая девочка, бабушка напишет тебе письмо. Безответное – кто бы сомневался, что игра в эпистолярность будет в одни ворота.
Итак, спасибо тебе, внучка, за вопросы: «Когда и где?», а не «Как?». Ты словно чувствовала, что для меня проще определить конкретное место, где впервые сердце не просто екнуло, а чуть ли не захлебнулось повышенной порцией особого ощущения…
На вопрос: «Как полюбила?» в ответ я бы, пожав плечами, развела руки: «Да, бог его знает… взяла и полюбила…»
Когда полюбила? Теперь, спустя много лет, девочка моя, я знаю точно – в тот момент, когда не просто поняла – кожей ощутила, что могу безвозвратно потерять…
Ты наверняка хочешь подробностей. Да и мне самой полезно освежить память, оказаться в том нужном месте в нужный час, где посчастливилось прочувствовать нечто такое…как фундамент для всего дальнейшего…
1979 год. Декабрь, две недели до Нового года. Мы с Ильей и почти годовалой Никой возвращались из отпуска. Самолет «Симферополь-Магадан» для заправки топливом сделал посадку в Якутске. Приземлились, и началась пурга. Как сейчас помню, здание аэропорта в то время небольшое, серовато-грязное. В зале ожидания народу понабилось: задержка самолетов сразу пяти рейсов. О свободных сидячих местах даже не мечталось. Люди сидели кто на чемоданах, кто на полу, подстелив журналы, газеты. Входная дверь в клубах морозного пара постоянно открывалась. Курить народ выходил на улицу, там же и туалет. А пурга усиливалась…
Меня с дочкой сразу направили в комнату матери и ребенка. Переполненную. Душную. На веревках сушатся застиранные пеленки. Памперсов, впрочем, как и много чего другого, Олечка, еще не было… Это сейчас для матерей с детьми в аэропортах зеленый свет. А тогда… вымученный вид женщин, надрывный кашель плачущих детей, молоденькая медсестра в маске, с воспаленными от усталости глазами. Мне указали на стул около батареи. Положив конверт со спящей дочкой на колени, я на полчаса отключилась. Не заметила, как, разворошив детское одеяло, она сползла и шмякнулась на кафельный пол. Минут десять оглушающего рева – крик твоей мамы, Оля, помноженный на плач других проснувшихся младенцев. Детей кое-как успокоили. Нет худа без добра – на огражденной сеткой кушетке потеснились, давая место для Ники. Под утро я попросила медсестру присмотреть за ней, а сама скорее в зал ожидания. Илья с вечера заглянул один раз и все. Прошлась по рядам сидячих мест. Разглядывала кучки спящих на полу людей. Всматривалась в лица стоящих около кассы, справочного бюро. Ильи нигде не было.
На мое уже плачущее: «Вы случайно не видели мужчину молодого, высокого в песцовой шапке – ушанке?» люди устало качали головами. Кто-то посоветовал зайти в комнату милиции, там могли объявить по громкоговорителю. И три раза с интервалом в двадцать минут по залу ожидания и на улице охрипший голос оповещал: «Илья Звонарев, вас просят подойти к справочному бюро. Вас разыскивает жена». А от Ильи ни слуху ни духу.
Ты, Оля, конечно, еще не понимаешь, что такое «ни слуху ни духу». Это, девочка, когда выть хочется по-собачьи… Казалось, окружающие люди отводят от меня глаза. Женщины в комнате матери и ребенка заставили выпить чаю и что-то съесть. Два раза подходил милиционер, уточнял какие-то детали…
Господи, хорошо Ника, накричавшись, спала. И я опять и опять ходила, расспрашивала людей, и казалось, что от меня уже шарахаются…
– А ты, дочка, успокойся,– старая якутка-уборщица, подметавшая рядом пол, пристально посмотрела мне в глаза.
– Ты молиться-то умеешь? А ну давай вместе, повторяй тихонько, – и, взяв за руки, замкнув пространство между нами, на своем языке она чуть слышно как бы запела. А я, улавливая окончания гортанных незнакомых слов, так же тихонько повторяла…
Потом еще какой-то бородатый, на старца похожий мужчина протянул мне два яблока:
– Гони, девонька, от себя мысли дурные. Пурга, говорят, еще сутки будет. Вот муж твой в город и уехал, в гостиницу. Тут, сама видишь, негде приткнуться. Люди бродят как тени, с ног падают. В гостинице он, дочка, больше быть ему негде.
Я слегка успокоилась. Да и Ника проснулась – кормить, подмыть… забылась я немного.
А к обеду пурга вдруг стала стихать. Народ зашевелился. Объявили посадку. Сначала «Якутск-Москва», потом еще один московский борт. Половина зала опустела. Объявили и нашу посадку на Магадан. Люди, кто уезжал ночевать в гостиницы, вернулись. А Илья как испарился…
И последний раз, Олечка, взяв Нику на руки, я пошла по залу. Ноги мои подкашивались… Опухшими от слез глазами вглядывалась я в людей, редко сидящих на лавках. Во втором ряду, у самого края, прислонив голову к стене, спал мужчина. Я сначала узнала шапку. Лицо Ильи – вытянутое, осунувшееся от усталости, заросшее щетиной, казалось, чужим, неузнаваемым… Но до потрясения – любимым…
Дедушке твоему, Олечка, пришлось почти всю ночь шататься по залу ожидания. Но к пяти утра проснулось везение. Освободив сидячие места, какая-то представительная тетка с сыном уехали в гостиницу. Илья и рядом стоящий дедок сразу же рухнули на сиденья. Уснули прямо-таки мертвецким сном. А вот что в момент той встречи испытала твоя бабушка, описать словами – выложить на блюдо вместо сочных яблок и груш сухофрукты…
Даже через столько лет вспоминая тот день, Елена глотала слезы. Только на острие разлуки, прочувствовав до мозга костей страх потери родного человека, осознаешь, что любишь…
Глава шестая
За два месяца до поездки сомнения не было: только поезд. Самолетом – ни за что! То египетский борт, то сочинский… от страха температура больного воображения зашкаливает…
Подумаешь, пару дней побултыхаться в июльской духоте плацкарта. Доехать, к примеру, до Анапы, а там до Керченской переправы автобусом. Дальше на пароме. После парома опять автобус. Да, есть неудобства. Но… можно строящийся мост увидеть! Хотя бы издалека, живым взглядом – стройка века!
Только вот заштормит море, застрянешь в многотысячной пробке машин, людей. Хорошо, если несколько часов, а бывает, и пару суток.
– Алло, мам, я в интернете билет тебе на самолет возьму. За тридцать дней цена смешная. Бери, не думай. Три часа в полете, и здравствуй, Крым. Давай паспортные данные.
И целый месяц Елена копалась в своем прошлом. Мысленно прощаясь с родными, просила прощения. Обиды не вспоминала. Всех любила, жалела. Воск таял, свеча разгоралась.
***
– Пристегните ремни! Наш самолет совершает посадку в аэропорту города Симферополя. Температура воздуха 32градуса…
В иллюминаторе ослепительно голубое небо, ярко-зеленые лоскуты пригородных посевов. Елена, почти все три часа полета, отрываясь, парила возрастающей эйфорией. С момента разбега «боинга» всего несколько минут ощущения вдавливания тела в кресло. И – чудесной компенсацией – бесстрашное ликование от взятия высоты. Мысль, что ты влет поднялась на семь километров вверх, растягивала улыбку до ушей. Взгляд сквозь бортовое окно прикипел к небу. Ничто не мешало смаковать новизну единоличного парения. Лишь потом, приземлившись, объединится звуком всеобщих аплодисментов экипажу самолета. Здорово!
Новое здание аэропорта впечатляет. Самолеты один за другим. В течение получаса получен багаж. Три года не была Елена в Крыму. Воздух российский, слезы из глаз.
За окном электрички Симферополь-Евпатория виноградники, сады персиковые. Заброшенные в сухостое дачные поселки, смазывали картину, но радости не притупляли. Главное, названия остановок, ласкающие слух: Чистенькое, Урожайное, Богатырское… около трех часов пути и – Прибрежное. Море! Воздух… Кто ни разу не втягивал ноздрями этот воздух до упора, не поймет.
***
«… Кожа лица – яблоко печеное. Седая, как лунь, стрижка под мальчика, а глаза не выцвели, зеленые.– В последнее время Елена все чаще ощущала потребность близости с матерью. Разговор вела то мысленно, то вслух. – Здравствуй, мамочка. Можно, как в детстве, в подол твой головой уткнусь, а ты меня в макушечку поцелуешь. Ну, что я, мама, такого сделала, что дочь со мною опять в контрах?! Чуть очухалась от болезни страшной, и опять двадцать пять. Отчего мы как прокаженные? С чего началось, где первый прокол?
Раньше думала, это свекровь – дура добрая. Дочке всего два года, а она ей: «Достань конфетку у деда изо рта, за щекой прячет…» Как куклу одевала, как с куклой играла. Все, что не попросит, на блюдечке с каемочкой. Ябедничать научила. Ника с детского сада язык за зубами не держала. Чуть что узнает – сразу бабушке на ухо, а та – шоколадку.
А может, ей на роду написано, именно так по жизни идти? Свекровь как-то говорила – в детстве цыганка на Нику взглянула: «Ой, девчонка особенная… середины не будет. Или взлет или падение… Мамка пусть глаз не спускает – любит как душу, но трясет как грушу…»
Да знаю, мама, я тоже виновата. В детстве книг ей мало читала. В школу музыкальную не отдала. Как я, дура, радовалась, когда пятнадцатилетняя Ника стала Рерихов читать. На глазах преображалась, потянулась ко мне. Я Агни Йогу читаю, и она книжку в руки. Астральные миры, оккультная жизнь души, духа. Смысл жизни и все такое. За ум девчонка взялась, школу подтянула, в университет поступила. Все знакомые ахали, какая у вас девочка. О духовности как говорит! А оно, вон как обернулось. Правильно, те же Рерихи говорили, что читать такое в юности нельзя. Только после тридцати трех. Иначе гордыня, как вирус, в душу проникнет, нутро начнет подтачивать. Я-то в сорок лет «въезжать» начала. Агни Йога – чемодан с секретом, с двойным дном. Так сказать, «знание – сила». Такое самомнение может из всех щелей вылезти, что до дурдома недалеко. Сила, если ее звать, придет. Но летать редко кому дает. Людей несозревших и неподготовленных под себя подминает. Потому калек духовных развелось, жуть…»
– Ну, что ты, Лена, все философствуешь? Ох, сама ты, дочка, путаная. Книжки эти твои. Проще надо быть. А потом в каждой семье такое. У меня с Тонькой, думаешь, все гладко? Это мы на людях. А бывает, прибили бы друг друга. Винит меня, что одна. Мужики поразбежались, а мать виновата. Оно, может, я и виновата… А может, время такое, греховное? Что там семьи – народы, вон на Украине что творится. Раньше душа в душу, а сейчас стенка на стенку… Телевизор включи: что с одной, что с другой стороны – строчат из пулемета, не речь – а гавканье…еще чуток, глядишь, и война, не дай господь…