Триада

Из чащи донёсся звонкий звук пощёчины и эхом разлетелся меж деревьев.

– Даже не смей. Со мной. Так говорить. – сказал Таррель спокойно, хоть и жгла его изнутри обида, и надел перчатку обратно. – И только попробуй ещё раз залезть мне в карман.

Джерис стояла перед ним, схватившись за щёку.

– Чёрную свинью какой стороной ни поверни, всё равно свинья! И всё равно чёрная! – крикнула она.

– Ещё одно слово – и я оставлю тебя на той дороге. – сказал Таррель. – Ты, кажется, совсем забыла, куда идёшь и с кем. И что могла висеть в петле в Гаавуне!

Верхушки деревьев покрывал иней. Здесь всегда была холодная зима. И чем дальше в лес, тем она холоднее и мертвее. И чем громче бранились Таррель и Фенгари, тем больше пара выходило из груди каждого из них.

– А ты забыл, кому обязан тем, что кристалл лежит у тебя в кармане!

Таррель едва сдерживался, чтоб не разразиться бранью. Он развязал мешок, который наскоро собирал вчера вечером, достал оттуда плащ и кинул в ноги Джерис.

Начинался подъём. Таррель уже ходил этой дорогой. Но тогда, несколько Эгар назад, даже сам Лотзо, до которого идти часа два, был холодным и снежным. Теперь же зима отступала, будто чувствовала, что не место ей здесь, и уступала жаре Эллатоса, не справляясь с её натиском.

Никому не хотелось жить в провинции Бакастур и быть соседями старому котловану. Но теперь те, кто бежал от холода в Гаавун, стали возвращаться домой. Лотзо оживал. Холодные лапы зимы уползали туда, откуда пришли, и в лесу наступала весна – такое же странное, как и зима, явление для жителей Эллатоса, где всегда тепло от Лумтура на Севере до Гаавуна на Юге. Врата арралаков, что должны были принести Триаде вечную зиму, медленно теряли силу.

Но солнце всё ещё не хотело смотреть на проклятый Бакастур, в центре которого много Эгар назад разверзлась огромная чёрная яма, точно незаживающая язва на теле Эллатоса. Небо всегда пряталось здесь за тёмными тучами, которые только и делали, что поливали дождём или сыпали снегом.

В глазах начинало рябить. Ничего больше не было в этом лесу, кроме белого снега и чёрных деревьев. Чем дальше шли Таррель и Фенгари в гору, тем круче становился подъём, вершина которого была всё ближе и ближе. Таррель всё время останавливался и прислушивался, идёт ли за ним Джерис, и продолжал идти только тогда, когда слышал её шаги и бормотанье за спиной.

Абсолютная тишина настораживала. Было ли здесь так же тихо тогда, две сотни Эгар назад, когда из-под земли вылетели они? Или поваленные деревья, которых не меньше, чем целая половина леса, говорят об урагане, что поднялся тогда в Бакастуре и о воплях таких громких и страшных, что дрожала земля и крошились камни? Тогда они думали, что победа будет за ними. Пока не встретили того, кто в одиночку прервал их путешествие и отправил домой. Всего лишь один человек, о существовании которого они не знали, а если б знали – даже бы не пришли.

Таррель чуть не упал. Задумавшись, он не заметил, как оказался на краю обрыва. И если б не хрупкое деревце, за которое он ухватился – непременно покатился бы вниз.

Огромный котлован расстилался внизу. Он засосал в себя землю холмов, точно чёрная пасть змеи, а его дно, самый центр, испещряли шестиугольные дыры, словно соты заброшенного улья, наполненные не мёдом, а льдом. Там рождались облака. Они поднимались в небо клубами пара, а, вырастая, становились чёрными тучами. Ветер, какого не встретишь во всём Эллатосе, бушевал здесь когда-то с такой силой, что камни на склонах легли по указу его порывов узорами и волнами. Но теперь всё давным-давно стихло, и Врата умолкли вслед за их хозяевами.

Теперь, во второй раз, склоны котлована больше не пугали, и напоминали печатный пряник, присыпанный сахарной пудрой. Теперь Таррель – хозяин этому месту. Он может заставить его проснуться и исполнить то, что с самого рождения было предназначено Таррелю-мальчишке – вернуться на Первую землю и служить ей. Это единственный наказ Лорны и Шернэ Таррелей, который он помнил: служение великому народу, что вышел из-под света Звезды Теисариль. Один шаг – и он исполнит их волю.

Джерис, видимо, тоже не ожидала, что перед ней появится овраг, и, собравшись всеми силами, сделала последний рывок к вершине и налетела на Тарреля. Он, бранясь самыми последними словами, кубарем покатился вниз по снегу, отпустив ветвь. Пытаясь ухватиться за камни, он в кровь разодрал ладони, но спуск никак не кончался, и его тело всё тащило вниз. Над головой вертелось серое небо, пока вдруг не остановилось. Таррель, окончив свой полёт, пробил телом лёд и упал в темноту.

Барабаны стучали громко. Их звук бил по ушам изнутри, точно желал расколоть голову на куски. Ровно, мерно они стучали, пока всё тело не стало вторить этим ударам. Нет, это не барабаны. Это сердце гоняет кровь. Писк в ушах оглушал, и Таррель, помотав головой, открыл глаза.

Каменный свод был совсем близко. Не так близко он себе его представлял. Тот шестиугольник, через который Таррель попал внутрь, освещал огромное пространство, а остальные, скрытые мутным льдом, едва светились.

Над Таррелем склонилась Джерис, и её лицо выражало смесь отвращения и жалости.

– Ты в порядке? – спросила Джерис.

– Конечно! – отвечал Таррель, не вставая. – Подумаешь! Переломал все кости. Ерунда!

– Ничего ты не переломал. – сказала Джерис. – Ты так дёргался, пока в себя не пришёл, что здоровый позавидует. Живучие вы, дежи, хвали небеса за это.

– Эх и счастье б тебе было, если бы не так.

– И то правда. – сказала Джерис, поднимаясь.

– Камешек-то верни. – сказал Таррель, приподнимаясь на локтях.

– И не брала даже.

Таррель проверил карман и успокоился. Он боялся двинуть ногами и обнаружить, что не может идти, но, к его удивлению, он лишь порвал штаны на коленях.

– Не может быть такого. – пробормотал Таррель и проверил все кости. – Подох я, наверное.

Ни капли боли, будто приземлился он на мягкую перину, хотя чувствовал под собой холодный каменный пол. Таррель коснулся его пальцами. Пол был гладким, как отполированный металл. Таррель вскинул голову.

– О, небо! – воскликнул он.

Всё вокруг покрывало серебро. Серебро сверкало над головой, серебро сверкало на полу, точно зеркало, серебро сверкало из самых дальних углов подземелья, куда уходили дюжины колонн, поддерживающих свод – ровных и кривых, гладких и шершавых, тонких, как стебель цветка, и толстых, как самое старое дерево. Двинешься – и двигается вместо с тобой серебряное царство, рождая блики в тёмной глубине.

Всё облили серебром, да так оно и застыло, и отполировали его ледяные одеяния, что кружились в вихре и, набрав небывалую скорость, вырывались когда-то наружу через шестиугольные дыры вместе со страшной песней и ветром. Подземелье громко кричало о том, какое величие раньше касалось этих стен. Точно пожар сначала растопил металл, а затем невиданный холод тут же сковал его так быстро, что оставил на поверхности рябь, рождённую бурей.

– Это место не для нас. – прошептал Таррель. – Мне кажется, будто они смотрят на нас из-за колонн.

– Не будь таким трусом, Таррель. – сказала появившаяся рядом Джерис. – Давай, говори. Или хочешь, чтоб я сказала?

Таррель замерзал, и его клонило в сон. Дыхание тут же застывало инеем на ресницах, и моргать становилось всё тяжелее.

– Подожди. – остановил он Джерис, едва раскрывшую рот.

Таррель поднялся и приложил палец к губам. В подземелье стояла такая тишина, что на мгновение ему показалось, будто он лишился слуха. Сквозь дыру в своде на серебряный пол медленно опускались снежинки. И так они кружились в луче света, что их отражения сверкали повсюду.

– Джерис. Ещё не поздно уйти назад. – сказал Таррель.

– Так иди!

– Я о тебе.

– Чего это так беспокоиться обо мне стал? – спросила Джерис, уперев руки в бока. Таррелю подумалось, что очень она похожа сейчас на тётку Кафизель.

– Что значит "стал"?

Джерис уселась на полу и укуталась в плащ.

– Садись и начинай. – холодно сказала она.

Таррель вдруг вспомнил Пивси. Как страшно тому было говорить древний стих, и как пот выступил на его старческом лбу.

– Ну хорошо. – сказал Таррель и сел напротив Джерис.

Кристалл тускло сверкал в руках. Такой скромный и тихий. Ничто не могло сказать о том, что два дня назад он сжёг целый дом и погубил десятки веселящихся латосов.

– А потом топни ногой – и окажешься на Дедже. – сказала Джерис, кисло улыбнувшись.

– Можно и в ладоши хлопнуть. Думаю, тоже сойдёт. – усмехнулся Таррель.

Таррель закрыл глаза и медленно произнёс стих. Тишина. Ни единого звука не раздалось в глубине подземелья. Он открыл глаза и увидел, что Джерис зажмурилась и сжалась всем телом.

– Я что-то не так сказал? – пробормотал Таррель и покрутил в руке кристалл.

– Тьфу ты, Таррель, дай сюда! Голос твой хриплый, ни одного слова не разберёшь! Научись разговаривать сначала.

– А ну руки убери!

Таррель вскочил и зашагал по подземелью.

– Думаешь, от того, что ты мечешься, что-то изменится? – крикнула ему вслед Джерис.

– Что-то не то. Что-то здесь не то. – бормотал Таррель. – Что-то я упустил. Что-то очевидное.

Он встал, как вкопанный, в тёмном углу, и повторил слова. Ничего.

– Неужто ошибся?

Таррель задрожал, и его взгляд заметался из стороны в сторону.

Колонны обступили его со всех сторон, отражая далёкий свет. Таррель двинулся, и увидел в отражении себя. Двинулся – опять он повсюду. Сотни Таррелей обступили его со всех сторон и смотрели страшными глазами. Они улыбались, смеясь над его глупостью и отчаянием, и сверкали озорными глазами из-под прядей волос, ставших вдруг вместо чёрных серебряными.

– Таррель! – раздался голос Джерис. – Иди сюда!

– …откроет в недра путь сиреневый хрусталь. Сиреневый хрусталь. Разве не хрусталь? – Таррель посмотрел кристалл на свету. – Не сиреневый разве?

Ему вдруг начали чудиться другие цвета. Повернёшь – голубой, ещё раз – розовый, потом серый, болотный, серебряный, красный. Чёрным уже он стал, но только не сиреневым! Будто и не прозрачный он вовсе, это словно кусок серебра, которого здесь по самое горло, а он держит его, будто спасательный якорь, который остановит корабль посреди бушующего моря.

– Таррель!

Стены, колонны и свод заходили ходуном, и вибрация мерно гудела, заставляя всё вокруг расплыться в движении. Она всё сильнее и сильнее, уже превращается в гул, шум урагана, который нельзя остановить. Таррель зашвырнул кристалл туда, откуда шёл свет и, закрыв уши руками, опустился на землю.

– Таррель, я нашла!

Кристалл отскочил от одной колонны, от другой, от третьей, от четвёртой, и они загудели разными голосами, точно струны: толстые ревели, как звери, а тонкие пищали так высоко, как если бы сотни комаров запели хором в уши. Треск раздался в подземелье, и серебро испещрили нити расколов.

Рядом с Таррелем колонна пошла трещинами. Одна из них становилась всё шире и шире, деля колонну пополам, и из этого раскола появилась окаменевшая белая рука. Из темноты на Тарреля глядел мертвец с серебряными глазами и ртом, застывшем в крике ужаса.

– Ты что наделал? – закричала Джерис где-то рядом.

Таррель дёрнулся в сторону и двинулся на голос, не открывая глаз. Свод вот-вот был готов обрушиться на его голову. И тогда он услышал Джерис снова.

– Здесь шесть основ сойдутся воедино…

Таррель поглядел по сторонам, и страшная догадка заставила его сердце сжаться. Самые толстые колонны, самое блестящее серебро покрывает их, отполированное сотней ледяных одежд, а остальные – лишь могилы тех, кто рискнул прийти сюда без камня арралаков, обрекая себя на смерть: люди, животные, насекомые – все они остались в заточении Врат, что стоят на шести колоннах, а в их центре… в их центре стоит Джерисель Фенгари.

– Джерис, нет! – завопил Таррель.

Голос Джерис звучал страшным холодом в подземелье.

– Здесь серебро блестит, как кованая сталь!

Таррель, закрывая лицо от летящих осколков серебра, полз к Джерис.

– Джерис, стой! Забери меня! – кричал он, но его не слышали. Кричит ли он в самом деле или шепчет?

– Настал сей час исполнить долг неумолимый…

Тяжёлое дыхание Джерис было где-то совсем рядом, но свод рушился с оглушительным грохотом, возводя между ней и Таррелем непроходимую преграду. Арнэ полз по осколкам, раня руки и ноги, и вдруг ухватился за плащ Джерис.

– Откроет в недра путь сиреневый хрусталь. – сказала Джерис и подземелье завыло. Закричало оно голосами разными, точно все люди, звери, океаны и горы разом завыли вместе с ним, и шум всей Триады – каждый её разговор, каждый смех и крик, каждая песня, каждый плеск волн и грохот грома в далёких горах – решили быть сейчас здесь услышанными.

Таррель мог поклясться, что его тело в этот момент сжалось до размеров самой маленькой песчинки, и скорость завертевшейся бури разорвала его в клочья.

Глава 6

Синяя Дубрава ещё спала, когда тишину нарушил неспешный топот копыт, и из темноты выехали семь укутанных с головами всадников. Первый из них, самый высокий и плечистый, ехал верхом на настоящей лошади, а остальные – чуть поодаль, и погоняли стройных рыжих ланоков, копытца которых, казалось, вовсе не создавали шума, в отличие от чёрного жеребца. Рассвет никак не занимался.

– Торопите своих тварей. Господин нас ждал ещё вчера. – сказал человек на лошади.

– И ещё подождёт. – раздался сзади женский голос. – Если только не собирается возить меня вместо моего ланока.

– Закрой свой чёрный рот, Эль. – сказал тот, не оборачиваясь.

– Хотя, да, Гант. Ты выносливей. Это для тебя работа.

– Не заткнёшься – прострелю голову. – сказал Гант.

Гант казался огромным на фоне тёмно-серого неба и низких деревьев. Его фигура в седле двигалась из стороны в сторону в такт шагам лошади. Эль пустила задыхающееся животное вперёд и, обогнав Ганта, встала поперёк его пути.

– Я смотрю, ты смельчаком стал с последней нашей встречи. А я ведь тебя тогда, кажется, пригвоздила кнутом к земле.

Гант вскинул арбалет и сжал его так, что перчатка заскрипела, натянувшись на огромном кулаке. Стрела смотрела точно в лоб всадницы. Та пустила ланока медленным шагом и, приблизившись к Ганту, упёрлась лбом точно в арбалет. Над платком, скрывающим нижнюю часть лица, из-под чёрных бровей сверкали золотые, по-кошачьи большие глаза.

– Ну, давай. – ласково сказала она.

Гант опустил арбалет и двинулся дальше. Вместе с ним двинулись и остальные всадники, которые, едва увидев в его руках оружие, тут же остановились.

Рассвет обнажил лысеющий лоб и серо-жёлтое лицо Ганта, все в мелких порезах, забитых грязью. Маленькие глаза казались еще меньше рядом с огромным, наполовину обрезанным носом. Гант снял капюшон, сощурился, поглядев на небо, и пустил своего коня рысцой по лесу. Начиналась равнина, а Синяя дубрава, яркая, точно морская волна посреди этой пустоши, осталась позади.

Вдалеке, в сухих травах, тоскливо перекликались дикие ланоки. Они пели отрывисто и звонко, чем очень раздражали Ганта: он плевался и бранился каждый раз, как слышал вдали клик животного, которому отвечали ланоки всадников позади него.

Повсюду, словно безмолвные склепы, стали появляться каменные дома. И подумать бы, что никого не обитает на этой сухой равнине, но захлопывались двери и скрипели тяжёлые засовы, едва колонна всадников проезжала мимо. Столичные земли пробуждались. Пробуждались так, словно лучше бы этого пробуждения вовсе не было.

Один из всадников, молодой человек в синем мундире под шерстяной плащ, глядел по сторонам с нескрываемым восхищением, и то и дело приподнимал капюшон, чтоб не упустить ничего интересного.

О четверых других всадников почти нечего было сказать. Все они были немолоды, а кто-то даже стар, по-своему суровы, но объединяло их одно и то же – много оружия и, точно позорные клейма, наполовину обрезанные носы. Все они ехали молча, и каждый думал о своём. Только молодой солдат никак не мог замолчать. Он впервые ехал по долине, предвкушая приезд в столицу, и восхищался всем, что появлялось на его пути, пока Гант не рявкнул, заставляя его замолчать.

Эль ехала впереди всех и всё ещё скрывала лицо капюшоном плаща и тёмным платком. Она глядела вокруг со скукой и разочарованием взамен гнева, который снова обуял её в Дубраве. Но ей ли злиться. Она знала, куда едет. Ещё она знала, что Гант со свойственным ему жутким, нездоровым, будто у безумца, интересом пялится ей в спину, и будь у него шанс – пустил бы стрелу прямо между лопаток. А может просто гадает, сколько она продержится, проткни он её насквозь ножом. Такому верзиле и маленького клинка хватит, чтоб она испустила дух.

Справа от Эль среди сухой равнины извивалось глубокое обмелевшее русло. Умершая река еще хранила в себе остатки былой влаги и из последних сил давала жизнь вялым деревьям, кустарникам и разноцветным травам. Эль потянула ланока за короткий рог на затылке, поворачивая голову животного вправо, и тот, спотыкаясь о каждый плотный кусок земли, направился к руслу. Подъехав как можно ближе, Эль заглянула за край обрыва.

Там кипела совершенно иная, своя торопливая жизнь. В этом овраге, дна которого в зарослях не было видно, копошилось, пищало, шуршало, падали капли и журчал крохотный ручеёк. Где-то там, среди клубков листьев и корней, он сверкал брызгами.

Здесь же, на краю обрыва, прямо под копытами ланока, росли сиреневые цветы и источали запах, которого Эль никогда прежде не чувствовала. Ей хотелось бы забрать этот запах с собой. Она наклонилась, опираясь на стремя, и вырвала цветок вместе с корнем, который оказался на удивление крепким и толстым.

Ветер гулял по долине и издавал звуки унылые, точно вдалеке кто-то печалился, играя на флейте. И отвечали ланоки, думая, что эти звуки для них. Эль еще раз оглядела маленький, извивающийся по равнине зелёный мир, кажущийся ненастоящим среди жёлтой пустоши, и сказала:

– И ты тоже умрёшь.

Чем дальше всадники ехали, тем больше появлялось в долине голых каменных холмов. Они торчали из земли, точно окаменевшие спины животных, погребённых пластами почвы, и постепенно становились выше и круче, пока не выросли в могучую гордую гряду. Окутанные туманом, на горизонте стояли две горы, так близко, точно обнимались. Акраль и Нодаль, великие близнецы. Они защищали собой нежные сиреневые башни, скрытые облаками. Огромный кристалл несколькими пиками возвышался на горизонте среди гор, точно подобный им, а они защищали его от ветров, которые раздирали долину. И чем ближе он был, тем прекраснее скользил свет по его гладким стенам, растущим из самой земли. Сиэрекрилл молчаливо стоял между небом и землёй в ладонях двух гор и разрезал своими вершинами кудрявые облака. Нежный блеск гигантских граней среди сухого и мёртвого казался далёким миражом, несуществующей красотой, рождённой воображением. Точно приблизься – и сиреневое видение исчезнет, оставив вокруг лишь мёртвую землю и безмолвные горы.

Топот резвых ног раздался в темноте. Он кружился где-то над головой, поднимаясь выше и выше, и становясь оттого еще громче, преумноженный эхом. Фонарик мерцал на высоте, взглядом которую не охватить вовсе. Лестницы, лестницы, без дверей, без окон, выглаженные пальцами невидимые во тьме перила, забитые, замазанные напрочь стены.

– Сто восемь, сто девять… Сто пятьдесят четыре… двести пять.

Связка огромных ключей на поясе тянула мальчика к полу, отчего он хромал, но поднимался всё выше, лишь замедляя шаг.

– Четыреста семнадцать… пятьсот сорок.

Мальчик сел на ступени, переводя дух, и поставил фонарь рядом с собой. Пламя тревожно задергалось.

– Ты чего? – спросил мальчик у огня. – Не трясись так.

Дышалось все ещё тяжело, но, непонятно откуда, сюда проникала свежесть. Видимо, давно замазанное окно где-то рядом. Мальчик принялся ковырять высохшую глину. Она забивалась под ногти, но легко отковыривалась. Чем дальше копали грязные пальцы, тем холоднее становилась глина, перемешанная с опилками. Все. Дальше не идёт. Мальчик убрал палец и застыл с улыбкой на лице.

Он придвинулся и припал к стене, на которой засияло отколупанное пятнышко. Оно светилось ровным сиреневым светом, немного тусклым, но достаточным, чтоб осветить старую лестницу. На разбитых губах засияла улыбка. Он смотрел туда, где свет, и ему чудились нескончаемые узоры, как на длинных юбках тех женщин, которых он изредка видит наверху, когда солдат нет, и можно выйти в коридор. Там можно много чего увидеть, в бесконечных пустых залах. Только эти светящиеся узоры еще лучше. Сдвинешься – и рисунок тут же другой, ещё чудеснее прежнего. Хоть бы это не было чем-то постыдным! Мальчика охватил страх, что подглядывать за такой красотой ему вовсе нельзя.

Ему даже не захотелось сегодня прятаться до ночи наверху, чтоб, когда все спят, гулять по пустым коридорам, залам, садам с подвесными мостами и качелями, может быть, даже искупаться в том прекрасном крохотном пруду, с которого открывается вид на холмы и долину, будто ты – огромная птица и летишь, оглядывая свои успокоенные ночью владения.

Нет. Захотелось вернуться сюда. Он даже не замечал, как слезы не моргающих, утомлённых темнотой глаз стекают к подбородку. «Там, должно быть, сиреневое море во льду» подумал мальчик, и фонарь рядом с ним тут же потух.

– Эй, там! – тихо донеслось сверху, хотя человек кричал изо всех сил. Мальчик вздрогнул и принялся забивать светящееся пятно порошком из глины и опилок, который сам и отковырял.

– Я иду, Меордо! – крикнул он и голос его дрогнул. – Нет, оставь дверь! У меня фонарь потух!

И побежал ещё быстрее.

– Шестьсот два… Шестьсот восемьдесят три.

Он обязательно сюда вернётся. Пятьсот сороковая ступень. Здесь наконец-то станет светло без дурацкого фонаря.

– Восемьсот пять… Девятьсот тридцать восемь.

Кажется, пояс с ключами протёр бедро до кости, так больно.

Тысяча восемьдесят. Всё.

– Проклятый сукин сын! – закричали тут же, как он просунул голову в дверь и зажмурился, ослеплённый светом, пусть и таким тусклым, какой был в этой маленькой каменной комнате с жареными кроликами на столе.

– Ключи, живо! А потом, клянусь, сброшу тебя с этой самой лестницы! Может быть тогда твоя задница зашевелится по ней быстрее!

Мальчик уворачивался от ударов, но один, по шее, пропустил, и откатился в угол. Шесть. Слишком много оплеух за утро. Наверное, сегодня какой-то очень важный день.

– Оставь его в покое. Сарул, давай ключи. Я уж думал, потерял.

Эти слова принадлежали Меордо, стройному человеку с длинным серьёзным лицом. Он был темноволос, коротко стрижен, гладко выбрит и одет в тёмно-серый пиджак и чёрные штаны. Меордо выхватил у Сарула ключи и тут же убежал. Он, как молодой осторожный лис, проскальзывал в приоткрытые двери, пробегал по узким ходам, одному ему известным, поднимался и спускался по тёмным лестницам, пока не вышел в коридор – длинный, светлый, с высокими белыми потолками. Там толпились люди. Меордо пробрался сквозь толпу отвратительно пахнущих людей в плащах, покрытых грязью и кровью, и нырнул в узкий коридор, оканчивающийся дверью. Среди десятков ключей он нашёл нужный ему, и скользнул внутрь.

В зале было совсем темно. Меордо пересёк зал и открыл тяжёлую штору. Стало светлее.

– В Воздушных садах всё готово, господин. – сказал он кому-то. А потом зашептал: – С Сиэрекриллом закончили. Подножие разбили, горняков убрали. Ещё три опоры сломать – и упадёт. Искать вас здесь потом никто не станет. Да и некому будет. Но не волнуйтесь. Всё рассчитали. Здесь сейчас безопасно. А от Ламбора хорошие новости. Остров будет готов через двадцать дней.

– Хорошо. Зови. – ответили ему.

Трейегал вошёл в зал. Он снял протёртую до дыр кожаную шапку и огляделся, не смея ступить дальше двух шагов от двери. Ему подумалось, что этот зал, наверное, называют Красным. Хотя, это только его глупая голова додумается до такой заурядности. Тут всё сложнее, не иначе, как ещё одно слово, которое сходу не запомнишь. Здесь, в Сиэрекрилле, все существует, чтоб язык поломать. Простые слова-то владыки не умеют выдумать. Чтоб на язык ложилось обычным людям.

Тяжёлые бордовые шторы пропускали сквозь себя тусклый свет от треугольных окон, отчего весь зал окрашивался в тёмно-красный. Шторы эти висели по всем стенам, кроме той, что в конце зала, самой дальней. Она была чёрной и не пропускала света, если он и вовсе был там, за ней. По всей длине той стены стоял стол с красным креслом. Больше в зале ничего не было. Единственный луч света проникал сквозь не завешенное окно на середину зала, туда, где сам он, Трейегал, должно быть, будет стоять. Вдруг в кресле за столом кто-то пошевелился, и Трейегал чуть не подпрыгнул от удивления и неловкости. Это было кресло владыки.

– Ну, подойди же. Как тебя там… Трийегул? – раздался высокий, но очень аккуратный голос. Слова были чёткими и ясными, как только что отчеканенные ардумы.

– Трейегал, владыка.

Он поправил сползшую штанину, измазанную по колено в грязи, и пошёл на середину зала, бранясь под нос, что придётся ему стоять на свету, будто вымазанному борову посреди прачечной. Трейегал никогда прежде не видел владыки. От этого он чувствовал себя еще более неловко. Он пошёл, и вместе с ним двинулось его искажённое отражение на тёмном полу. Теперь, подойдя ближе, он увидел, что за столом сидит маленький плотный человек в красном халате с широкой золотой каймой, а рядом с ним на столе…

– Это у вас там что… лиса, что ли? – смущённо спросил Трейегал.

Животное на столе не шевелилось.

– Да. – последовал невозмутимый ответ. – Одна из частей.

– О! – протянул Трейегал. – Небо! Да их целых две!

Человек в кресле нетерпеливо заёрзал, но успокоился, едва начал гладить пушистый мех.

– Эта – уродец. Двухголовая.

И нервно продолжил гладить.

– А чего не целиком-то? – не унимался Трейегал, которого эта ситуация сбивала с толку.

– А я только головы люблю.

Трейегал сощурился, приглядываясь к лисьим головам. Глаза у них определённо были вынуты. Видимо, чтоб не так жутко было. Он молчал, и человек в тени устало вздохнул.

– Люблю я лис. Вот и всего. А живые слишком… подвижны, чтоб эту мою любовь удовлетворить. И клыки их. Не нравятся они мне. А тут такое счастье, сразу две, представляете? – сказал владыка, с улыбкой оглядев всех в зале.

Трейегал еле сдержался, чтобы не поморщиться. Ему, в отличие от владыки, гладить отрезанные головы вовсе не хотелось.

– Каждому свое. – буркнул он и тут же увидел, как Меордо неподалёку от него предостерегающе качает головой.

– Так. Труйегал. – уже раздражённо донеслось из конца зала.

– Трейегал, владыка.

– Да всё одно. Забудь уже лису. Ты от какой гвардии? Я не понял. Вас очень много сегодня.

– Гвардия коронных земель, владыка. Я с Дубравного отряда, владыка.

– Владыка, владыка… Как же надоело. – очень тихо сказали из полутьмы, но Трейегал услышал, хотя, очевидно, ему это не предназначалось. – Ладно. Дубравный отряд. Что у вас там? Прошу тебя, не говори мне, что эти дикари опять самоуправствуют.

Трейегал посмотрел на Меордо, ища помощи, но тот глядел на владыку.

– Стало быть, мне помолчать? А то, я и уйти могу, если вас разговоры эти огорчают, владыка. – виновато сказал Трейегал.

Рука с блестящим кольцом сжала мех.

– Так. – сказал владыка сквозь зубы, стараясь остаться мягким. – Говори всё, что знаешь. Подробно.

Трейегал вдруг выгнулся в струнку. Он помнил, как старики учили их, новобранцев, отвечать перед владыкой, и взглянул на Ганта, ища одобрения. Он-то непременно знает, как с владыками говорить. Командир, всё-таки. Тот лишь стоял у окна, шевеля сомкнутыми губами, и смотрел так, как будто видит Трейегала в первый раз. Хотя это был второй раз.

– Докладываю владыке земель и провинций от Юга до Севера, и пусть всё, что я скажу, будет правдой и лишь ею, а иначе – голова моя в руках палачей, а душа моя – в тёмном омуте! – торжественно произнёс он.

– Трейегал! – огорчённо воскликнул владыка, отворачивая голову. – Не нужны мне твои клятвы. Что там случилось?

– Прошу прощения, владыка. Так, вроде бы, с самого начала заведено было. Все прадеды и прапрадеды так перед владыками ответ держали. Да и разве карнел Гант…

– Трейегал! – взревел Гант, сжав арбалет. – Заткнись, сукин сын, и рассказывай только то, что велено было передать!

Трейегал утёр со лба выступившие капли пота, и вздохнув, начал говорить, а голос его дрожал:

– Два дня назад меня и еще двоих солдат с Дубравы отправили к огненным людям. Это, стало быть, было то время, когда им отчитываться надо перед короной. О грабежах там, разбоях, если были таковые в течение трёх кругов. За Эгару, Панэру и Эру отчитаться они должны были, так я понял. Бумаги предоставить. Я с приятелями туда и поехал. На ланоках мы поехали, на немощных, других нам командир Норгол не дал. Пути там от силы часа три до города, если так называть их логово грязное, а мы были в пути от рассвета до заката. Животины старые же. Так, собственно, на день мы и опоздали. Приходим, а я-то там не в первый раз, бывал уже. Хотя, честно скажу, охоты большой ездить к ним нет. Спешились мы, все вокруг глазеют злобно, вот-вот накинутся, но это дело обычное. Я и внимания-то обращать даже не стал. Приходим к Эренчай-садну, который у них там…

– Я знаю, кто это. – устало сказал владыка.

– Пришли к нему, так и так, говорим, время подошло. Сказали, кто такие, попросили бумаги, и сами свои показали, чтоб, так сказать, доказать, что не вот, юродивые с леса пришли, а люди карнела, и приказ у нас от карнела. Он-то и говорит приятелю моему, дескать, подойди. А сам улыбается. Подошёл приятель мой, а Эренчай-садн как схватит хлыст, я даже моргнуть не успел, да как хлестнёт его по лицу со всей силы! Вот тут-то я, простите меня, владыка, и… перепугался. Но дёру я не дал, вы не думайте. Приятель мой на коленях стоит, за щёку держится, чуть не слёзы выступают, от боли-то. А мы стоим, что делать – не знаем. Их кругом, огненных людей-то, добрая дюжина, все с клинками. Эренчай-садн с места как вскочит, да как влепит здоровенный пинок другу моему прямо… – Трейегал потупил взгляд. – …по заднице ему прямо. И говорит, чтоб больше за бумагами этими мы не приходили. Что докладывать вам они больше не хотят. Говорит, передай… – Трейегал зажмурился. – …крысиному владыке своему, что если тем, что есть, довольствоваться не будет, то златиц ему больше не вид…

– Хватит! – совсем высоким голосом вскрикнул владыка и встал с места. Трейегал увидел, что ростом тот маловат, даже ниже Меордо, и замолк, подумав, что так будет лучше. Меордо глядел в пол, а Гант прислонился к стене и, ухмыляясь, разглядывал металлические пластины на своём кожаном панцире. Трейегал не понял, чему тот рад.

– Что ты сделал? – спросил владыка.

– Что? Ничего, владыка. Стою, как и стоял.

– Дурень! – воскликнул тот. И начал шептать, задрав голову: – О, небо, до чего доводят, до чего…