Наверное, в прошлой жизни я был чуточку снобом, но это профессиональная деформация. Если уж у школьного учителя нет права решать, что лучше для других, у кого же тогда такое право есть? Моё образование, моя квалификация, моё положение в обществе – всё говорило мне, что я ЗНАЮ как лучше, и знаю это лучше многих других. А теперь я, не растеряв своих знаний, всё с тем же образованием (оно-то никуда не делось!) и опытом работы, не забыв ни слова из программы, теперь я такое право потерял лишь потому, что я не брит, не мыт и пахну ссаным кошачьим подвалом. Так, значит, не образование отличает человека от животного, а внешний вид? Нет, конечно, это гипербола…
Вдруг откуда-то потянуло едой. Запах еды. Это должно быть с Троицкого рынка. Запах свежего хлеба, выпечки. Меня всё ещё мутило, есть не хотелось совершенно, но сработал уличный рефлекс: если есть еда – ешь, потом не будет, и по горлу потекла слюна.
Зябкость уже прошла, пригревало солнце, всё вокруг ожило, зашевелилось, вышли собачники – они всегда появляются первыми; потом пойдут родители отводить мелких чад по садам; потом потянется косяк школьников; а после вторая волна работающих, людей уже постарше, посолидней, врачей или банкиров, а может, руководителей, и у них не такие злые лица, всё-таки как-то помягче; и в заключение выйдет неспешная стая молодых мамочек с колясками.
А люди ведь похожи на дома: вот шикарный фасад бывшего особняка, но в советское время из него сделали общежитие для работников лакокрасочного завода. Тесные клетки коммуналок, загаженная лестница, выбитые стёкла, через день ломающийся лифт, постоянно выкрученные лампочки, в парадном кошки спят на батареях. А вон напротив неприметное серое такое здание – это бывший доходный дом вдовы Елецкой, умная, видать, женщина была в своё время. Сдавала меблированные комнаты врачам, писакам всяким, даже одному нотариусу. С виду ничего особенного – серый камень, прямоугольные карнизы, крохотные балкончики с коваными перилами, а вот внутри – лепнина, мрамор, ковры на лестнице, пальмы в кадках. Зимой нужно где-то греться, поэтому я теперь так много знаю о домах. И о людях…
Такие как я не подходят к мамочкам с колясками, так принято. Даже самые отъявленные преступники, даже самые конченые люди не хотят, чтобы дети выросли такими же, как они. Но однажды, зимой, я стоял около этого серого дома, и из подъезда выходила женщина с коляской. Она посмотрела на меня, брезгливо отвернулась, но носком ботинка пододвинула камень, чтобы дверь в парадное не захлопнулась. На улице была стужа, уж не знаю, что сподвигло её выходить с ребёнком в такую погоду, но я до того был ей благодарен, что даже не думал об этом. Я положил руки на батарею (пальцы не гнулись, обхватить трубу не получалось) и прижался к ней щекой. Я стоял долго, с пол часа, наверное, я не чувствовал вообще ничего, потом стало покалывать внутри, будто иголками, и только потом появилось ощущение тепла. Я хотел поблагодарить ту женщину, потому что её поступок спас мне жизнь, но она не вернулась, когда меня выгоняли из подъезда. Впрочем, а спасла ли она меня? Или продлила мучения…
Я с трудом поднялся – болели колени, всё тело хрустело, отказывалось гнуться, будто я постепенно превращался в камень, сидеть уже не было сил, нужно было пройтись, размять отёкшие ноги. Спустился по ступеням и обошел собор, в надежде найти что-то поесть. Рынок еще был закрыт, но у ворот стоял фургон, из которого грузили мороженое мясо. Я порылся в мусорных баках – самое промысловое время на рассвете, до того, как приедет мусоросборщик. Мне посчастливилось, я нашел булку хлеба, заплесневевшего только с одного конца – плесень же можно легко отломить, и, жуя, поплелся к набережной.
Солнце уже грело, кое-как компенсируя холодный ветер, набегающий порывами со стороны Невы. Всё бы ничего, но продувающий до костей ветер и вечная сырость здесь самые коварные враги человеческого здоровья, особенно, если ты живёшь на улице. Как я не люблю этот вечный ветер…
От Фонтанки пахло водой, и мне это нравилось: запах заглушал мой собственный. У меня в руках был хлеб, довольно много, чтобы поделиться с утками, но их не оказалось. Когда ветра не было, становилось тепло. Солнце бликами играло на воде, день обещал быть ясным, погожим. На душе стало легче. Немного ныла челюсть справа, и урчало в животе, но это ничего, всё терпимо. Божьей милостью, ещё один день. А умирать не хочется, ой, как не хочется. Даже таким, как я не хочется.
До меня донёсся запах кофе, я закрутил головой по сторонам: неспешным шагом по направлению ко мне шли двое, держа в руках модные нынче бумажные стаканчики, а ветер дул как раз в мою сторону. Две худощавые фигурки в обтягивающих штанах, так сразу и не поймёшь – парень с девушкой, или обе девушки, нет, точно не обе – один с бородой. Не то, что у меня – лохмотья, у него бородка аккуратно подстриженная, ухоженная бородка, галстук-бабочка, очки в круглой оправе, уверен, это просто для того, чтобы казаться старше. Второй такой же аккуратный парень, только без бороды, рубашка бледно-розового, какого-то женского цвета, не пойму никак их моду, светлая замшевая куртка. Слово «аккуратный» характеризует их как нельзя лучше – зализанные волосы, ухоженная борода – ни волоска в сторону, вся одежда по фигуре – ничего лишнего. Хотя, в моё время бабушка тоже бурчала, что мода нынче не та, что раньше. Когда-то я носил волосы по плечи, тогда это было модно, и дерзко, и вызывающе, а сейчас так никто не ходит, зато молодые люди и девушки одевают одинаково узкие брюки и яркие рубашки.
Манящий запах кофе! Я готов был стоять так, держась за парапет, смотреть на весеннюю Фонтанку и вдыхать запах кофе. Я готов стоять так вечно. Мгновение, остановись, ты прекрасно!
Они шли неспешно, говорили о чем-то своём. Два студента, неспешащие на утренние занятия. На вид совсем юные, лет по восемнадцать-девятнадцать. Почти поравнявшись со мной вдруг замолчали, но ухо уже выхватило слово "люмпен". Это обо мне. Они смеялись. Хотелось развернуться и назидательным тоном сказать им: ребятки, а вы знаете, что слово это заимствовано из немецкого языка, и означает "лохмотья", и ввёл его в обиход Карл Маркс? Но я молчал. Как тяжело нам расставаться со своими привычками! Я стар, слаб и никому не нужен. Я молчу, потому что знаю, что надо мной будут смеяться. Потому что боюсь, что меня побьют. Не руками, конечно, руками нас не трогают, могут ударить сумкой, пакетом, пнуть. Я живу на улице, хожу в рванье, но продолжаю думать, что могу еще кого-то чему-то научить.
Они прошли мимо, а я остался стоять. Это ничего. Это не страшно. На миг я почувствовал себя слабым, убогим стариком, но только на миг. Как вкусно пахнет кофе!
Иногда я воображаю, что встречусь с кем-нибудь из своих учеников, и он проникнется сочувствием ко мне, и позовёт меня к себе. Такие фантазии крайне вредны. Скорее всего, он меня не узнает. А если узнает – я сгорю со стыда. Поэтому я перейду на другую сторону улицы, если увижу кого-то из своих учеников, чтобы не встречаться и не стыдиться.
Люмпен. Странное слово какое-то, редкое. Мало кто его употребляет. В основном говорят "бомжи", иногда "бичи", но я их разделяю, "бичи" – это предел, это уже совсем опустившиеся бомжи, плинтус, ниже которого не упадёшь. Еще говорят "бездомные" – это слово и более нежное, литературное, и одновременно жалящее: оно подчеркивает, что дома-то у тебя нет. У других есть, а у тебя вот нет. "Люмпен" звучит как-то уродливо, нелепо, будто новомодные мультяшки, которыми увлекаются сегодняшние дети: тролли с цветными волосами, какие-то голубые гномы, желтые одноглазые желуди – детей сегодня растят в мире монстров. Слово "люмпен" у меня ассоциируется с каким-то существом подобного толку. В нем много пренебрежения и отвращения, оно словно кричит: ты не такой как мы!