Пятый лишний

5

Оказавшись в другом крыле, они увидели несколько дверей. Две были открыты, одна заперта. Кристи направилась в открытую комнату, остальные последовали за ней.

Помещение было больше того, в котором они нашли первый игровой предмет. Метров пятьдесят заброшенной тишины, удивительной мертвости, несмотря на остатки обстановки. Прямо по центру, среди ошмётков штукатурки, клочьями свисавшей с потолка и стен, кое-где украшавшей пол, валялась разноцветная новогодняя гирлянда – видимо, сорвалась с висевшей лампы. Праздник закончился навсегда.

Назначение помещения было неясным – посовещавшись, игроки решили, что, возможно, раньше это было чем-то вроде гостиной – или как там называются такие места в психушках?

– Комнатами отдыха, – сказал да Винчи.

Все посмотрели на него,

(суки)

но ничего не сказали.

(суки!)

– Вроде бы, – решил добавить он, но остальные уже переключились на осмотр помещения.

Вдоль боковых стен было расставлено штук пятнадцать кресел, некоторые кучкой, некоторые наставлены друг на друга. Кресла были разной высоты, деревянными с бирюзовой и тёмно-зелёной кожаной обивкой. Дневной свет, пробивающийся в высокие, но узкие окна с двойными рамами, заклеенные белой бумагой, выставлял напоказ жирные пятна на сером линолеуме. Кристи пощёлкала выключателем – три большие лампы дневного света не работали, пластиковый плафон одной из них был разбит. У стены с окнами стояло несколько простецких деревянных столов, на них, столешницами вниз, ещё несколько. Деревянные ножки выстроились в строгий параллельный ряд, единые линии снизу и сверху. На стене висела пустая пробковая доска и правее – картина в пластиковой рамке. Стекло треснуло точно по контуру паруса белоснежной лодки. Подписи автора не наблюдалось. Старый радиатор, естественно, был ледяным.

Они разделились: Кюри обыскивала столы, Эйнштейн кресла, Кристи занялась окнами, картиной и доской на стене, да Винчи осматривал пол, углы и другие стены. Никто ничего не нашёл. Они не доверяли друг другу, но в открытую провозглашать это не хотели, и под предлогом «а вдруг что-то…» обыскали всё ещё несколько раз. Каждый был уверен, что другой просто не заметил, просмотрел, не нашёл – и что вот он-то сейчас обязательно справится. Каждый ошибся. Никто не заметил, как Эйнштейн спрятал что-то в карман пиджака. Никто не обратил внимания на пустующую прорезь в спинке одного из кресел.

– Неужели здесь и правда ничего нет? – не верил да Винчи, в который раз осматривая картину с парусником. Вернее то, что от неё осталось после разбора на части.

– Они говорили, предметы спрятаны не везде, – напомнила Кюри.

– Хочешь сказать, мы просто потеряли время? – подытожил да Винчи.

– Но ведь над входом был наклеен стикер, – Кристи вернулась к двери и осмотрела проём над ней. – Был же!

Сейчас стикера не было.

– Может, тебе показалось? – спросил Эйнштейн.

Кристи вспыхнула:

– По-твоему, у меня галлюцинации?

– Я вовсе не это имел в виду.

– Да пошёл ты!

– Эй-эй, спокойно, мы тут вроде как в одной лодке, верно? – попытался успокоить её да Винчи.

– Ты же видел стикер? – не унималась она. – Видел! И ты, ты тоже видела! Скажите ему!

– Вообще-то… – осторожно начала Кюри, – я просто пошла за да Винчи. Даже не взглянула наверх.

– Я тоже, – кивнул да Винчи. – Я пошёл за вами.

Кюри и да Винчи уставились на Кристи и Эйнштейна.

– В общем, ты прав: мы просто потеряли время, – сказал Эйнштейн. – Потому что кое-кому показалось…

– Я точно его видела! И ты, ты стоял у входа, а почему? Почему ты остановился именно у этой двери? Может, потому что увидел манящий красный стикер? А теперь зачем-то пытаешься выставить меня идиоткой? Может, это ты его сорвал?

– Боже, девочка, ну что за ерунда? Я просто…

– Я тебе не «девочка», – вскинулась Кристи, и её серые глаза как будто потемнели.

– Я просто стоял у входа и рассматривал помещение. А когда ты в него пошла, решил, что там спрятан предмет. И пошёл за тобой.

– Что ж ты не проверил, есть ли стикер? Может, мне в окно захотелось посмотреть!

– Да, надо было проверить. Сэкономил бы нам время.

«Подонок!»

– Ладно, это просто недоразумение. Пойдёмте дальше, – предложила Кюри. – Просто будем внимательнее.

«То есть не будем мне доверять», – поняла Кристи и стиснула кулаки, чтобы никого не задушить.

– Будем обыскивать помещения, особенно такие большие, только если все уверены, что там действительно стоит искать, – резюмировал да Винчи. – Идёмте.

Они молча двинулись дальше по коридору. Кристи горела от негодования и была уверена, что видела сигнальный стикер. Эйнштейн наслаждался хрустом штукатурки под ногами и был уверен, что в этой сцене произошло кое-что важное. Кюри потуже затягивала рыжую гриву в хвост и была уверена, что да Винчи знает о комнатах отдыха больше, чем хочет показать. Да Винчи принюхивался, но никакого запаха не чувствовал: ни одного знакомого, ни одного незнакомого, словно они попали в какой-то вакуум; пожалуй, это было к лучшему, не к чему воскрешать воспоминания, говорят, запахи этому очень способствуют. Он был уверен, что Кристи говорит правду, но не хотел в этом разбираться.

Все четверо были убеждены в одном: доверять никому нельзя.

Эйнштейн

Давай начистоту: рок-звездой ты никогда не станешь, язвительно говорит Петенька. Самое яркое, что с тобой случится, – это работа редактором в местной газетёнке, благодаря которой к тридцати годам ты заработаешь остеохондроз, а к тридцати пяти – зрение минус четыре и зачатки необратимой депрессии.

Ничего подобного, отвечаю я. Даже не собираюсь слушать твоё очередное бессовестное враньё. И вообще, не отвлекай меня, добавляю, не отрывая взгляда от грифа непослушной гитары. Мозоли на пальцах сердито зудят, словно отчитывая меня за недостаточную сосредоточенность, и я окончательно ныряю в свой мир.

Но Петенька, конечно, оказывается прав, как и всегда. До мелочей. Правда, аневризма не дала ему в этом убедиться и в очередной раз позлорадствовать, что, в общем-то, можно считать удачей. Впрочем, не исключено, что он ухихикивается надо мной где-то там, наверху, смотря на мою неразгибающуюся спину за письменным столом тесного редакторского кабинета.

Неприятно, когда тебя всю жизнь тыкают успехами старшего брата. Когда говорят, что он вырос лучше, не то что ты, что он добился большего, в отличие от тебя, что он наша надежда. Но гораздо хуже, когда тебе говорят, что твой младший брат вырастет лучше, чем ты, что он обязательно добьётся большего, что только он наша надежда, а не ты, едва не ставший жертвой аборта, да ты никогда не был желанным ребёнком, ну вот что ты опять ноешь, размазня, никто не хотел тебя обидеть, Петенька и то так себя не ведёт. Когда тебя тыкают носом в твоего собственного младшего брата, это давит грузом осознания собственной никчёмности. Особенно когда Петенька, в отличие от тебя, бездарен и глуп, когда он лентяй и эгоист, когда вас совершенно нельзя сравнивать, но кто тебя вообще послушает? В нашем доме слушают только Петеньку. Исполняют любой его каприз. Ходят перед ним на цыпочках. Надеются на чудо. Закрывают глаза на очевидное. Сколь малого я ни достигну в жизни, Петенька будет бесконечно от меня далёк. Он и в сорок, и в пятьдесят лет останется бесполезным Петенькой, только зря поглощающим кислород. Они отказываются это принять.

Я учусь не реагировать. Учусь игнорировать. Становится легче, когда Петенька взрослеет и постоянно шляется где-то с друзьями. Чтобы его не оставили на второй год, маме приходится ухищряться и развивать навыки дачи взяток. Навыки с каждым классом развиваются всё лучше. Не хочу даже думать, на что ей пришлось пойти, чтобы Петенька поступил в институт. Когда я отказался помогать ему готовиться к экзаменам, со мной не разговаривали месяц. Потом, правда, потребовалась помощь по дому и во многих делах, и меня соизволили простить. Ведь Петенька к таким делам не приспособлен. Петенька у нас возвышенная душа. Стихи пишет. С ошибками, правда, но таланту простительно.

Если у него и был какой талант, кроме как до безумия бесить меня и заставлять чувствовать себя картофельной кожурой, которой место на дне мусорного ведра, так это талант предсказаний. Он всегда говорил то, что думает, резко, грубо, но почти всегда так и происходило. Это знали все. Мама устроилась на новую работу? Да она там и полгода не продержится. Отец снова разговаривает по телефону, прикрывая трубку рукой? Наверняка с той шалавой из продуктового, скоро в квартире станет попросторнее. Альбертик хочет поступить на филологический? Да там же одни бабы, может, и поступит, хотя сомневаюсь, что он хоть что-то сумеет довести до конца. Бабушка хочет на юбилей телевизор с плоским экраном? Не старайтесь, вряд ли эта развалюха протянет ещё целый год. Всё так и было. Маму уволили через четыре месяца. Отец бросил нас и ушёл к шалаве из продуктового. Я поступил на филфак, но до конца пятого курса так и не доучился. Бабушка умерла за месяц до юбилея. Петенька был Дэмиеном с чёрствой душой, маленьким мозгом и большим самолюбием.

Бабушка умирает не сразу. Сначала медленно, клетка за клеткой умирает её разум. Постепенно она перебирается спать на пол, убеждая нас в том, что пол – и есть её кровать. Когда мы поднимаем её, у неё случаются проблески прозрения, и она спрашивает, где Петенька, пусть он поможет ей подняться. Петенька в это время пьёт энергетики у кого-то на даче. Во мне зарождается надежда, что мама с бабушкой наконец-то поймут, какой их любимец на самом деле. Пусть не сразу, но после всего, через что мы пройдём. Без участия Петеньки, разумеется.

Потом бабушка уверяет нас в том, что сейчас лето, хотя за окном слякотная осень. Сказать, какой сейчас год, она не может. Однажды мы застаём её в раздумьях и с картиной в руках: бабушка уверена, что её кто-то подменил. Проник в её комнату, снял со стен настоящую и заменил. Потом нас будят её крики, чтобы мы «убрали мерзавцев». Мерзавцами оказываются коты, сидящие на подоконнике. На самом деле там никого нет. Кот у бабушки имеется, но ночует он всегда на кухне, в количестве одной штуки. Когда бабушка перестаёт узнавать свои собственные вещи, заявляя, что сумка не её и её кто-то подбросил, а халат соседкин, и как только он сюда попал, Петенька ухитряется вытащить из той самой сумки кошелёк и укатить куда-то на три дня. Мама только качает головой – на большее у неё нет ни сил, ни желания. Всё равно бабушке кошелёк уже ни к чему, а с недугом мы и вдвоём справимся, нечего Петеньке такое видеть и принимать в таком участие, его психика ещё не окрепла, мир ещё успеет его потрепать.

По коридору ходят какие-то девочки, настойчиво говорит нам бабушка. Выгоните их. А то ещё и мужиков своих сюда приведут. Я мою пол в пустом коридоре, пока Петенька смотрит телевизор в своей комнате. На дачи он пока не ездит – бабушкины деньги закончились. И хотя она уже два месяца не выходит из комнаты, бабушка утверждает, что вчера ездила в лес вместе с тургруппой. Честно говоря, я ей даже завидую. От госпитализации бабушка категорически отказывается, и все мы знаем, чем это закончится, и довольно скоро. Петенька знает лучше всех, и потому отгораживается от нас закрытой дверью, компьютерными играми и громкими танцевальными хитами. Петенька заваливает зимнюю сессию. Бабушка не видит его уже очень давно. Зато к нам с мамой она, кажется, становится добрее. Похоже, она понимает, что мы – её последняя соломинка, ускользающая связь с миром, жёлтый сигнал светофора. Бабушка знает, что скоро для неё зажжётся красный. И что в этот момент рядом буду только я. Мама пытается не дать сыночку с позором выкатиться из института. Мы остаёмся вдвоём. Теперь я – её единственный компаньон. Я слушаю рассказы про лес, про куропаток на карнизе и про огромную дыру на комоде, в которой чего-то не хватает. Туда должны были поставить телевизор, дорогая бабушка, но твой внучек любезно предсказал тебе сдохнуть, так и не увидев его. Я вижу в её глазах осознание. Я ликую. Наконец-то маски сорваны. Наглый юнец больше не кумир семьи. Осталось вылечить маму.

Но когда бабушка понимает, что вот-вот сыграет в ящик, она вдруг совершенно отчётливо требует позвать к себе Петеньку, а не кого-то ещё. Не дочь и не меня, много лет таскающего её сумки с поезда и много недель меняющего за ней обоссанные пелёнки; нет, обо мне вообще никто не вспоминает. Она зовёт моего расчудесного братца, которому совершенно на неё плевать и который морщится, входя в комнату, от удушливого сладковато-кисловатого запаха умирающей старости. Зовёт своего любимого умницу-внучка, который до четырнадцати лет называл переодевалку на пляже пердевалкой и искренне считал, что они нужны для того, чтобы хорошенько пропердеться. Способного мальчика, три раза висящего в институте в списках на отчисление. Доброго, чуткого ребёнка, уже обшарившего все её шкатулки в поисках украшений и припрятанных денежных заначек, пока она спала крепким сном, устав от собственных бредовых речей, которые выслушивали все, кроме него. Когда Петенька склоняется над ней, бабушкино лицо светлеет и буквально разглаживается от десятилетних морщин. Ангел, говорит она. Мой ангел пришёл. Минутами ранее она потребовала к себе внука, и мама положила мне руки на плечи, придвинув к ней чуть ближе, мол, вот твой внук, его ты хочешь видеть? Вот же он. Бабушка скривилась, словно ей в рот запихнули кислейшую лимонную мякоть, она действительно чуть ли не сплюнула. Нет, сказала она, позовите моего внука. Моего внука. Петеньку. А не этого. Этого вот. Не человека, по очереди с матерью кормившего меня с ложечки день за днём, пока кто-то помладше катался на велике с друзьями. Не того, кто устроился на первую работу в ущерб своим развлечениям, и купил мне подарок с первой зарплаты, в отличие от кое-кого, постоянно и без малейшего зазрения совести клянчившего у меня подачки. Не Альбертика, всё детство собиравшего мне самую крупную чернику и читавшего мне вслух книги. Кто такой этот Альбертик?

О, нет. Ей нужен был только Петенька.

Петенька-хуетенька.

Кристи

Он знает всё.

Я открываю рот, и вся моя жизнь вырывается на свободу, всё, что никогда никому не было рассказано, стремится на волю из-за его взгляда, его тембра, его заботливой руки в моей руке. Он словно тянет на себя фотоплёнку, разматывает тёмную катушку без малейших усилий, просматривает кадр за кадром, избавляет меня от ненужного груза. Освобождает меня.

Если бы я только знала, что каждый кадр этой плёнки будет сохранён и использован против меня, я бы воспользовалась правом хранить молчание. Но я не знаю, такое даже не приходит мне в голову. И я говорю, говорю, сначала отстранённо, про отдалённые события, не затрагивающие то, что осталось от моей души. Но Артур слушает так восхитительно, так профессионально, задаёт такие правильные вопросы и поддакивает так убедительно и в нужных местах, что я обмякаю, позволяю себя закутаться в кокон воздушного одеяла и плыть, плавно покачиваясь, по волнам памяти.

Он сказал, что он психотерапевт, и я поверила ему без единого доказательства. Сказал, что не практикует дома, и потому предложил мне полежать на мягком диване, подложив под голову подушку, набитую гречкой, позволил вдыхать запах чая с лимоном на придиванном столике, всегда свежего и идеальной температуры чая, к которому обязательно прилагалась плитка настоящего горького шоколада из Колумбии.

Как это началось? Первый раз он позволяет мне остаться, чтобы оправиться после случая в метро. Переночевать, потому что я слишком устала. Он не спрашивает, есть ли мне куда пойти и хочу ли я вообще куда-нибудь пойти. Не спрашивает, позвонить ли кому-нибудь, связаться ли с моими родственниками. Он не хочет меня тревожить. Старается быть тактичным. Позже я пойму, что эти вопросы были ни к чему. Он и так прекрасно всё знал. С первого взгляда в переполненной подземке он просканировал каждую мою клетку. Идеальный объект для его экспериментов – одинокая падшая женщина сразу после травмирующего события. К тому же в его вкусе. Если бы не проклятые пробки в тот день из-за какого-то форума, Артур бы не спустился в метро. Но, конечно, я получила то, что мне предназначалось.

Я ночую в комнате для гостей, а на следующее утро Артур ведёт себя так, словно я живу здесь полжизни. Он даёт мне полотенце, зубную щётку и пасту, и я привожу себя в порядок. Когда он предлагает «профессионально поговорить», я, уже зная, что он мозгоправ, и посчитав, что он хочет обсудить инцидент в метро, отказываюсь. Он делает мне массаж плеч и говорит, что я слишком напряжена. Спрашивает, какой чай я люблю. Интересуется, есть ли у меня время задержаться. Но всё это игра, потому что он точно знает, что будет дальше.

Что он будет делать со мной дальше.

Ты такая хрупкая, говорит он, скользя пальцами по моим ключицам. Наверное, он имеет в виду – тощая, потому что так и есть, и эти чёртовы ключицы выпирают из меня больше, чем хотелось бы. Но ему, похоже, это нравится. Пока он готовит завтрак – на его вкус, потому что у меня нет предпочтений, кроме чая, – я осматриваюсь, но не нахожу свой телефон. Тогда меня это не слишком тревожит, и очень зря. Наверное, положила куда-то вчера, думаю я, но переворачивать всё вверх дном не решаюсь. Артур достаёт из духовки огромную пиццу с сыром и тонной креветок – серьёзно, они прямо-таки горкой возвышаются. Аромат её сводит с ума, я буквально давлюсь слюной. Мы садимся за стол, и мне немного неловко: как следует правильно есть пиццу? Руками ведь? Или? Артур режет ароматный круг на треугольники и вгрызается в один из них. С наслаждением, словно хищник, поймавший выстраданную, долгожданную добычу. Не сводя с меня тёмно-карих глаз. У меня начинает дёргаться большой палец на правой ноге. Обычно такое происходит, когда мне страшно. Но сейчас, вероятно, происходит осечка, потому что я не чувствую страха, я чувствую только, что сижу напротив восхитительного мужчины, приготовившего мне завтрак и считающего меня хрупкой и достойной вытираться его пушистыми полотенцами. Я глупа, а моё тело умно, и оно считает, что мне стоит бояться, но вместо этого я тоже вгрызаюсь в кусок пиццы, не отводя взгляда от Артура, и сыр тянется длинными жёлто-белыми ниточками, бесконечными, сколько ни отводи кусок, и когда такая ниточка наконец рвётся, рвётся и нить с моей прошлой жизнью. Я чувствую, как она скользит по пищеводу и ложится на дно желудка замкнутым кругом, из которого мне теперь не вырваться. Мгновение спустя Артур улыбается, и я забываю все свои нелепые мысли.

Я вызываюсь мыть посуду, включаю воду, намыливаю тарелки. У меня сегодня выходной, говорит он, подходя сзади и обнимая меня за плечи, чем хочешь заняться? Я чувствую его дыхание на шее. Если в ближайшие пять секунд ничего не предпринять, всё закончится сексом, об этом кричат все мои органы чувств. Возможно, прямо на этом столе, где мы только что ели пиццу. Но я не собираюсь сдаваться так просто. Не хочу быть лёгкой добычей, пусть даже это и так.

– Как насчёт предложенного «профессионального разговора»? – поворачиваюсь я к нему, вытирая руки какой-то тряпкой.

Артур чуть приподнимает уголки губ, словно я сказала именно то, что он хотел.

– Разумеется.

Наверное, мне просто слишком сильно хотелось где-нибудь осесть. Остаться в месте, которое я могла бы звать своим домом, с человеком, которому на меня не наплевать. Всю жизнь меня окружало лишь равнодушие, и оно беспрепятственно проникло мне под кожу, не оставив шрама, но прочно обосновавшись где-то внутри. Но оказалось, что стены башни, в которую я спряталась, чтобы хоть как-то выжить, не цельные. Оказалось, что я просто-напросто игра дженга, в которой из башни нужно вытаскивать брусок за бруском, не допуская её падения, а Артур – профессиональный в неё игрок. Он точно знал, когда и какой брусок нужно вытащить, чтобы я не только не развалилась, но и рассказала ему всё, что у меня есть. Он точно знал, до какого момента и как глубоко можно ковырять чужие раны. Он вытянул из меня всё, а я даже не заметила, как это произошло, – настолько естественным и правильным всё казалось. Постепенно, брусок за бруском, он вытащил всю мою суть, высосал все мои секреты. Я до сих пор не могу поверить, что я действительно рассказала всё. Я ненавижу Артура, но в глубине души я восхищаюсь его способностью к манипулированию. Не им самим, а таким талантом в принципе, похожим на какую-то мерзкую медленную магию. Магию, которая всегда оставляет тебя в дураках.

Он узнал всё. Вот Агата работает стриптизёршей, потому что больше ни хрена не умеет, но даже это в итоге ей не даётся – плоские сиськи и выпирающие кости не нравятся людям, которые могли бы засунуть свои грязные деньги ей в трусы. А вот и работа поспокойнее – Агата ублажает себя на веб-камеру, и на этот раз на неё смотрят именно те, кто в восторге от её тощего телосложения. А вот ещё одно дерьмо. И ещё, и ещё. Постепенно очередь доходит до нижних брусков. Выкидыш. Изнасилование. Несколько. На очереди самый опасный брусок, и его Артур откладывает. Как бы в противовес упомянутым почти вскользь изнасилованиям, в эту ночь в постели он восхитительно нежен и чувственен. Он делает со мной такие вещи и доставляет мне такое удовольствие, какое я никогда не могла помыслить для себя, тем более в связи с сексом. Он ласкает меня не исступлённо, как до этого, а бережно, любовно, как бы посвящая всего себя мне, как бы говоря – ты можешь мне доверять. Доверься мне до конца. Расскажи мне всё. Расскажи, как ты подожгла этого старого ублюдка-педофила. Я всегда буду с тобой. Но я хочу знать о тебе всё без остатка. Расскажи о том, что выжгло твою душу. Расскажи, как он горел. Расскажи.

Глупая, глупая Агата. Думающая, что повидала жизнь. Если бы это действительно было так, ты бы поняла: его равнодушие, а не внимание – твоя высшая награда. Его взгляд сквозь тебя в толпе, а не гипнотические прикосновения – шанс на выживание. Он приложил определённые усилия, но не чрезмерные. Даже не слишком напрягаясь, он получил то, что хотел, а ты лишь наивно помогла захлопнуть ловушку. Когда я думаю об этом, мне хочется раздавить ту себя, как омерзительное насекомое.

Артур крайне умён. Он стратег и явный социопат. У него мания контроля и маниакальная потребность ощущать и утверждать свою власть. И да, никакой он не психотерапевт. Артур – ебучий адвокат.

Именно поэтому я в полной жопе.