Пятый лишний

Македонский

В конце концов, так будет интереснее. Играть, так по-крупному. К тому же убивать его только за то, что он несчастен и помешался на выдуманном шансе на успех и признание, противоречит общему замыслу. Но экземпляр, конечно, тот ещё: если задуматься, он не намного лучше остальных. Мы проводим ещё одну беседу: предельно откровенную, но в рамках неведения, удобного для меня. Меня поражает, что Альберт, который уже почти Эйнштейн, готов сделать ради мифического приза в виде бесценного опыта. Я задаю ему вопросы: некоторые не имеют отношения к цели моего разговора, а некоторые проливают дополнительный свет на его характер. Показывают, что его у него нет. Уничтожен ещё в детстве. Пока мы разговариваем, сценарий в моей голове съезжает с продуманных рельсов куда-то вбок, в вязкую тьму, где маленькая кибитка с людьми вспыхивает от необдуманного решения. Мне кажется, это красиво. Особенно интересно это будет смотреться в финале: Альберт определённо внесёт перчинку. Он настолько не контролирует свою жизнь, что будет счастлив получить орудие контроля в свои руки. Если всё получится так, как задумано, опыт ему действительно светит незабываемый. Таких решений ему в жизни ещё не приходилось принимать. Если же нет – если суд присяжных ускользнёт от него и во второй раз, – ощущения будут ещё острее. Он прав: Игры хватило бы ему на несколько книг, но кое в чём он ошибается: возможности их написать у него уже не будет.

Прочитав составленную мной же анкету, которую он заполнил, я понимаю: брать надо точно. Иначе проблем не избежать. Честно говоря, он составит им хорошую компанию: исходя из опросника, он готов даже убить, если это вдруг потребуется в Игре. Человек, загубивший свою жизнь и до сих пор прикрывающийся почившим братцем и недостаточным вниманием в детстве, готов на убийство, чтобы по взмаху волшебной игровой палочки стать великим писателем и доказать почившей мамочке, что он не так бездарен. Господи, такого экземпляра я ещё не встречал.

Повезло, что встретил.

Я смотрю на его лицо, напряжённое, ожидающее вердикта, следящее за тем, как я читаю анкету. Думаю о том, что он сам списал себя в утиль, а выкарабкаться хочет за счёт других, и плевать как. Просто-таки Агата номер два. С той лишь разницей, что пока никого не убивал.

Пока что.

– Что ж, – говорю я, вытягивая под столом ноги, – это очень интересно.

– Плохо или хорошо?

Ну, думаю я, для кого как.

– Это уж как получится.

– Так я… в деле?

О да, по уши.

– Думаю, вы нам пригодитесь.

– Правда?

– Нужно будет… создать определённую ситуацию в ходе Игры.

– Понятно, – кивает он и улыбается.

Ни хрена тебе не понятно, думаю я. Как жаль, что ты так быстро мне разонравился. Держал бы своё дерьмо при себе или хотя бы поинтересовался, какого хрена в анкете есть вопросы про насилие, ложь и даже убийство, было бы лучше. Для тебя так точно.

– Мы с вами свяжемся, – улыбаюсь и я в ответ. Мы жмём друг другу руки. Это полный сюр: не думал, что докачусь до такого. Надо было сунуть те листовки кому-нибудь другому. Чертовски не повезло. Хотя…

Он смотрит на меня чуть ли не с обожанием. Наверное, уже подсчитывает гонорары от будущих бестселлеров. Либо ему вообще не приходит в голову мысль, что с Игрой и всей этой ситуацией что-то не так, либо ему настолько наплевать, что с ним будет, потому что он считает, что хуже уже не бывает. …В мире ослеплённых тьмой может солнцем показаться пламя от свечи. Вроде неглупый, но с головой явно проблемы. Я смотрю ему прямо в глаза, и он выдерживает взгляд, не отводит глаз, в которых плещется ликование и что-то ещё. Надежда, что ли? Или безумие? Не веря себе, я первый отвожу глаза. Не могу больше выносить его взгляд. Кажется, он от радости готов мне отсосать. Говорят, он этим не брезгует.

Он видит во мне почти спасителя, почти друга, человека, с которым он делит какую-то непонятную тайну.

Я вижу в нём лишь инструмент, который можно использовать по-разному, но точно не во благо.

И совершенно точно не во благо ему самому.

14

– Узнаем, почему ты здесь, узнаем и код, – предположила Кристи, смотря на да Винчи.

О, я знаю, почему я здесь.

– Мы же уже выяснили.

– Самозащита?

– Определённо.

– Но кого?

– Что?

– Кого ты убил? – спросила Кристи. – Как это связано с… человеком на фотографии?

– А что, твоё убийство как-то с ним связано? Не припомню, чтобы ты так говорила.

– Нет, конечно, – вздрогнула Кристи. – Но… с ним связана я сама. Кюри тоже с ним знакома. А вы…

– Я точно нет, – подал голос Эйнштейн.

Он всё ещё сидел на полу, но поза стала более развязной. Всё тело словно стало тяжелее, даже в сон начало клонить, и Эйнштейн понятия не имел почему. Но вставать ему определённо не хотелось.

– Расскажи ты, – сказал да Винчи Кюри.

– Что? – нахмурилась та.

– Меня достали разговоры, но придётся это обсудить. Кого ты убила? Может, нас связывает что-то большее, чем самозащита.

– Почему я? – возмутилась Кюри. – Она первая, – длинный палец с идеальным маникюром указал на Кристи.

«Почему это?» – хотела в свою очередь возмутиться Кристи, но поняла, что проще не тянуть резину. Голова стала совсем чугунной.

– Ладно, – сказала она.

– Нет, я хочу сперва послушать её, – мотнул головой да Винчи.

От этого сперва Эйнштейн скривился, но благоразумно промолчал.

– У нас тут доброволец, если ты не заметил, – пожала плечами Кюри. – Ну, или сам можешь начать, раз тебя достали разговоры. Сэкономишь всем время.

Да Винчи сощурился, но ничего не сказал.

Всё равно придётся им сказать. Каково это – сказать, что ты убил свою беременную девушку, потому что она перестала тебе подыгрывать и слишком вторглась в твою жизнь? Что за это ты забрал две? Может, это расценивается как два убийства? Каждому Лёнчику по убийству. Одно целое, и в горе, и в радости, и в убийствах. Невиновных нет.

Они не поймут. Они не такие, как он. Как они.

Кристи набрала в лёгкие воздух.

– Так, – сказала она. – Так.

Дальше дело не пошло.

– Просто скажи, и всё, – посоветовал Эйнштейн.

– Почему бы и нет, – слегка огрызнулась Кристи. Потом всё-таки продолжила:

– Это было давно. Я жила у одного… – Кристи хотела сказать «старика», но это тогда он казался ей стариком. —…человека. И он меня… использовал.

– Вот так новость! – не удержалась Кюри. – Никогда не слышала, чтобы кто-то кого-то использовал. Это ведь…

– Он меня насиловал.

– Оу.

– Ты имеешь в виду изнасиловал? – спросил да Винчи.

– Нет. Насиловал. Регулярно.

Сказав это, Кристи почувствовала то, что никак не ожидала почувствовать: лёгкость. Словно, произнеся вслух, она вскрыла какой-то набухший прыщ, и боль наконец стала вытекать вместе с гноем прочь.

– Значит, он заслужил смерть, – процедила Кюри. Теперь она смотрела на Кристи по-другому.

– Я была несовершеннолетней, – добавила Кристи, хотя это уже было необязательно. Но ей всё ещё нужно было оправдаться.

Сделать вид, что оправдывается.

Потому что на самом деле она сделала бы это ещё не раз. Но возможности больше не подворачивалось. Похоже, ей лишь раз удалось дать отпор. Потом счёт постоянно был не в её пользу.

Всегда не в её.

Ты могла бы просто сбежать, но не удержалась от отмщения. Не смогла оставить такое безнаказанным. Может, поэтому ты здесь. Потому что то, что ты сделала, тоже нельзя оставлять безнаказанным.

– Ты не заявляла на него? – поинтересовался Эйнштейн.

– Нет. Я не могла. В той ситуации.

– И тогда ты разобралась сама, – констатировал да Винчи. – Похоже, одна самозащита у нас действительно настоящая.

– Что значит «одна»? – нахмурилась Кюри.

О, ты прекрасно знаешь.

Да Винчи не ответил.

– И об этом никто не знал, пока ты не рассказала своему парню? И было это незадолго до Игры? – уточнил он.

– Нет, никто не знал. Но рассказала я давно. Ещё почти в самом начале… отношений.

Эксперимента.

– И когда ты в последний раз его видела? – спросил Эйнштейн.

– Сегодня утром. Он ушёл на работу, а я пошла на место встречи.

Но сначала сделала ему кофе и прощальный глубокий минет.

Прощальный.

– А того, с фотографии?

– Давно…

Господи. Хоть бы Артур ничего с ним не сделал.

– Класс. А потом его фотография всплывает в этой комнате, и никто не понимает, в чём тут дело, – поморщился да Винчи.

– Нам нужны были деньги, – вздохнула Кристи, – и он сказал, что нашёл какое-то прибыльное дело… На один раз… Я его отговаривала, но он всё равно пошёл, и вроде бы всё прошло хорошо, по крайней мере, он так сказал, но потом… он исчез. Бросил меня.

– Сбежал с заработанными деньжатами? – уточнил Эйнштейн.

– Нет, – отрезала Кристи. – Он пошёл на это только ради меня. И… Я не знаю, почему так произошло.

– Почему ты вообще решила, что он тебя бросил? Ты же вроде была в этом не уверена? – у да Винчи начали зарождаться какие-то подозрения.

– Он написал мне сообщение, что мы расстаёмся. И больше не отвечал.

Кюри почувствовала тошноту. Конечно, нет. Ведь его телефон выключили и выбросили в реку.

– Больше я ничего не знаю, – сказала Кристи.

Прости за то сообщение, но мне нужно было как-то оборвать концы.

– Понятно. А ты? – повернулся да Винчи к Кюри.

Та уже поняла, что исповедоваться он решил последним. Поэтому вздохнула и собрала заготовленные крупицы слов:

– Мы поссорились. У него было кое-что… Если бы не это, ничего бы не произошло.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Эйнштейн.

– Я… я нашла кое-что, чего не должна была. Случайно. И он озверел. Напал на меня. Держал меня взаперти. Пришлось защищаться…

Ну да, почти так всё и было.

– Кто «он»? – спросила Кристи.

– Просто знакомый, – уклонилась от подробностей Кюри.

– И тебя оправдали? – прищурился Эйнштейн.

– О, – вздрогнула Кюри. – Нет. Я не… признавалась. Кажется, он был жив, когда я уходила, – слова сами вылетали из её рта, – а потом к нему кто-то заглянул. Он-то его и добил. Наверное. Ну, по крайней мере, посадили именно его.

– Ты же сказала, что убила его, – напомнил да Винчи почему-то изменившимся голосом. – Теперь, оказывается, он был жив? Может, хватит уже врать? Сейчас это бессмысленно.

Насквозь лживая сучка.

– Хорошо, – разозлилась вдруг Кюри, – да. Да! Я убила этого ублюдка. Но посадили в тюрьму не меня, ясно? Он сам виноват. Связался с наркотой – прямой путь в могилу.

– Мда. Это, конечно, всё объясняет.

– И это всё? Всё, что ты можешь сказать? Твоя очередь осчастливить нас своей историей.

Да Винчи взял в руки фотографию и снова внимательно в неё вгляделся. Возможно, без этой щетины… Нет.

Он поднял на них глаза. Эйнштейн с кислой миной скрючился в своём углу. Кристи, жертва педофила, брошенная девушка, нервно расчёсывала предплечья. Кюри, лгунья, не похожая на наркоманку, но использовавшая наркотики как оправдание, виновато смотрела на Кристи. То есть особенной вины на её лице, конечно, не было, но в глазах отчётливо была видна перемена. Впервые в них было что-то человечное. И если он прав почему, то тогда…

Тогда пазл сложится. И эта фотография наконец обретёт смысл.

Да Винчи закрыл пальцем нижнюю половину лица человека на фотографии, оставив только глаза. Лучистые даже на куске фотобумаги.

И тогда он понял.

Он здесь вовсе не из-за Веры.

Да Винчи

Сто лет назад Говард Картер обнаружил в гробнице Тутанхамона, среди прочего, кинжал с железным лезвием. Египтянам того времени железо известно не было, оно появится лишь через несколько столетий, а само лезвие за несколько тысяч лет почти не покрылось ржавчиной. Непостижимо. Откуда? Как? Эта загадка многим не давала покоя, и лишь современные рентгенологические исследования дали на неё весьма неожиданный ответ. Присутствие в составе металла железа, никеля и кобальта чётко указало на металл метеоритного происхождения. Метеорит Харга, упавший тысячи лет назад к западу от Александрии, по содержанию химических элементов полностью соответствует клинку кинжала Тутанхамона. Куски железа, падающие с неба, вероятно, поражали египтян не меньше, чем их поразило бы сошествие на землю их божеств. Скорее всего, они и считали такие подарки с небес божественными посланиями. Железный кинжал в гробнице бронзового века прождал десятки веков, прежде чем официально явил миру своё внеземное происхождение. Метеорит, упавший с небес, из космоса, превратился в реликвию, пролежал в объятиях фараона время, которое не укладывается в голове, и обрёл бессмертие в истории. Это действительно завораживает.

Завораживает и то, что я сейчас держу в руках. Пусть это не обработанный кусок метеорита, но эффект для меня почти такой же: это появилось из ниоткуда, из какого-то космоса, из другой Вселенной. Вселенной, которую я оставил позади. Этого не должно здесь быть, но оно есть.

Послание с небес в прямом смысле слова.

Открытка простая и элегантная, ничего лишнего, всё на месте. Почерк знакомый и пробирает до мурашек. Я буквально вижу, как Вера пишет мне с того света холодной рукой. Но не она одна: в открытку вложена фотография, от которой сжимается горло. Я смотрю на снимок УЗИ и вспоминаю, как сам сжимал горло матери этого крошечного пятнышка, могущего выродиться во что-то человеческое. Ноги подкашиваются, словно я несколько дней бродил по пустыне в поисках метеоритов.

Я всё уничтожил. Всё и всех. Веру, её ребёнка, любые следы её пребывания в нашей жизни. Всё только пошло на лад. Даже острые зубки чувства вины и ошибки притупились, постепенно превратились в привычный фон. И вот, пожалуйста. Готовясь к египтологическим чтениям, мы полезли в нужную папку на нужной полке стеллажа. Среди материалов, словно какой-нибудь айфон среди вещей фараона, обнаружилась весточка от Веры. Совершенно чуждый среде элемент. Мой день рождения послезавтра, но подарок я уже получил: видимо, Вера спрятала его заранее, как всегда всё продумав, и таким образом хотела примирить меня с мыслью о ребёнке. Если бы она знала, чем всё закончится, не стала бы тратиться. К открытке с тёплыми словами и черно-белому полуразмытому снимку приложены билеты на какое-то увеселительное мероприятие. «Пятый лишний», гласит слегка готический шрифт. Какой-то квест, думаю я, пробегая глазами по прикреплённому флаеру. Состоится послезавтра, как раз в мой день рождения. Призовой фонд – миллион рублей. Ну надо же. Распределяется по количеству игроков в команде при условии выигрыша. Вера купила два билета, тем самым повышая сумму нашего вознаграждения в два раза. Мы должны были отпраздновать вместе, сплотиться ещё больше, участвуя в командной игре, а потом потратить заработанные деньги на что-нибудь приятное. «Отложим на ребёнка, – пишет Вера на обороте открытки, а потом примирительно добавляет: – Или просто отпразднуем как следует. Мы так давно никуда не ходили».

Это правда. С тех пор, как метеоритом пронеслась новость о беременности, желание ходить с Верой куда-то в поисках развлечений испарилось. Не думал, что её это задевает, но я вообще о многом не думал. А теперь сижу с её посмертным подарком в руках, с изображением моей частички и билетами на Игру, до которой она не дожила. Они оба.

Трогательный подарок, легко проскальзывает в голове Лёнчика-первого. В моей голове ничего лёгкого: напротив, мысли в ней тяжелы, неподъёмны, неповоротливы. Обжигающие раскалённой магмой, расползающиеся застывающей лавой по сознанию. Это появление Веры – надеюсь, последнее, ещё одного я не вынесу, – застало меня врасплох. Надо идти, советует первый, не зря же она купила билеты. Почти её память хотя бы этим. Развейся, подзаработай. Мы оба знаем, что Веру это не вернёт и что можно обойтись и без призовых денег. Но метеорит уже упал.

Кинжал Тутанхамона – не единственный привет из космоса в той гробнице. Крылатый скарабей, вырезанный на амулете, оказался не из халцедона, а из редчайшего, опять-таки метеоритного, стекла. Оно образуется при ударе огромного раскалённого метеорита о песок, и единственное место, где его можно найти, это Ливийская пустыня в Египте.

И моя квартира.

Вера врывается мёртвым, но всё ещё горячим метеоритом в никого не трогающий песок нашей налаживающейся жизни, и комнату заполняют зеленовато-жёлтые скарабеи, разбегающиеся от снимка УЗИ по всей квартире. Красиво.

Красиво, но неправильно.

Скарабеи молчаливы, но я знаю, что они поддакивают Лёнчику-первому. Может быть, и второму тоже. Никогда не был сентиментальным, но здесь особый случай. Такой не каждому выпадает. Я не могу просто выбросить Верин подарок. А может, и могу, но не хочу. К тому же особых планов на день рождения у меня не было. Иди. Иди и играй в эту чёртову Игру. Докажи.

Докажи, докажи, докажи, что жизнь продолжается. Что всё снова как прежде. Что ни исчезновение Веры, ни её посмертная весточка больше не выбивает из колеи. Что она не ошибалась, и вы бы действительно выиграли эти деньги. В победе сомнений почти нет, потому что нас двое, и каждый из нас может пригодиться в нужный момент. Сомнения есть лишь в целесообразности участия в Игре.

Но первый прав. Это и правда трогательно. Однако процесс слишком затянулся, и его последствия причиняют больше беспокойства, чем хотелось бы. Он прав. Надо развеяться. И закрыть уже эту чёртову книгу с Верой-Клео на обложке и чёрно-белыми снимками на форзацах. Захлопнуть навсегда и больше никогда не открывать.

Я встаю, чтобы отмыть руки от пыльцы мертвенно-стеклянных скарабеев.

А потом позвонить по номеру, указанному на билете.

Кристи

Вещи, в которых я была в день знакомства с Артуром, всё ещё лежат в шкафу. Он не выбрасывает их, чтобы я время от времени натыкалась на них взглядом. Даже специальную полку отвёл. Лучше бы выбросил, но разве мог он упустить лишний шанс причинить мне боль?

Конечно, он не позволил мне оставить что-то от прошлой жизни, что-то своё, что-то в определённом смысле родное. Напоминающее мне о том, что когда-то я была человеком, имеющим возможность носить что пожелаю. Счастливое было время. Артур сам выбрал мне одежду. Всю. От нижнего белья до куртки. Ещё один пунктик по подавлению моей личности. Полная зависимость: ношу только то, что желает Артур, ем только то, что разрешит Артур, сплю там, где он скажет, раздвигаю ноги по удобному для него расписанию. Когда я в очередной раз прокручиваю всё это в голове, меня привычно захлёстывает волна отвращения. Но ничего – уже недолго. Я протягиваю руку к запретной полке, глажу джинсовую ткань. Определённо, на Игру я пойду в своей одежде. В своей шкуре. Как же долго я этого ждала.

Я перерываю всю квартиру, но не нахожу свои кеды. Точно помню, что первое время они были на виду. Но куда делись потом? До прихода Артура я обыскиваю каждый сантиметр, но так и не нахожу свою обувь. В голову приходит мысль, что Артур предусмотрел даже мой побег. Предусмотрел даже мой маленький вещевой бунт. И как бы говорит: маленькая Агата, надевай свою драную одёжку, но вот обувь ты всё равно наденешь мою. Ты всегда будешь от меня зависеть.

И знаешь что, Артур? Я лучше пойду босиком, чем уступлю тебе, проклятый ты ублюдок.

Ночью мне не спится. Не знаю, насколько мне удалось держать себя в руках весь вечер, но Артур, кажется, ничего подозрительного в моём поведении не заметил. Я не была слишком любезной или слишком мрачной, слишком податливой или слишком непокорной; я была пустым местом, тем, к которому привык Артур, тем, в которое он меня превратил, и особого труда мне это не составило. Правда, в постели Артур был особенно возбуждён: такого длительного и мощного стояка у него я ещё не видела, и уж что-что, а дело было вовсе не во мне. Не желаю даже думать о том, что его так завело, и о том, кого или что он представлял в наш последний порно-сеанс.

Когда на часах высвечивается пять утра, я понимаю, что должна хоть немного поспать. Меня ждёт важный день. Думаю, самый важный в моей жизни. Мысленно я отсекаю Артура, Игру, Костю, постоянно теперь присутствующего в моих мыслях, и своё собственное будущее – оставляю в голове лишь тишину. Выключаю эфир. И засыпаю.

Утром я просыпаюсь от того, как сильно колотится сердце. Распахиваю глаза и вижу прямо перед собой лицо склонившегося ко мне Артура. В ту же секунду меня охватывает страх, что уже поздно, что сегодня он останется дома и весь мой план рассыплется в прах. Совершенно без причины: наоборот, ещё слишком рано. И это странно: обычно Артур встаёт в одно и то же время.

– Я жду свой кофе, – говорит он, и меня обдает ментолом зубной пасты.

Я выползаю из кровати, протирая глаза. Артур готовит завтрак; я проскальзываю в ванную, умываюсь, быстро чищу зубы, смотрю на себя в зеркало. Делаю я это редко, чтобы не видеть затравленного взгляда, приклеившегося ко мне, видимо, уже навсегда, но сейчас смотрю, и смотрю внимательно. Это лицо Артур сегодня увидит в последний раз. И даже если ни хрена не получится, и он найдёт меня, посадит в тюрьму или даже убьёт в припадке ярости, моё лицо уже будет другим. Действительно моим. Настоящим. Лицом человека, решившегося вырваться из ада. Лицо человека, принадлежащее только ему.

Кофе сегодня получается особенно удачным, и я даже вижу на лице Артура тень одобрения. Мы завтракаем, и хотя стул подо мной горит, а по шее вот-вот начнёт стекать пот, я крепко сжимаю вилку и заставляю руку не трястись. Ещё несколько минут – и Артур уйдёт. Из квартиры и из моей жизни. Если только вилка не начнёт стучать зубцами по тарелке. Если только я не испорчу всё в последний момент.

Но Артур не обращает на меня внимания. Я мою посуду, он тычет пальцем в свой планшет, почти такую же неотъемлемую часть самого Артура, как его жестокость, эгоизм и высокомерие. Закончив, я вытираю руки полотенцем и, приказывая себе не суетиться, поворачиваюсь к Артуру. В этот момент он обычно смотрит на меня, потом на часы, потом встаёт из-за стола и одевается на работу. Именно так всё и должно произойти сейчас, в который раз. Если что-то пойдёт не по плану, я этого не вынесу.

Артур смотрит на меня, и в глазах его я вижу насмешку. Он всё знает, мгновенно холодею я. Знает.

– Всё никак не научишься есть как нормальный человек, – говорит он, перемещая взгляд на мою грудь.

Я опускаю взгляд, и у меня отлегает от сердца. Насмешка Артура никак не связана с моим побегом. А нормальные люди не пачкают себя едой. Я пальцем снимаю непонятно как попавший в самое декольте соус и мою руку. Возможно, Артуру больше понравилось бы, если бы я облизала палец, но я не собираюсь доставлять ему такое удовольствие. Больше всего мне хочется скинуть ненавистный шёлковый халат, поганое артуровское клише, и затолкнуть ему в глотку, или задушить его длинным, расшитым золотыми нитями поясом, но я лишь слегка улыбаюсь: мол, какая я неряха.

Дальше всё идёт по плану: Артур смотрит на часы, встаёт и идёт одеваться. Желудок, от напряжения сжавшийся в тугой комок и готовый отвергнуть принятую еду, расслабляется. Я выдыхаю.

В прихожей Артур надевает пиджак и ботинки. Он выглядит как успешный, уверенный в себе и в своей жизни адвокат. С маленьким бонусом в виде уверенности в жизни других. Ничего, дорогой, я подброшу тебе сюрприз.

Артур самодовольно смотрится в зеркало. Идеал. Потом начинает расстёгивать ремень – так бывает, когда ему кажется, что он недостаточно хорошо сочетается с выбранными ботинками. Я считаю каждую секунду промедления, отделяющую меня от свободы. Артур наклоняется и передвигает придверный коврик от двери, кладёт его перед собой. Я уже хочу спросить, что не так с этим чёртовым ковриком, но вопрос отпадает сам собой, когда Артур расстёгивает ширинку, глядя мне в глаза.

– Сегодня важный день. Постарайся-ка хорошенько, – кивает он на коврик перед собой.

Стоя на коленях, я понимаю, что худшего момента для происходящего было не придумать. Надежда и нетерпение испаряются, оставляя за собой горечь поражения. Артур снова забил гол в мои ворота, когда я меньше всего была к этому готова. Причём во всех смыслах.

Когда он наконец уходит, у меня даже нет сил этому порадоваться. Завтрак по своей воле выплёскивается из меня в унитаз. Минут пять я чищу зубы и полощу рот. Принимаю душ, но так и не избавляюсь от его запаха, его присутствия, его власти. Сукин сын.

Отсчитав час, я начинаю одеваться. Что бы ни произошло утром, я выберусь. Я смогу. Не позволю ему остаться в моих мыслях. Место встречи игроков, откуда нас довезут к самому зданию Игры, не так далеко от дома, минут тридцать ходьбы, и это вдохновляет меня с самого начала, потому что я так и не нахожу ни копейки денег на дорогу. На всякий случай беру с собой разрядившийся мобильник. Старая одежда сидит как влитая – Артур следил, чтобы я не растолстела. Приятно чувствовать себя в своей коже. Джинсовка пахнет стиральным порошком – грязные вещи в доме Артур потерпеть не мог, но ещё она пахнет моим прошлым. Тем, где не было адвокатов-психопатов. И будущим. Правда, пока неизвестно каким.

На улице пасмурно, асфальт в лужах после ночного дождя. Я решаю всё-таки надеть жуткие ботильоны на шпильках, которые так и не научилась нормально носить. Иначе заболею, не добравшись до Игры. Но там – чёрт, там я сниму их, с наслаждением выброшу в ближайшую урну пятисотевровых уродцев, держащих меня в оковах, и буду играть в носках. Не думаю, что мне запретят. Наверное, я могла бы их продать, но тогда это будут деньги Артура, а я лучше буду голодать, чем возьму от него ещё хоть что-то.

Когда я выхожу на лестничную площадку и захлопываю за собой дверь, чувствую, что улыбаюсь.