Пятый лишний

Эйнштейн

Игра завладевает всем моим вниманием. Особенную пикантность ей придаёт то, что листовки предназначались кому-то конкретному. Очевидно, чтобы создать иллюзию случайности выбора. Чем больше я об этом думаю, тем интереснее мне представляется их затея. В интернете об этой игре нет ни слова. Высвечивается много ссылок, но ни одной подходящей. Странновато для нового проекта, который нужно раскручивать, не правда ли? Кто-нибудь другой, например та девчонка, которую я подменял десять минут, раздала бы флаеры, получила деньги и тут же забыла об этом. Но не я. Чем больше я размышляю о странностях игры, тем больший потенциал мне в ней видится. Я даже пишу два с половиной вполне вменяемых абзаца, чего давно не случалось. Определённо, игра будоражит моё воображение. В конце концов я уверяюсь в мысли, что мне просто необходимо попасть на игру. Собравшись с духом, я звоню по телефону, указанному на флаере. При наборе оказывается, что это тот же номер, по которому я звонил насчёт раздачи листовок. Трубку не берут, и моё воодушевление гаснет. Я звоню ещё несколько раз, но результат тот же: длинные гудки и больше ничего. Не желая сдаваться, я пишу сообщение: Добрый вечер, я очень хочу поучаствовать в вашей игре. Сообщение доставлено, но остаётся без ответа. Я откладываю телефон и начинаю варить макароны. Позже, залив их какой-то кислой томатной смесью из банки, я жую спагетти, не отрывая взгляда от телефона и не чувствуя почти никакого вкуса. Всеми моими чувствами завладела интригующая игра, на которую мне, кажется, не попасть.

Бросив грязную тарелку в раковину, я не выдерживаю и снова набираю тот номер. Полный игнор. Нет, я не могу упустить этот шанс. Он мне нужен. И я снова пишу: Пожалуйста, мне правда очень нужно попасть на игру. Не могу до вас дозвониться.

Вскоре в ответ приходит: Извините, мест больше нет. Я чертыхаюсь, но не сдаюсь. Впервые со времени письма про кандидатство в присяжные я чувствую что-то новое, обнадёживающее, что-то, похожее на желание жить, получать новый опыт и превращать его в книги. Неудача с присяжными подкосила меня, но ещё одной я не переживу. И я решаю рискнуть.

Я знаю, что листовки предназначались одному конкретному человеку, пишу я, надеясь, что это вызовет их на разговор.

Они молчат. И тогда я пишу: А ещё в интернете нет ни одного упоминания об игре. Необычно для нового проекта.

Когда телефон звонит, я понимаю, что всё сделал правильно.

– Насчёт листовок вы ошибаетесь, – мягко говорят на том конце провода. – А реклама нам не нужна. Это, так сказать, проект не для всех.

– И я хочу в нём поучаствовать, – твёрдо отвечаю я.

– О, это невозможно. Мест не осталось.

– Вы не понимаете. Мне очень это нужно, – с нажимом повторяю я.

– К сожалению, ничем не можем вам помочь.

– Может, я смогу хотя бы просто посмотреть? – в отчаянии цепляюсь я за последнюю возможность, чувствуя, что на том конце провода собираются оборвать разговор.

Воцаряется тишина. После паузы весьма осторожно звучит:

– Зачем вам это?

– Пожалуйста. Я… Я пишу книгу. Мне нужны персонажи, впечатления, необычные идеи. Игра – идеальный вариант. Я заплачу. Заплачу просто за возможность взглянуть на процесс.

– Это так не работает, извините.

– Мне очень…

– А знаете, что? Приезжайте к нам в офис. Поговорим лично.

– О, правда?

– Конечно.

Мне говорят адрес, который я трясущейся рукой записываю на клочке каталога из продуктового. Я смог. Никогда не умел рыбачить, но сейчас точно могу сказать, что рыба не сорвалась с крючка.

Македонский

Настоящая заноза в заднице. Иначе и не скажешь.

Эти звонки и сообщения совершенно не вписываются в план. Сначала он догадывается, что листовка предназначалась кому-то конкретному. Честно, такого я не ожидал. Ни один нормальный раздатчик листовок никогда бы не обратил на это внимания. Видимо, мне достался ненормальный. Это похоже на угрозу, особенно с упоминанием отсутствия инфы в сети. Он шарился, копал под Игру, настойчиво на неё навязывался. Это плохо. И очень неожиданно. По крайней мере, с этой стороны я неприятностей не ждал. Когда он просится хотя бы посмотреть на Игру, становится ясно, что дела совсем плохи. Взять его никак нельзя, а если не взять, неизвестно, что он будет делать дальше. Лишние проблемы совершенно ни к чему. К тому же он упоминает что-то про книгу, а зацикленный на мифической и раззадорившей воображение Игре писатель-психопат способен на многое. Какого чёрта он вообще раздавал листовки? Видимо, книгами зарабатывать не получается.

В общем, приходится пригласить его пообщаться лично.

Уверенности в том, что он вернётся со встречи, у меня нет.

Эйнштейн

Человек, который дал мне листовки и который, очевидно, заведует Игрой, производит на меня неизгладимое впечатление. Он словно зеркало в комнате для допроса: вроде бы всё в порядке, но за ним есть что-то ещё. За ним кто-то наблюдает за тобой, оценивает тебя, решает, что с тобой делать. Думаю, он психолог или что-то вроде того, потому что он говорит настолько прямо и при этом настолько необидно, что даже страшновато. Не вынуждая, всё-таки вынуждает меня рассказать о том, о чём я говорить совсем не собирался. И, кажется, понимает гораздо больше, чем я хотел сказать. Невероятно, но я так и не узнал его имени. Спросив, получил в ответ какую-то шутку, а второй раз спрашивать уже язык не повернулся. Не знаю, что это за Игра такая, но этот человек просто восхитительный персонаж для книги. Таинственный, внушающий одновременно доверие и недоверие, с добрым и при этом холодным взглядом, гипнотизирующим тембром голоса, могущий стать как лучшим другом, так и опасным врагом. Уверен, от девок у него отбоя нет. Как пить дать ещё и образованный и умный. Боже, да я сам бы ему отдался, честное слово.

Он должен позвонить, но не звонит. Но я всё ещё надеюсь: такой человек сразу бы сказал, что мне ничего не светит, если бы так и было. Может быть, я сумел его убедить. Хотя даже не знаю, в чём именно. Говоря, что я могу им пригодиться, я имел в виду что угодно: ну, не знаю, расставлять декорации в Игре или мыть полы. Но выражение, мелькнувшее в его глазах, не оставляло сомнений: ему в голову пришло что-то совсем другое. И поэтому я жду. Жду, как какая-то школьница ждёт сообщения от парня, с которым переспала. Мол, будет ли продолжение? Конечно, должно быть. Не может же всё вот так закончиться? Только не так. Не на этом месте.

И телефон звонит.

Македонский

Когда Альберт входит в офис, естественно, арендованный на один вечер, вне какой-либо связи с Игрой, я допиваю кофе. Он пунктуален: пришёл на пять минут раньше. После обмена любезностями повисает тишина. Снаружи его уже поджидают, но действовать будут только по моему решению. Всё здесь делается только по моему решению.

– Расскажите свою историю, – говорю я, откинувшись в большом кожаном офисном кресле. Альберт сидит напротив в кожаном же кресле, но поза его гораздо скованнее.

– Да… Я собираю материал, материал для книги, и мне бы очень пригодился…

Я останавливаю его взмахом руки. Он не вызывает у меня неприязни; уверен, в чём-то он интересен, и я хочу узнать, в чём. Но его внимание к Игре опасно. С другой стороны, он не виноват в том, что любопытен. Может, он вообще ни в чём не виноват.

Но так ли это?

– Расскажите свою историю, – повторяю я так, чтобы он понял. – Игра – это новый социальный эксперимент. Игроки на неё приглашаются особенные. Те, кто подходит под критерии. Только они.

Либо он стушуется и уйдёт, либо сделает вид, что не врубается, либо изольёт мне душу. В любом случае это даст мне время на обдумывание его дальнейшей судьбы.

– О… – он смотрит в пол. – Вы имеете в виду что-то конкретное?

– Я имею в виду всё. Как вы оказались в вашем положении?

– Моём положении?

– В положении неудачливого писателя без вдохновения, раздающего листовки и готового сломя голову броситься в неизвестное.

– О… – повторяет он и замолкает.

Я жду, не предпринимая никаких попыток ни подбодрить его, ни выставить вон. И тогда он начинает говорить. Сначала тихо, бубня под нос, словно нехотя погружаясь в воспоминания о детстве, но потом обида и чувство несправедливости берёт верх, и голос его становится ровным, речь чёткой, а взгляд – умным. Но затравленным.

К концу рассказа он чуть ли не трясётся, но не вызывает отвращения, только жалость. Его поношенный коричневый костюм велик ему в плечах, вздрагивающих во время повествования то от возмущения, то от скорби. Он прав: дар рассказчика у него есть, и его слова, что-то означающие, доносят до слушателя нечто гораздо большее. Он рассказывает всё: про Петеньку и несправедливое убогое детство, про неблагодарную бесперспективную работу, отсутствие личной жизни, патологическое стремление всё ещё что-то кому-то доказать, внутреннюю несостоятельность, душевную скудность и унылое существование.

То есть, конечно, рассказывает он гораздо меньше, но достаточно, чтобы можно было считать всё остальное.

Цель его будто бы проста и даже убедительна, но то, что она стала навязчивой идей, может как сыграть нам на руку, так и изрядно попортить кровь.

– Вы говорили кому-нибудь, что сюда поехали? – спрашиваю я, стараясь, чтобы это прозвучало непринуждённо.

– Нет, – удивляется он, – кому мне говорить?

И тут же прячет глаза, словно не рассказывал мне всего того, что я услышал, а выдал этой своей фразой какой-то секрет.

– Хорошо. Об Игре нельзя рассказывать.

– Но почему?

– Как я и говорил, это эксперимент. Если он удастся, то будет и широкая огласка, и пафосная реклама, и освещение в СМИ. Но надо убедиться, что всё пройдёт гладко. Так, как задумано.

Так, как задумал я.

– Я понял, – кивает Альберт, – это очень интересно. И… Можете использовать меня, как хотите. Если я могу чем-то помочь…

Совсем поехавший, понимаю я. Потом поправляю себя: пропащий.

А может, просто в глубоком отчаянии?

– Мне нужно это обдумать, – говорю я и даю понять, что ему пора.

Когда будущий Эйнштейн выходит за дверь, за которой никто не причиняет ему вреда, я долго не могу понять, как же так вышло.

Как так вышло, что он вызвал мой интерес?

13

– Ладно. Кажется, придётся поговорить, иначе мы не поймём логику кода, – сказал да Винчи, смотря куда-то в пространство. – Похоже, без этого нас выпускать не собираются.

– Мы и так говорим. Говорим, говорим, но от этого ничего не меняется, – возразила Кюри.

– И ещё избиваем свою же команду, – добавил Эйнштейн, всё ещё державшийся подальше от них, в углу комнаты.

Лучше бы он остался сидеть в своей редакторской каморке, своём тихом и безжизненном углу, продолжал бы там тлеть, превращаться в бессмысленный пепел. Но ещё есть шанс, что он здесь не зря. Есть ещё шанс, что всё может измениться. Он готов потерпеть.

– Интересно, что будет, если ввести неправильный код, – пробормотала Кристи.

– Учитывая обстоятельства, не уверен, что хочу это проверять, – да Винчи присел на корточки около разложенных игровых предметов. – Я нашёл предмет первым. Потом ты, – посмотрел он на Кюри. – И ты, – повернулся к Кристи. – Но эта хронология тоже слишком проста, да?

– И она не связана с… С хронологией, – Кристи хотела сказать «с Костей», но произнести имя оказалось тяжелее, чем она думала.

– Вот о ней-то мы и поговорим, – поднялся да Винчи.

Предметы с зелёными метками Игры остались лежать на полу, бесстрастно ожидая, когда разгадают их послание.

– Я… – начал Эйнштейн, но да Винчи лишь молча кивнул:

– Ты ничего не знаешь. Это мы уже поняли.

Он вышел на тот уровень холодного спокойствия, который необходим для выживания. А сейчас речь шла именно о выживании, по крайней мере, он-то это понял, и какими бы отшибленными ни были организаторы, если играть по их правилам, шанс на выживание повышается. Но для того, чтобы связать все ниточки воедино, нужно хладнокровие, а не кулаки, не страх в глазах Кристи, недоверие в глазах Кюри или пустота в глазах Эйнштейна. Нужно взять ситуацию в свои руки.

Вера бы им гордилась.

– Ты точно не знаешь его? – снова спросила Кюри, указывая на снимок.

– Не припоминаю. И я думаю, дело не в нём. А в том, что вы сделали. Что мы сделали.

– О, так ты предлагаешь об этом поговорить? – подняла тонкие брови Кюри. – Ну конечно.

– Можно подумать, у нас есть выбор, – пожал плечами да Винчи.

– Конечно, давайте. А они всё запишут. Да, давайте во всём признаемся во всеуслышание!

– Что, всё так серьёзно? – ахнула Кристи.

– Чего?

– То, что ты сделала. Это настолько серьёзно?

Кюри дёрнулась.

– Допустим.

– Ты… кого-то убила? – продолжала Кристи.

Эйнштейн в своём углу невнятно крякнул.

– А ты? – спросила Кюри.

– Я – да, – твёрдо ответила Кристи, решившая, что ей уже нечего терять. Если так она сможет выбраться отсюда, то пусть так и будет.

– Охренеть, – сказал из угла Эйнштейн.

На щеках Кюри снова расцвели маки. Такого прямого ответа от тощей она не ожидала.

Оказывается, у нас есть кое-что общее.

– Тогда почему ты здесь? – спросил её да Винчи, почти не удивившись.

– Потому что тогда никто об этом не узнал, – опустила глаза Кристи.

– У тебя то же? – посмотрел да Винчи на раскрасневшуюся Кюри. – Похоже, что да.

– Э… Это была самозащита, – выдавила из себя Кюри.

Что-то я в этом сомневаюсь, подумал да Винчи, но озвучивать мысль не стал.

– У меня тоже, – поспешно добавила Кристи.

– Тогда и у меня тоже, – невесело усмехнулся да Винчи.

Надо было защитить себя от перемен в жизни. Вернуть себе контроль.

– Прекрасно! – обрадовался Эйнштейн. Ему стало гораздо лучше.

Такой опыт определённо не пропадёт даром. Осталось только, чтобы эти убийцы не прикончили его как свидетеля. Но Македонский ведь не позволит этому случиться?

– Что? – не поняла Кристи.

Они только что признались незнакомым людям в ужасных преступлениях, в которых себе-то не признаешься, что же тут прекрасного?

– Ну, теперь мы выяснили, что у вас общего. Я никого не осуждаю, если что, – отозвался Эйнштейн. – Всякое бывает. И, конечно, я никому ничего не скажу, – добавил он на всякий случай.

– Разумеется, нет, – таким тоном сказал да Винчи, что в комнате повисла тишина.

Потом Кристи откашлялась и спросила:

– Но какую хронологию они имеют в виду?

– Хронологию убийств? – Кюри наклонилась к предметам.

– Три самозащиты. Допустим. Много ли людей об этом знали? – спросил да Винчи.

– Нет, – ответила Кюри. – Никто. О моём… о том, что произошло, точно никто не знает, – твёрдо сказала она.

– К сожалению, не могу сказать того же, – ответил да Винчи, – но вряд ли кто-то из них был настолько плохо настроен, чтобы начать мне мстить.

– А я… Я кое-кому рассказала, – Кристи почувствовала гул в ушах и на всякий случай прислонилась к стене. Почти сразу всё прошло, только вот в мозг всё-таки успело проникнуть ощущение. Выстрел. Гул в ушах. Холодный металлический поручень. Девушка, девушка. Расскажи мне всё.

– Кому? – заинтересовался из своего угла Эйнштейн.

– И зачем? – удивилась Кюри.

Вопрос не зачем, а почему, но тебя это в любом случае не касается.

– Своему… парню. Так получилось.

– Парню на фотографии? – вперился в неё взглядом да Винчи.

– Нет. Боже, нет.

Хотя ему бы стоило узнать. До того, как он вляпался в моё дерьмо настолько, что уже не мог из него вылезти.

Но всё-таки он вылез, да?

– А, другому парню? – уточнила Кюри. – Как это «так получилось»?

– Вот так, – отрезала Кристи. – Но… То, что я сделала, было очень давно. И никакого отношения к нему не имеет.

Кроме того, что он использовал это, чтобы удержать тебя в своём чёрном бархатном плену с извивающимися змеями, кольцами обвивающими твои запястья, сжимающими их до боли, заставляющими тебя…

– Эй, очнись! – рявкнул да Винчи.

Кристи сфокусировалась на нём.

– Он мог устроить всё это?

– Ему не за что мстить. Он не знал того, кого… Того, кто погиб. Ему вообще на это плевать.

– Разве я это спросил?

– Что? – не поняла Кристи.

– Я не спрашивал про месть. Этот твой дружок, которому ты всё рассказала, мог устроить всё это дерьмо?

– Он…

О, да. Это как раз в духе Артура. Отличный эксперимент ему на потеху. С маленькой Агатой в одной из ролей. Боже, да это был бы его шедевр. Величайший проект.

Но проблема в том, что остальные здесь совершенно ни при чём, и в том, что она даже не знала об Игре, пока не увидела его приглашение. И тем не менее…

– Я не знаю.

– Не знаешь, насколько психованный твой парень? – переспросил да Винчи.

Максимально.

– Думаю, он здесь ни при чём.

На самом деле ты так не думаешь, верно?

– О, где-то я это уже слышал, – да Винчи посмотрел на Эйнштейна.

На самом деле ты просто боишься, что если вдруг всё это действительно из-за Артура, то значит, ты как раз таки очень даже при чём.

– Просто кредо какое-то. Все ни при чём.

И им лучше об этом не знать.

– Но что-то должно нас объединять, – сказала Кюри.

– И это что-то, вероятно, фотография? – намекнул Эйнштейн.

– Или три убийства, сошедшие нам с рук, – проговорил да Винчи. – Точно ничего не хочешь нам сказать?

– Ну, я точно никого не убивал. И вообще не нарушал закон. И никак с ним не связан. Раз у нас час откровений, я был бы рад исповедаться, да только вот не в чем.

– До чего же пресная у тебя жизнь, – выплюнул да Винчи и отвернулся. – А твой парень?

– Что? – переспросила Кристи.

– Нарушал что-нибудь? Может, сидел?

– О, нет. Нет, он… – Кристи запнулась.

– Продолжай.

– Он адвокат.

– Просто заебись, – констатировал да Винчи. – Спасибо, что не судья.

– Это ничего не значит, – сказала Кюри.

– Да, судья бы больше подошёл для нашей пьесы про четырёх негритят.

– Про трёх, – поправил Эйнштейн.

Да Винчи не ответил. Эйнштейн сполз на пол, устроившись на нём поудобнее. Шоу было интересным. Кристи тяжело дышала, чувствуя гарь устроенного пожара. Да Винчи слышал прощальные слова Веры, знавшей, что он посылает её на смерть и что она уже ничего не сможет с этим сделать. Кюри, смотрящей на пачку «Мальборо», больше всего на свете хотелось закурить, но она знала, что у сигареты был бы вкус крови – как был у каждой, выкуренной после того, как она оказалась по локоть в крови.

Эйнштейн смотрел на них, впервые за долгое время чувствуя трепет в груди. Задумка Игры оказалась ещё интереснее. Троих убийц, не получивших по заслугам, собрали вместе. Оставалось три вопроса: что будет дальше с ним, что будет с ними и почему именно они?

Последний вопрос мучил и Кристи. Костя по-прежнему смотрел на неё с фотографии, и теперь этот взгляд стал осуждающим. Словно он знал, что она сделала, и не мог поверить, что связался с такой, как она. Мог ли он устроить всю эту жуткую Игру? Кристи помотала головой и отвернулась. Нет, не мог. Артур? Но зачем ему это?

Да Винчи перебирал в уме всех, кто мог знать о том, как он поступил с Верой. Всех, кто знал о том, что она беременна. И о том, что психбольница для него не чуждое место. Всех, кто мог устроить такое шоу. И, чёрт возьми, ответ был один: никто не мог такое сделать. Он вдруг вспомнил, что в отель кто-то приходил. Кто-то, кого не было раньше. Первый этаж – особая зона. Неизвестные посетители там не приветствуются. Он не заселялся, поэтому да Винчи о нём доложили, но больше ничего особенного не происходило, и он об этом забыл. Может быть, это Македонский разнюхивал. Может быть, стоило проследить за этой ниточкой.

Кюри терзало то, что человек на фотографии, являющейся подсказкой, мёртв от её руки. Что он был парнем этой тощей, убившей кого-то там, а да Винчи вообще никого, похоже, не помнил. Пазл никак не складывался, но в том, что на фото именно Костя, точно не было ничего хорошего. Особенно для Кюри. О том, что она сделала, знал только Костя, и больше никто. Именно поэтому она здесь, а не в тюрьме.

И он мёртв. Абсолютно точно.

Она умело замела следы. Чьё-то вмешательство исключено. Иначе ей бы уже было об этом известно. Знал только он.

Но…

Но она сама перерезала ему глотку. Он никак не может быть связан с этой Игрой. Это невозможно.

Исключено.

Правда ведь?

Эйнштейн

Они убили во мне жизнь, оставив только непрекращающееся желание заглушить с детства вдолбленное осознание своей неполноценности, недостаточной ценности, желание всё время быть лучше, но лучше кого? Петеньки, которого уже нет в живых? Себя, вечно недовольного самим собой? Что бы я ни делал, я знал, что делал это недостаточно хорошо. Я всегда загонял себя в угол за то, что плохо постарался. Но кто на самом деле знает, насколько хорошо я старался? Уж точно не я, озлобленный и ослеплённый ненавистным образом-идеалом Петеньки и обожанием его матерью и бабушкой. Но мне просто не оставили выбора, и я никогда уже не услышу извинений за это. Вся моя семья мертва. Может быть, вообще вся – сложно назвать моё вечно неудовлетворённое существование жизнью. Меня с детства методично лишали всего – лучший кусок всегда Петеньке, ты уже взрослый для новой игрушки, эта девушка для тебя слишком красивая, познакомь её с братом. Меня с детства лишали меня самого, оставляя только оболочку, прикрывающую недостаточно талантливые внутренности нежеланного первого ребёнка. Ребёнка, вечно старающегося доказать, что он не так плох, как они считают. Вечно стремящегося прыгнуть выше головы, но так и не преуспевшего в этом. Ребёнка, выросшего в замкнутого и никчёмного обывателя, постоянно грызущего себя и огрызающегося на других, ждущего от всех подвоха, никогда не воспринимающего похвалу на свой счёт, никогда не выбирающего самую красивую девушку в баре, никогда так и не решающегося подойти даже к самой некрасивой. Ребёнка, напрочь потерявшего веру в себя и переставшего искать в себе хотя бы крохи таланта, уставшего копать эту глубокую чёрную яму, копать которую начали очень давно. Но и закопать её никак не удаётся. Даже это мне не по плечу. Петенька бы смог. О, кто угодно бы смог. Но только не человек, которого убивали с детства и который только недавно осознал масштабы собственной катастрофы.

Я заполняю анкету для потенциального участия в Игре. Интересы? Напишем: литература, психология. Так и есть: и в универе, и после него я не вылезал из книг вообще и из книг по всяческим отраслям психологии в частности. Тогда-то я и начал свои попытки написать что-нибудь действительное стоящее, что-нибудь действительно своё. Особое внимание я уделял психологии семьи и воспитания в ней, и особенно приятно было читать, что такая ситуация, как моя с Петенькой, признана пагубной даже в околонаучной литературе.

Это проверка на прочность, понимаю я, видя в анкете вопросы, связанные с насилием. И с кое-чем ещё. Как ответить на них верно? Есть ли вообще верный ответ? Для меня таким является тот, что приведёт меня на Игру. Кстати, психологию убийства я тоже почитывал.

Пробегаю глазами заполненную анкету – нет ли случайных ошибок? У меня врождённая грамотность, но руки вспотели от волнения, а в таких случаях всякое может быть. Здесь нет ни одного вопроса про семью, но человек, сидящий напротив, и так уже всё знает.

Я же узнал не так уж и давно. Позволил себе признаться в том, что моей вины ни в чём не было. Скинуть груз, давящий все эти годы на плечи, утаскивающий в чёрную рыхлую землю.

Они убили человека, которым я мог бы стать.

И когда я это по-настоящему осознал, понял, что тоже не прочь.

Кого-нибудь убить.