Найди меня в лесу

25

В крови Камиллы обнаружили алкоголь, и это было вполне объяснимо, хотя досталось и им всем, и сестре Блэра. Кто вам его купил? Они не выдали Сфинкса, никто из них. Он не был ни в чём виноват, лишние проблемы ему ни к чему. Ну и, конечно, они не могли потерять своего поставщика. Кто знает, до чего бы дошло. Может, Сфинксу перестали бы продавать. Или он отказался бы покупать. Зачем рисковать? К тому же и полиции, и родителям отлично известно: они всегда смогут найти новый способ достать выпивку, если им этого захочется. Домашние аресты когда-нибудь закончатся. Вечеринки когда-нибудь возобновятся. Мертва Камилла Йенсен, а их жизнь продолжится. И тогда-то Сфинкс снова им пригодится. В том числе и для кое-чего другого.

Блэр был счастлив, что кроме алкоголя в крови Камиллы не обнаружили ничего. Это была идея Яана, все мерзкие идеи подобного рода всегда принадлежали ему, кто бы сомневался. Блэр её не одобрял. Как и почти всё в Яане. Но если бы в крови убитой девушки нашли ещё и снотворное, неодобрение прошлось бы по всем им, и это было бы только началом. Это разворошило бы их осиное гнездо, нет сомнений, и тогда бы не отвертелся ни дурачок Сфинкс, ни сволочь Яан, никто. Им повезло, что Камилла выплеснула коктейли на парочку и ушла. Конечно, она могла бы остаться живой, и тогда всем бы повезло ещё больше.

Сфинкс отдавал им свои сильнодействующие таблетки, которых у него было навалом. Нам очень нужно, а рецепта нет. Они бы покупали их у него, это не было проблемой, но Сфинкс, вот же незамутнённая душа, качал головой и говорил, что продавать их не может. У него не было лицензии на продажу. Блэр подумал, что лицензии на нормальную жизнь у него тоже нет. Была бы его воля, он бы выдавал их таким, как Сфинкс, а не таким, как Яан. Но вместо этого он обыскивал тумбочку и шкафы, набитые хламом, и воровал у своей сестры пустые пробники духов, пробирки с маленькими пластиковыми палочками. Не больше мизинца, они подходили идеально. Яан делал такую сильную концентрацию раствора таблеток, что одного такого пробника хватало, чтобы убедить девушку пойти прилечь наверху. Что было дальше? Блэр хотел бы не знать. Но если Яану не нужны были таблетки и пробники, чтобы заманить очередную запавшую на него девчонку, может, только немного алкоголя, то остальным в его свите он давал, так сказать, фору. На каждой вечеринке в ходу было пять пробников, наполненных секс-духами, так их называл Яан. Без крайней необходимости их использование запрещалось, но понятие о крайней необходимости у всех было разное. Так или иначе, за одну вечеринку обычно использовалось не больше одного пробника, чтобы не вызывать подозрений.

Яан испытывал их на себе, проверяя вкус, запах и концентрацию, пока эффект его не удовлетворил. Учитывая, что он был крупнее всех девчонок, которые когда-либо могли появиться в коттедже, он подумал уменьшить концентрацию. Но после того как «духи» впервые применили на практике, передумал.

Концентрация была в самый раз. Никакого вкуса. Никакого запаха.

Никакого сопротивления.

Блэр навсегда запомнил, с каким лицом Яан рассказывал им, как провёл ночь наверху с одной из блондинок-троечниц, вечно задиравшей нос, когда в её окружении речь заходила о Яане. Как будто она была выше этого. Как будто Яан был не достоин того, чтобы она о нём говорила. Невероятно, но Яан нравился не всем. Именно так Блэр и вычислял нормальных людей. Продолжая тусоваться с Яаном.

Блэр пригласил её на предновогоднюю вечеринку, потому что Яану она бы отказала. И она пришла. Может, ей было скучно. Может, ей было неудобно отказать Блэру. Лучше бы она не приходила. Потому что в один из стаканов с глинтвейном, который разливали всем желающим, Яан вылил содержимое одного из пробников. И Блэр собственноручно отдал стакан блондинке. Он держал два, один себе, один ей, и в какой-то момент глубоко запрятанная, но действительно хорошая часть его души сказала ему отдать ей другой стакан. Но когда он встретился взглядом с Яаном, рука сама протянула глинтвейн девушке. Блэр просто стоял и смотрел, как она пьёт то, что они приготовили. Как она с каждым глотком становится ближе к точке невозврата.

К точке разврата.

Но ничего не происходило, и Блэр с облегчением подумал, что ничего и не произойдёт. Что-то не сработало. Девушка ушла танцевать, и камень с души Блэра свалился с таким грохотом, что он даже не услышал, как сзади подкрался Яан.

– Молодец, – похлопал его по плечу дружбан. – Остаётся только немного подождать.

Блэр уже выпил свой глинтвейн и чувствовал лёгкое, радостное, новогоднее опьянение.

– Но ничего же не происходит.

Яан посмотрел на танцующую блондинку и недовольно поджал губы.

– Наверное, для эффекта нужно было добавить две дозы, – наклонился Блэр к Яану, не скрывая радости, что всё сорвалось.

– Я добавил три, – фыркнул Яан, – чтобы уж точно.

Внутри Блэра что-то оборвалось. Радость улетучилась, словно воздушному шарику, наполненному гелием, перерезали верёвку.

Через полчаса Блэр не видел ни блондинки, ни Яана. Он пошёл наверх, чтобы проверить, там ли они. Он знал, что они там. Знал, что лучше туда не ходить. Но всё равно пошёл.

Ему хватило духу только подняться, подойти к двери и застыть. Блэр прислушался к звукам, доносящимся из комнаты. Кровать сестры громко скрипела.

Раз за разом, раз за разом.

Блэр добежал до туалета, где его вырвало.

26

Новый день, новая смена. Было ещё рано, и Нора Йордан единственная стояла за кассой. Вернее, сидела, смотря в одну точку. Сегодня она работала с самого утра, а это значило, что покупателей, по крайней мере в первое время, будет немного. Сегодня Нора не знала, рада ли этому. Работа отвлекла бы её, упорядочила мысли. Нора думала об Олафе, о полиции, Камилле, её отце, даже о Луукасе. Но только не о работе.

К счастью, вскоре в «Гросси» зашли женщина, мужчина и ребёнок. Судя по их рюкзакам, они куда-то собирались. Вероятно, на какой-нибудь пикник или прогулку. Нора знала их – семья из дома напротив с гиперактивной доченькой. Обычно она пританцовывала возле стенда с шоколадом и без разбора кидала родителям в корзину или тележку батончики и плитки. День, когда они вставали не в её кассу, можно было считать удавшимся. Потому что как только родители начинали вытаскивать шоколадки из тележки, ор поднимался на весь магазин, а потом девчонка швыряла их обратно, только уже на транспортёрную ленту кассы. Частенько доходило и до препирательств с кассиром.

Они подкатили тележку с товарами к Норе. Вода, соки, тостовый хлеб, нарезки ветчины и сыра, влажные салфетки, чипсы, коробка конфет. Как ни странно, сейчас девочка, одетая в серые леггинсы и белую футболку с ярким изображением разноцветного кубика Рубика, вела себя более-менее прилично. Либо было слишком рано, и она попросту не проснулась, либо на неё, как и на всех, подействовала ужасная трагедия, произошедшая в их тихом городке. И хотя она вряд ли что-то понимала, а родители едва ли вдавались в подробности, общий настрой, атмосфера зыбкого неверия, тончайшего напряжения, едва уловимого отторжения сказывалась на всех. Трагедия, с которой было не поспорить, накрыла их, словно куполом, и каждый реагировал, как умел. Но веселья этот купол не вызывал ни у кого.

Глядя на ребёнка, Нора подумала, что у них с Луукасом тоже могла быть девочка. Или мальчик. Или оба. Или никого. Это уже давным-давно стало совершенно неважно, но время от времени Нору всё равно посещали такие бесполезные, бесцельные мысли. В основном при виде детей. Нора просканировала товары, приняла оплату, и девочка с едва поспевающими за ней родителями ускакала прочь. Как и мысли о неслучившихся отпрысках.

Как и все мысли вообще, когда в магазин вошёл Олаф.

Побродив по магазину, он наконец возник перед её кассой. Послав Норе очаровательную улыбку, какой не удостаивал даже Марту, Олаф принялся выкладывать товары на ленту. Их разговор состоялся вчера, но Олаф выглядел точно так же, словно ни секунды не прошло с того момента, как она рискнула поверить в его невиновность, поддержать его, дать своим чувствам чуточку воли. Он выглядел таким беспомощным, таким растерянным и таким симпатичным.

Я бы приготовила тебе настоящий обед, подумала Нора, улыбаясь в ответ и сканируя скумбрию, рис, банку огурцов и пачку творога. Однако быстро же ты позабыл свою Марту, коль расточаешь такие сладкие улыбки на свою соседку. Несмотря на то что Нора вчера сказала, несмотря на свою симпатию к Олафу, ей вдруг жутко захотелось как-нибудь съязвить. Но Олаф, расплачиваясь, одарил её таким взглядом, что у неё хватило сил лишь кивнуть. Взглядом, полном грусти, отчаяния и благодарности.

Нора вновь подумала о девчонке. Кубик Рубика на её белой футболке возник перед глазами. Разноцветный, с пёстрыми ячейками, такой же, как все они. Неоднородный. Неоднозначный. Головоломка, на которую все знают ответ, только добиваются его по-разному. Маленькие цветные квадратики, которые нужно подчинить своей воле. У каждого из них был свой ответ, свои пути его достижения. У каждого, кроме Норы. У неё не было ничего. Её кубик не нужно было собирать. Ей не нужно было чего-то добиваться.

Грусть во взгляде Олафа была такой осязаемой. Нора чувствовала, что дело не в убийстве. Он никогда бы не смог его совершить, а потом прийти в магазин за продуктами. Олаф, на лице которого всегда можно было прочитать все его мысли. Марта была его собранной гранью, но она ушла, и кубик рассыпался. И он не знал, как его собрать. И как ответить на вопрос – а стоит ли? Может, если взглянуть на жизнь по-другому, окажется, что его ответ всё ещё не найден, что его кубик был собран неправильно? Грань Марты, да, а что с другими? Собраны ли они? Или всё в них беспорядочно? Этого Нора не знала. Может, теперь этого не знал и сам Олаф.

А этот столичный композитор – идеальный пример хаоса души, творческого беспорядка, возможно, ячейки его кубика Рубика вообще не повторяются по цвету, бросаются врассыпную от одной только попытки их упорядочить. Наверное, прекрасно быть творческим человеком. Норе хотелось чего-то такого. Но очень редко. Реже, чем стоило бы.

Кубик Расмуса Магнуссена явно был испорчен, и хуже всего, что об этом знали другие. Какой-то брак, возможно, не хватает нескольких ячеек, вроде бы не страшно, но ощутимо. Если хаос Рауманна не нуждался в упорядочении, то хаос Магнуссена к нему стремился. Может быть, за пятнадцать лет он смог к нему приблизиться.

Луукасу нравились кубики Рубика, он даже знал алгоритм Бога. Нору это вообще не интересовало. До сегодняшнего дня. Он знал и какие-то другие алгоритмы. Нора нахмурилась, припоминая. Кажется… Да, алгоритм Судного дня. С его помощью можно было вычислить какой-то там день недели. Нора подумала о Камилле. Можно ли было вычислить Судный день для неё? День, когда её кубик Рубика разломают на части? Можно ли было предотвратить её смерть? Или трагедия всё равно произошла бы?

Не лучше ли Норе заняться работой, а не размышлениями?

Но покупателей почти не было, и она не могла перестать думать.

Алгоритм Бога. Название ей не нравилось, но отлично подходило к аналогии с людьми. Нечто, помогающее собрать их, привести в порядок, выполнить замысел, дать им ответ. Но, в отличие от пластикового кубика, алгоритма сборки фрагментов человеческой души не было. Не было инструкции, видеоуроков, примеров. Каждый сам, успешно или нет, пытался понять, что делать со своей жизнью. Для кого-то собранный кубик – благословение. Для другого – конец.

Норе жутко хотелось бы, чтобы кто-то – вроде Олафа, например, – повернул хотя бы одну её грань. Заставил задуматься. Нарушил строгое и скучное одноцветье, внёс чуточку хаоса. Хотя бы чуточку. Но она знала, что это никому не под силу.

Нора всегда была собранным кубиком и ничего не могла с этим поделать.

27

– Принеси же мне наконец воды, тварь ты пассивная! – выплюнула она, хотя Расмус мог поклясться, что ни о какой воде речи не было до этой секунды. – Мать скорее сдохнет от жажды, чем ребёночек принесёт ей попить. Вырастила…

Расмус поставил на стол стакан с водой и снова вернулся к телефону. Был его день рождения, но они никогда его не отмечали. Хельга должна была позвонить и назначить встречу. У меня для тебя сюрприз, сказала она, и Расмус не мог усидеть на месте. Хельга сама по себе была потрясающим сюрпризом. Волшебным подарком.

Мать отпила маленький глоточек – и стоило из-за этого вопить, подумал Расмус, – и уставилась на него.

– Хватит сидеть и ждать звонка от этой Хельги, – рявкнула она. – Что за нелепость? Из-за какой-то дурацкой девчонки привязывать себя к телефону?

– Вообще-то я собираюсь на ней жениться, – выпалил Расмус раньше, чем понял: он действительно именно этого и хочет.

На мать это впечатления не произвело. Она задумчиво поводила пальцем по каёмке стакана с водой, которую так и не выпила. Зачем вообще было устраивать истерику, если вода оказалась не так уж и нужна?

Его пронзили не сами слова. Слова могли быть любыми, но невыносимее оказалось другое. То, как она их произнесла. С каким лицом. С какой интонацией. Совершенно не задумываясь. Потому что для неё это было нормально. Всю его жизнь. Для неё было нормально унижать своего единственного сына и тех, кого он любит. Обесценивать всё, что он делает, всё, что ему нравится. Загонять его обратно в свою тёмную нору каждый раз, когда он пытался выползти на свет. Раз за разом вдалбливать в него неуверенность и страх. Он никто. Он ничего не умеет. Он ничего не заслуживает. Всё, что ему дорого, должно быть растоптано.

Расмус всю жизнь терпел это, не зная, что может быть по-другому, или не желая это признавать. Но сейчас он отчётливо понял: это неправильно. То, что для его матери совершенно естественно, на самом деле дикость. Её взгляд, её презрительная усмешка, и главное – её уверенность в том, что так будет всегда. Что он снова смирится, а она опять победит, небрежно, само собой разумеется. Это читалось в её глазах, движении губ, в её ладонях, лодочкой сложенных на коленях. В её убеждённости, что ад, который она ему устраивает, сойдёт ей с рук. В том, что она сломала его, и он никогда не рискнёт высунуться из тюрьмы, в которой она его заточила.

Расмус знал, что она права. С этим было уже ничего не сделать. Но её уверенности, её безнаказанности, её ухмыляющейся естественности ещё можно было дать отпор. В первый и последний раз он сможет её удивить. И если пятнадцатью годами позже пожар в его душе будет разгораться медленно, тлеющими углями, то сейчас он вспыхнул в секунду. Потому что не мог больше таиться во тьме. Внутри Расмуса вдруг обнаружился целый океан бензина, и он не хотел тонуть в нём в одиночку.

– Да кому ты нужен, господи, – презрительно сказала она. – Никому, кроме меня, и в голову не придёт терпеть такое убожество. Мой вечный крест, высасывающий из меня жизнь. – Он встала и подошла к комоду. Выдвинула первый ящик и взяла ножницы.

Однажды в детстве она посреди ночи вдруг навалилась на Расмуса, прижала его к кровати и словно безумная обкромсала ему отросшие волосы. Наутро он пошёл в школу с торчащими рваными клочьями на голове, и после уроков, которые ему едва хватило сил вытерпеть, единственным его желанием было покончить с собой. Но, как всегда, не хватило смелости.

Сейчас Расмус был уже взрослым, и ножницы потребовались матери не для стрижки.

– Чтобы я больше не слышала о твоей шлюхе, – последнее слово она выплюнула, словно косточку от вишни. Потом перерезала телефонный провод. Тот был тонкий, поэтому поддался с одного щелчка ножницами, отрезав их дом мрака от внешнего мира, где ещё оставался свет. – Не вздумай ещё хоть раз с ней поговорить. Забудь свою Хельгу. И не зли меня, Расмус, – посмотрела на него мать. – Без меня ты никто. Ты и сам это знаешь, – сказала она и тем самым бросила в океан бензина горящую спичку.

28

Блондинка-троечница ничего никому не сказала. Может, она даже не поняла, что произошло. Или с кем. Яан разочарованно сообщил, что он был у неё не первым, и назвал её шлюхой. Настоящей шлюхой был Яан, но Блэр, который теперь был по уши в дерьме, никогда бы ему об этом не сказал. Блондинка продолжала учиться с ними, каждый день видеть Блэра и Яана, не скрывающего теперь при встрече с ней похабной ухмылки. Но ни на одну вечеринку в коттедж она больше не приходила.

Тройная – чересчур, сказал им Яан. Вырубает так сильно, что почти никакого кайфа. Словно надувная кукла. Нужно, чтобы они были поживее. Поактивнее. Чтобы что-то чувствовали, издавали какие-то звуки. Попробуем двойную.

В тот день, когда Яан решил попробовать двойную, Блэр сказался больным и не пришёл.

Как будто это переставало делать его причастным.

После третьего раза Яан заявил им, что лучше всего работает одна доза. Идеальный баланс покорности и участия в процессе. Они соображают, но плохо, не настолько, чтобы сопротивляться, но настолько, чтобы решить, что это их идея, и довольно хорошая. На следующий день – никаких особых последствий для здоровья, только фрагментарные обрывки последствий своих решений. Яан втянул носом воздух из пробника и сказал: вот он. Запах всё-таки есть.

Запах гарантированного секса.

Вот почему Блэр был уверен, что Камиллу изнасиловали. В глубине души он даже хотел, чтобы Камиллу убил Яан. Чтобы его арестовали и увезли прочь из их городка, который он отравляет своим присутствием. Они поспорили, что Яан переспит с Камиллой по её воле, без секс-духов, и это придумал Блэр. Потому что участь Камиллы уже была решена, и Блэру не хотелось, чтобы она стала очередным экспонатом пробниковой коллекции. Пусть хотя бы этого ей удастся избежать. А если у неё есть мозги, она ни за что не пойдёт с этим извращенцем наверх.

Лучше бы пошла.

29

Лучше бы Нора снова слушала местные сплетни про обычную жизнь. Про унылые огородные планы и дешёвые развлечения в столице. Про успеваемость их поганых детей-подростков, на деле успевающих только портить облик города и закупаться пойлом через посредников. Но всё это осталось в прошлом.

Остались только версии.

Одна бредовее другой.

Если все новости и сплетни, которые ежедневно долетали до ушей Норы раньше, иногда приносили пользу, то всё, что обсуждалось сейчас, выбивало её из колеи. Убийство, убийство, убийство. Словно ничего больше не существовало. Словно в городе устроили какое-то умопомрачительное мероприятие, каких свет не видывал. Впрочем, в какой-то мере так и было. И теперь они обречены постоянно его обсуждать. Все, даже те, кто не имеет к нему никакого отношения. Конечно, это гораздо интереснее огородов и соседских дней рождений. Нора прекрасно это понимала, как понимала и то, что такие разговоры всё равно лучше, чем мёртвая тишина, застывший в воздухе шок, который царил в магазине сразу после случившегося.

Но, господи, серийный убийца из Куусалу? Это просто смешно.

Банки, бутылки, упаковки, пакеты летали над сканером штрих-кодов, евровые купюры и мелочь появлялись и исчезали, а Нора слышала одно и то же.

Одно. И. То. Же.

Почему им всем так тяжело это принять? Все они готовы скорее поверить в какого-то волостного маньяка и жертвоприношение, чем в то, что их житель, чей-то сосед, чей-то знакомый, совершил преступление у них под носом. Кто угодно. Откуда угодно. Но только не кто-то из них.

Только не житель города.

Хотя в три часа холодной осенней ночи на отдалённом пляже маленького городка вряд ли мог быть кто-то ещё, не правда ли?

Нора сканировала товары и отсчитывала мелочь, прекрасно понимая: кто-то из её покупателей может оказаться убийцей, и она не будет иметь об этом ни малейшего понятия. Убийцей. Вором. Насильником. Они ни черта друг о друге не знают. О том настоящем, что хранится внутри них.

Внутри каждого.

Олаф сказал полиции, что Марта ни при чём, но как он может быть уверен?

В их городе уже никто ни в чём не уверен.

Их отношения изменились. Некоторые улыбки стали более натянутыми. В некоторых головах зародились сомнения. Но их поганые языки всё равно было не остановить. Нора не знала, благословение это или проклятие. Наверное, они были счастливы, что это не коснулось кого-то из них. Наверное, они сочувствовали и хотели быть в курсе.

Чего они хотели больше всего – так это правосудия.

Досталось и полиции, пока не нашедшей зацепок, и всем чиновникам, и журналистам, соседским и столичным, и даже самому мэру. Кстати, почему его никто не подозревает? Только потому, что он мэр? Удачно он слёг в больницу, подумала Нора, пробивая упаковку винограда. Несколько ягод внутри подгнили, но не говорить же об этом покупателю, чтобы он вернул товар? Несколько жителей их городка тоже подгнили, и что же теперь, хоронить весь город?

Удушение – это что-то личное. Камилла была молода и красива. И ещё этот алкоголь в крови. Преступление на почве страсти, говорили они. Нора их не понимала. Что вообще это значит? Преступление на почве скорби ей было бы понятнее. Но страсть? Камиллу всё-таки не изнасиловали. Это тоже разлетелось по городу со скоростью, равной скорости распространения новости об убийстве. Скоростью света.

Скоростью тьмы.