Найди меня в лесу

13

Он лежал там, в снегу, и смотрел на шоссе. Ни одна проезжавшая машина не остановилась. Может, потому что не видели, что кто-то лежит в сугробе. Может быть, потому, что видели, кто там лежит. Голова Сфинкса была повёрнута к дороге, и он смотрел на неё, ожидая своего конца, не желая закрывать глаза раньше времени, не желая сдаваться, хотя тело его сдалось уже много часов назад. Когда кто-то проходил мимо, Сфинкс нашёл в себе последние силы застонать, привлечь к себе внимание. Лучший момент в его жизни – люди подошли к нему, поняли, что ему нужна помощь, и спасут его – быстро превратился в худший. Они просто брезгливо бросили его подыхать, пошли дальше, тут же выкинув его из головы. Сфинкс никогда не узнает, кто это был. Может быть, он будет каждый день встречать их на улице. Может быть, они умрут раньше, чем он. Но если до этого момента Сфинкс ещё был наполовину жив, то теперь ледяная корка покрыла его изнутри, заморозила сердце, душу, желание жить. Он был просто ничтожеством, пьяным мусором, которого бросили умирать, даже не дав ему шанса. Он был никем. Он был трупом. И эта была не та смерть, которую Сфинкс себе представлял. Внутри он умер раньше, чем снаружи. Теперь дело было за парой часов, но Сфинксу было уже всё равно. Он закрыл глаза, позволив ресницам смёрзнуться от влаги. Последнее, о чём он подумал, прежде чем вьюга замела его полностью: снежная гробница – не так уж и плохо.

Его спас Осирис. Это точно был он, просто в другом обличье. Сфинкс не мог понять, что подвигло его проявить милосердие. После того как все подписали ему приговор, – не мог. Но что-то с этим человеком было не так. В этом теперь и заключалась проблема Сфинкса: он думал, что те люди были правы, а человек, спасший его, совершил ошибку. Он так ему и сказал, за что получил настоящий подзатыльник. Первый в его жизни. Человек, подаривший Сфинксу новую жизнь, хорошенько его треснул. Чтобы Сфинкс пришёл в себя. И перестал самоуничижаться. Осознал, что жизнь бесценна, а шанс её спасти выпадает далеко не каждому. Сфинксу такой шанс однажды выпадет, но он к тому времени окажется слишком слаб, чтобы его использовать.

Осирис сказал, что ему ничего от него не нужно, что Сфинкс ничем ему не обязан. Что это город, бросивший его умирать, должен ему пару десятков лишних лет. Сфинкс так не считал. Дело было не в городе или равнодушии людей, а в нём самом. В его бесполезности, болезности, бесперспективности. Но снова разубеждать Осириса он не решился. Пока Сфинкс возвращался к жизни в жилище спасителя, давшему ему время и возможность прийти в себя, обеспечив его всем необходимым, он наполнился безграничной любовью не только к Осирису, но и ко всем его родственникам, живым или мёртвым, его родителям и детям, дедушкам и внукам, прабабушкам и правнукам, жёнам и любовницам, братьям и сёстрам, бывшим и будущим, случившимся и несостоявшимся. Он мало что о нём знал, но отныне ему поклонялся. Ему и всем, кого коснулось его величественное сострадание.

Он не судил тех, кто бросил его, просто потому что это было не в его характере. В Древнем Египте иногда судили и мёртвых, так что при желании у него для этого будет полно времени. А вот что было в его характере – так это дать торжественную клятву. Отныне и во веки веков Сфинкс у него в долгу.

У него и всех, кто был озарён его божественным сиянием.

14

– Ты не мой сын! – кричала она, захлёбываясь слюной, задыхаясь от ярости.

К сожалению, твой, молча отвечал ей Расмус.

К огромному, глубочайшему, вселенскому сожалению.

Если бы он мог, он убил бы её снова.

Если бы он мог, он убил бы её гораздо раньше. Но будучи ребёнком он не понимал, что с ней что-то не так. Верил ей, что что-то не так с ним. Взрослея, он просто терпел, ради крыши над головой и иллюзии семьи. Подростком отказывался поверить, признать, что всё действительно настолько плохо. Был уверен, что рано или поздно всё изменится к лучшему. Взрослым он уже всё отлично понимал, но капкан захлопнулся. Трясина покорности затянула его, но главное – было невыносимо больно признать правду и то, что он трус, предпочитавший терпеть унижения, чем что-то изменить.

В один день она могла болтать без умолку, даже не обращая внимания, отвечает ли он ей. В другой – хранить холодное, как лёд залива Хара, молчание. Она могла с утра обсуждать с ним какую-нибудь поездку или школьную историю, словно нормальная мать, но в обед вдруг теряла дар речи, оставляя его теряться в догадках: что он сделал не так, что она снова перестала видеть в нём своего сына? Ответа он никогда не находил. Лишь в тюрьме Расмус понял – она просто показывала свою власть над ним. Шла на отвлекающий манёвр, вела себя как другие матери, но только затем, чтобы дальнейшее отчуждение ударило его побольнее. И оно било, и за это Расмус себя ненавидел. Почему если она так отвратительно к нему относилась, так мучала его, он всё равно каждый раз так радовался крохам её внимания? Просто потому что она его мать? Но она никогда не была ему матерью по-настоящему. Только изуверским камнем, тянущим его на дно.

Она могла приготовить ужин, напичкав его луком, который Расмус просто физически не переносил, и он послушно глотал рис или картошку, не прожёвывая, только чтобы не чувствовать этот сладковатый привкус. Но стоило ему чуть помедлить, и содержимое тарелки оказывалось у него на голове. Оставшийся вечер Расмус ползал по деревянному полу и выковыривал из щелей остатки пищи и мельчайшие осколки тарелки.

Она могла послать его в магазин за продуктами и отхлестать по щекам за то, что он купил совершенно не то, хотя каждый раз Расмус старательно следовал её указаниям. Она могла весь день держать его при себе, в её спальне, хотя он мечтал поскорее убраться в свою комнатку, а потом разъярённо орать, когда же он наконец исчезнет с её глаз, ему что, тут мёдом намазано, маленький извращенец, дайте же ей побыть одной.

Она могла облить его самыми зловонными помоями, обстрелять такими словами, какие не должен слышать от матери ни ребёнок, ни подросток, сровнять его с землёй, заставить биться в истерике, захлёбываясь слезами, даже заставить его себя ненавидеть. А через пару часов забыть обо всём, словно не было этого вражеского нападения, словно он не похоронен под слоем чёрной зловонной жижи, фонтаном бьющей из её глотки. Словно всё было нормально. Он не понимал этого, но был рад хоть иногда испытывать облегчение вместо страха. Он стряхивал с себя землю и снова улыбался.

Но земля никогда не стряхивалась до конца.

Когда она хлопала дверцей холодильника, со стуком ставила на стол чашку, выключала свет раньше обычного, Расмус испуганно думал только об одном: что не так? В чём он снова провинился? Всю жизнь на низком старте, готовый услужить, исправить неведомую ему ошибку. Всю жизнь прислушивающийся. К шагам, к мельчайшим модуляциям голоса, ко всему. Она могла одним звуком перевернуть его душу, зажечь в нём тусклый маяк страха, разгорающийся с каждой минутой, заполняющий его неверным светом.

Она могла всё, потому что он ей это позволял.

Сначала – потому что не понимал, что так быть не должно. Позже – потому что не хотел портить и без того плохие отношения. А потом стало слишком поздно что-то менять, как в себе, так и в отношениях, которых на самом деле никогда и не было, ни плохих, ни каких-либо ещё, а были только истязания и надругательство над душой.

У Расмуса точно что-то не стыковалось в мозгах, раз он понял всё это только попав в тюрьму за её убийство. Он должен был найти другой выход. Не поддаваться. Не загораться так мгновенно. Может быть, на это она и рассчитывала. Может, это был венец её плана по втаптыванию его в колею неудач и унижений. Заточить сына ещё в одну тюрьму, навсегда оставив ему в сокамерники чувство вины.

Вот только Расмус не чувствовал никакой вины.

По крайней мере, не по отношению к матери.

15

Молодые и стройные коллеги проверяли ценники и развешивали новые в зале. Нора чувствовала, как в ней закипает ненависть. Но не к тем, кто вешал ценники.

К тем, кто вешал ярлыки.

Конечно, особое внимание полиции привлёк Расмус Магнуссен, недавно отсидевший за убийство. Особенно когда стало известно, что они с отцом бедной Камиллы знакомы, и что тот дал показания, увеличившие Магнуссену срок. Все они – и полиция, и Урмас Йенсен, и жители – сложили одно с другим. Нора слушала об этом с самого утра, и версия казалась ей вполне стройной, только вот Магнуссена до сих пор не арестовали, а значит, никаких улик против него нет. По крайней мере, на данный момент. Разве полиция не должна рассматривать несколько версий? А не концентрироваться на самом удобном подозреваемом? Что-то Нора не слышала, чтобы так крепко вцепились в кого-то ещё. Пожалуй, только если в обнаружившего тело музыканта, чёрт знает что делавшего на холодном осеннем пляже в семь утра.

А вот, кстати, и он.

Аксель Рауманн в прострации выкладывал на кассу немногочисленные товары. Сырки, кофе, два банана. Нора с неудовольствием смотрела на этого приезжего столичного композитора. Велюровое пальто, больше похожее на халат или платье, излишек геля для волос, заносчивый самоуверенный взгляд, начищенные до блеска остроносые ботинки… Пальто и всё прочее раздражало Нору. Жители в Локса были нормальными. Обычными. А он выделялся. Нора послушала его композиции в интернете и решила, что как раз в музыке-то он и не выделяется. Ничего особенного.

Хотя, возможно, она просто ничего в этом не понимала.

В любом случае такого взгляда она не заслуживала. Поэтому пробила ему не пять глазированных сырков «Карумс», которые, похоже, служили ему завтраком, обедом и ужином, а шесть.

Когда он, глубоко в своих композиторских думах, ничего не заметил, Нора не смогла сдержать улыбку. Он вежливо улыбнулся в ответ.

Вот же идиот.

О, какой красавчик к нам заехал, услышала Нора, когда Аксель пошёл к выходу из магазина, и её чуть не стошнило. Потому что сказала это своей подружке тётка лет пятидесяти, и её, похоже, не волновало, что этот красавчик нашёл труп вскоре после того, как к нам заехал. Ведь во всём виноват ублюдок Расмус Магнуссен. Об этом она тоже говорила. С грандиозным отвращением на лице.

Коллеги закончили работу с ценниками, но работа с ярлыками только начиналась. Некоторые из них были опаснее других. Красавчик-композитор. Ублюдок-убийца, посмевший вернуться. Нора уже успела услышать и про Камиллу-проститутку, шлявшуюся по ночам на вечеринки, и про отвратительного-отца-Урмаса, допускавшего это, и про бесхребетную полицию. Единственными достойными в городе людьми были те, кто это говорил. Уж они-то воспитали бы свою дочь правильно и раскрыли бы убийство. И всё остальное тоже сделали бы на высоте.

Недосягаемой для остальных, простых смертных, таких же, как они, если взглянуть не через окуляр осуждения и сплетен.

Нора понятия не имела, почему Камилла пошла на вечеринку, а Урмас ей это позволил. У них наверняка были свои причины. Милый композитор мог оказаться абьюзером, а отсидевший свой срок Магнуссен мог исправиться и никогда больше не причинить никому вреда. Полиция могла работать не покладая рук, просто они этого не видели. Могло быть тысяча причин на то и на это, и Нора не знала, зачем вообще судить других так поспешно, так напоказ, буквально захлёбываясь слюной от радости. Но одно она знала точно. То, что она сегодня почувствовала, было настоящей неожиданностью.

Впервые за всё время работы в магазине Нора ненавидела своих покупателей.

16

Она бежит по лесной тропке, затем бросается в сторону, чтобы уйти от преследования, перепрыгивает через толстые корни деревьев, молясь о том, чтобы не споткнуться и поскорее выбежать на шоссе, но это не помогает. Она падает, разбивает колени о коряги, поднимается, бежит снова. Она довольно спортивна, поэтому не задыхается, но от бега взмокла под пуховиком, надетым не совсем ещё по сезону. Она не любит мёрзнуть, поэтому носит его с сентября, но сейчас он давит на неё непомерным грузом, сковывает движения, ей хочется сорвать его, сбросить оболочку.

Вырваться из кокона, взлететь бабочкой, улететь, исчезнуть с глаз.

Бирюзовая шапка зацепляется за ветку, и ей кажется, что преследователь схватил её; она кричит, вырывается, шапка остаётся на холодной земле. Яркое пятно на жёлто-серой листве утром привлечёт чьё-то внимание. Теперь у неё действительно сбивается дыхание; сзади хрустят ветки, и она бросается прочь, от ужаса потеряв ориентацию, не ведая, что бежит не к шоссе, а обратно к пляжу. Хотя даже если бы она выбежала на шоссе, в такое время всё равно никого бы там не встретила. На открытой местности её догонят быстрее.

На открытой местности пляжа её действительно догоняют. Преследователь запыхался в разы сильнее жертвы, но им так же, как и ею, движет страх, и именно страх поддаёт в кровь небывалый в его жизни выброс адреналина.

Она спотыкается, когда он хватает её за капюшон, падает на колени, взрывая песок. Он замахивается и бьёт её по голове. Один раз. Этого достаточно.

Этого недостаточно.

Что бы ни произошло дальше, гематомы, экспертиза и весь город говорят об одном: Камиллу Йенсен задушили. Сжимали пальцами её тонкую шею до тех пор, пока не выжали из неё всю жизнь без остатка. Вдавливали голову в мягкую холодную ткань пляжа так сильно, что осталась вмятина. Песок в её чёрных волосах до конца не вымоется даже в морге.

Уже стемнело, но Аксель не хотел включать фонарик. У Камиллы-то фонарика наверняка не было, а если и был, она не смогла бы им воспользоваться. Полицейские ленты, опоясывающие «Ракету», развевались на ветру, место преступления не охраняли, по крайней мере ночью, потому он и рискнул сюда пробраться. Аксель ходил по пляжу почти в темноте, впитывая запах, звуки, зловещие оттенки пейзажа, декораций предсмертного побега. Всё его существо было сосредоточено на убийстве Камиллы. Её чувствах. Её страхах. Её смерти.

Если бы Ритта знала, о чём он думает, она бы здорово испугалась.

17

Сфинкс сидел дома в темноте, не рискуя включать свет. Он думал об Осирисе и о том, что он для него сделал. Осирис для него. И он для Осириса. Этот многолетнее ожидание истощило его, но теперь всё должно было измениться. Не Сфинксу судить, правильно ли он поступил. Его мнение не имело значения. Он поучаствовал в том, что редко выпадает смертному, и ему хотелось бы рассказать об этом, показать миру, что такое возможно, поделиться своим необыкновенным опытом. Но он не мог. Ритуал отверзания уст, всегда вселявший в него какую-то тревожность, в его случае являл противоположность. Ему нельзя было об этом говорить; его уста были замкнуты, запечатаны тайной. Возможно, навсегда. Или пока Осирис не подаст ему какой-нибудь знак.

Может быть, они вообще никогда больше не увидятся.

В последующие дни он не раз вернётся к обдумыванию своих поступков, неизменно задаваясь вопросом: а был ли у него выбор?

И если был, в своём ли он уме, раз поступил так, а не иначе?

Через два дня после событий на пляже Сфинкс пройдёт мимо старушек-проповедниц, стоящих со своими брошюрками о Боге. Они никогда не навязывались, просто предоставляли возможность завести разговор и проникнуться темой. Сфинкс нередко встречал их, почти никогда не замечая, но в этот раз всё было по-другому. Он просто шёл мимо, когда его слух уловил одну из реплик говорящих между собой старушек. Сфинкс прошёл ещё несколько метров, прежде чем до него дошёл смысл сказанного. Но больше всего его поразила интонация.

– А Иисус? Взял на себя грехи наши…

Она говорила так, словно это был её сосед. Словно это было что-то само собой разумеющееся, обыденное, бытовая сценка из жизни. С интонацией, присущей скорее фразе типа А Кая-то? Выскочила замуж… или А мой-то? Поклеил новые обои…

Он не мог понять, как это возможно. Сфинкс никогда не осмелился бы сказать ничего подобного об Осирисе. Этот уровень почти что побратимства претил ему и, к счастью, был недостижим. Если так эволюционирует религия, а Осирис и Исида с младенцем Хором, это, несомненно, прообраз Бога и Божией матери, то к чёрту такую эволюцию. Сфинкс с этими старушками почитал одного и того же Бога, пусть в глазах других это и было бредом, только о настоящем почитании Сфинксу известно гораздо больше, чем им.

Особенно теперь.

Осирис не брал на себя его грехи. Даже наоборот, подтолкнул его за грань. Но сначала оттуда вытащил. Он был естественным и полным противоречий, как и весь мир. Осирис был живым, настоящим, а не картинкой распятого, поднесённой к губам. Осирису было много тысяч лет, и ничто этого не изменит. Как и не изменит верности ему Сфинкса.

Всё это значило только одно: он поступил правильно.

Сфинкс часто смотрел исторические передачи, трансляции из музеев. Однажды ему попался проект, рассказчиком в котором выступал известный петербургский египтолог. Передача была интересной, но больше всего Сфинксу запомнилась отдельная фраза. Когда в конце египтологу начали задавать вопросы, один из них – как стать египтологом – заставил рассказчика задуматься. Сфинкс ожидал услышать какую-нибудь научную ерунду, но ответ поразил его в самое сердце.

– Если говорить мировоззренчески, – сказал египтолог, – надо быть ненормальным.

С этим Сфинкс был согласен.

18

Стены были такими тонкими, буквально картонными, и Нора многое отдала бы, чтобы не слышать ночные стоны Марты. Она ненавидела эти стены, но в какие-то моменты – как сейчас, например, – она была им рада. Нора взяла стакан, чтобы получше расслышать то, что происходило в соседней квартире. Они опросили уже больше половины города, хоть он и был небольшим, но всё-таки Нора уже не раз задавалась вопросом: если бы убили не дочь мэра, а кого-то другого, так ли тщательно работала бы ЦеКриПо?

– Вы имеете в виду – есть ли у меня алиби? – с нервным смешком спросил Олаф. – На три часа ночи?

Ему что-то ответил спокойный и негромкий голос сотрудника полиции.

– Я был дома. Спал. Что ещё мне делать в такое время?

– Один? – уточнил другой голос погромче. Норе показалось, что голос весьма молодой.

– Да, один, – сказал Олаф. – Моя жена уехала.

– К этому мы ещё вернёмся, господин Петерсен. Но, может, кто-то всё-таки смог бы это подтвердить?

– Что? Что я спал один у себя дома?

– Да, верно.

– Чёрт, вы же прекрасно понимаете, что нет!

Нора вздохнула. Бедный Олаф. Ситуация явно не выигрышная, и, между прочим, следующая дверь, в которую постучат, будет Норина. И у неё, как и у Олафа, да и большинства жителей, никакого алиби не будет. Убийцу вообще могут никогда не найти. Смирится ли с этим Урмас Йенсен?

– Тогда перейдём к крупной ссоре между вами и вашей женой Мартой… Где она сейчас, кстати?

– Понятия не имею, – сказал Олаф, и Нора уловила в его голосе боль. Ей стало чертовски его жаль. – Но она тут вообще не при чём.

– Речь сейчас не об этом. – Другой голос, более жёсткий, Нора даже вздрогнула. – Так, значит, вы очень сильно поругались с женой, а потом под воздействием эмоций убили девушку? Так и не сумев обеспечить себе алиби?

Нора буквально почувствовала, как Олафа затрясло.

– Что… Что… Что вы такое говорите? – ужас буквально парализовал его, голос сделался как у виноватого мальчика. Норе было горько.

– Разве не так всё было?

– Мы поругались, но не очень сильно, – взял себя в руки Олаф. – Ночью я спал.

– Вашу ссору слышал весь дом, и её нельзя назвать «не очень сильной», – сказал жёсткий голос.

Вот же чёрт, подумала Нора. Олафу очень не повезло. Он не мог убить Камиллу. Это Нора точно знала. Это даже невозможно было себе представить, неужели они не видят? Но куда же он всё-таки ходил? И кто оказался насильником?

– Всё равно, это не значит, что я кого-то изнасиловал и убил, – попытался защититься Олаф.

– А кто говорит об изнасиловании? – удивился жёсткий голос. – Расскажите-ка…

Нора обомлела. Что происходит?

– Р-р-разве Камиллу не изнасиловали? – запинаясь, выдавил из себя Олаф, остро чувствуя, что разговор зашёл совсем не туда.

– А вы считаете, что девушка была изнасилована? – поинтересовался молодой голос. – Думаете, просто убийства не достаточно?

– В-в-все в городе г-г-говорят про и-и-изнасилование…

– Сплетни и слухи в вашем городке будут пресечены, – сказал жёсткий голос, – судя по всему, они уже влияют на расследование. Камиллу Йенсен никто не насиловал.

– Ох… – выдохнул Олаф. Одновременно с Норой.

Столкновение мыслей.

Какой кретин сказал, что Камиллу изнасиловали? И почему все сразу в это поверили?

Всё-таки Олаф не насильник, как она могла вообще такое себе представить?

Петерсен вообще не при чём, но уже привлёк к себе внимание полиции.

– Думаю, вам лучше проехать с нами, – сказал молодой голос, и тогда Нора решилась.

Бедный, раздавленный Олаф. Если она может хоть чем-то ему помочь, она это сделает.

Нора осторожно постучала в квартиру Петерсенов, вежливо поздоровалась с полицейскими. Один из них действительно оказался молодым тоненьким мальчиком с русыми волосами, а второй, крупный и темноволосый, был похож на бармена. Почему – Нора и сама не знала.

– Я… – замялась она, борясь с искушением оторвать заусениц на большом пальце, – я прощу прощения…

– Господи, Нора, – едва слышно пробормотал Олаф, но она услышала. Выпрямила спину и продолжила уже более уверенно:

– Я хотела бы сообщить вам важные сведения.

Бармен кивнул и сказал:

– Мы скоро с вами побеседуем.

– Нет, вы не понимаете… Я хочу сообщить важные сведения по поводу него, – Нора кивнула на Олафа, вмиг окаменевшего. В его глазах мелькнул страх. Правильно ли Нора поступает?

Чем же он занимался?

– Да? – вежливо спросил мальчик. – Мы слушаем.

– Этой ночью… Понимаете, мы… – Нора хотела бы, чтобы её щёки залил стеснительный румянец, но она знала, что в их глазах выглядит просто странной тёткой. Зачем она вообще это делает?

– Вы – что? – поторопил её бармен.

– Когда Марта уехала, мы с Олафом провели ночь вместе, – твёрдо сказала Нора. – Я могу подтвердить, что он был дома.

Нора не смотрела на Олафа, но была уверена, что челюсть у него отвисла. Если он окажется настолько туп и упустит свой шанс, не подыграет ей, то у них обоих будут неприятности.

– Вот как? – усмехнулся бармен. – Это правда? – обратился он к Олафу.

Тот сидел в кресле, вцепившись руками в подлокотники и стиснув зубы. Нора видела, что он ничего не понимает, но каким-то образом сумел сохранить лицо.

– Чёрт, Нора… – сказал он срывающимся голосом. – Мы же решили сохранить это в тайне…

Олаф чуть не плакал от напряжения, но им обоим это было на руку.

– Прости, – ответила она, опустив взгляд в пол. – Но дело-то серьёзное.

– Серьёзнее некуда, если уж на то пошло, – сказал бармен. – Вы очень зря решили об этом умолчать.

– Вы из-за этого поссорились с женой? – поинтересовался мальчик.

Олаф устало кивнул.

– Вы сказали «когда Марта уехала», – посмотрел мальчик на Нору, – значит, вы видели, как она уезжает?

– Ну да, – сказала Нора, – это сложно было не заметить.

– В каком смысле?

– У неё, знаете ли, очень яркий чемодан.

Мальчик что-то черкнул в блокноте.

– Во сколько она уехала?

– Ближе к десяти, – ответила Нора, и мальчик кивнул. Показания Норы и Олафа сходились. – По крайней мере, я видела, как Марта садилась в автобус в Таллинн на 21:40, – добавила она, задумавшись. – Я как раз шла со смены.

– Замечательно, – кивнул бармен.

Девушку убили гораздо позже. Предварительное время смерти – три часа ночи, потому-то они вряд ли найдут множество убедительных алиби.

– Из какой вы квартиры? – обратился он к Норе.

Потом он ещё немного помучал Олафа, порасспрашивал Нору, заполнил свои бумаги, и они с мальчиком пошли к другим жильцам. Единственный вопрос, который он задал на прощание, был вроде как уточняющим.

– Так значит, о вашей связи никто больше не знает?

– Нет, – спокойно ответила Нора, – и мы бы очень хотели, чтобы так и оставалось.

Бармен усмехнулся и поднялся на следующий этаж.