Найди меня в лесу

27

Подпись здесь, подпись там, тут подмахнуть не думая, здесь прочитать повнимательнее… Урмас Йенсен любил все эти бумажки, потому что любил свою работу и особенно – свою новую должность. Лучшее, что могла сделать для него Хельга после того, как умерла. В последние недели он занимался ещё и договорами на строительство и проектирование новой котельной. Современной, экологичной, работающей на древесной щепе. Урмасу не было никакого дела до экологии. Причины, по которым всё это вообще затеяли, лучше всего отразились бы в цифрах. Рядом со значками евро. Но эти цифры мало кто увидит. Застройщика удалось найти только в третьем раунде международного тендера, который выиграла одна из латвийских компаний. Именно этим объяснялось удорожание строительства котельной. Работа выйдет дороже, чем планировалось изначально, но целесообразность инвестиций подтверждают все расчёты. Так это преподнесли общественности. Целесообразность инвестиций вообще была по части Урмаса. Пожалуй, это было тем, что он любил в своей работе больше всего.

То, в чём он так хорошо разбирался.

Хельга была глупа, почти не использовала ни своё положение, ни открытые, буквально фонтанирующие возможности, которые были повсюду, только умей смотреть, умей обернуть их в свою пользу.

Урмас умел.

Почти четыре миллиона евро вместо планируемых трёх. Урмас любил эти слова. Миллионы. Евро. Особенно хорошо они смотрелись вместе. Рядом с его подписью.

Урмас был погружён в размышления, покручиваясь в своём шикарном кожаном офисном кресле, когда в дверь его кабинета постучали. Зашла секретарша, хотя Йенсен ясно дал ей понять, чтобы его не беспокоили. Её каблуки процокали по новому полу. Ему нужна была тишина, чтобы разобраться с некоторыми нестыковками. Если женщина не способна предоставить мужчине немного тишины, грош ей цена. А для Урмаса цену имело всё. Женщины, с которыми он провёл эту ночь, умели предоставлять. И тишину, и всё, что ему было нужно. Они хорошенько повеселились. В том числе поэтому сегодня ему было сложновато сосредоточиться.

– Я же просил, – раздражённо проговорил он не оборачиваясь.

– К вам пришли…

Он всё-таки обернулся, с подозрением посмотрел на неё.

– Неужели опять эта сумасшедшая? – сморщился Урмас.

Была в их городе одна старая ведьма, которой покоя не давали взяточничество и коррупция и которая по неведомой причине возомнила, что Урмас имеет к этому какое-то отношение. Она постоянно приходила и спрашивала, на что конкретно пошли те или иные деньги, что именно было сделано или зачем делать то, что делать совершенно не нужно. Они оба знали зачем, но Урмас никогда не скажет ей ни слова из того, что она хотела бы услышать.

Судя по лицу секретарши, к нему пришла не антикоррупционерка. Она открыла рот, чтобы ответить, но Урмас уже догадался:

– Журналисты.

Секретарша сглотнула. Опять по поводу грязной воды, недовольно подумал Урмас. Как будто ему было хоть какое-то дело до воды, текущей из-под крана у кого-то там из жителей, раздувших из этого целый новостной сюжет. Единственное, до чего ему было дело, так это до их налогов и бюджета. Но уж точно не до воды.

– Я не принимаю, – махнул рукой Урмас и повернулся на своём кресле.

Но мужской голос заставил его вздрогнуть и вновь повернуться обратно.

– Урмас Йенсен? – бесцветно спросил мужчина, и Урмас машинально кивнул. Он уже всё понял. Точнее, не понял ничего. Что им тут нужно? Неужели он всё-таки где-то просчитался?

Мужчина вздохнул и добавил очевидное:

– Полиция.

28

Египет был его единственной страстью, и большую часть денег Сфинкс спускал на многочисленные книги, альбомы и каталоги по египтологии. Остальное уходило в основном на пиво и сауну. Сауна в местном спорткомплексе с бассейном, конечно, стоила недорого – два с половиной евро, но посещал её Сфинкс каждый будний день. По выходным было дороже, да и народу больше, а людей Сфинкс не очень-то любил. Большой удачей для него было, зайдя в раздевалку, обнаружить, что она пуста, и спокойно раздеться. Ещё большей – если в сауне никого не было. Висящие в душевой полотенца часто могли означать, что их владельцы плавают в бассейне, а не поджидают Сфинкса в находящейся тут же сауне. И когда они означали именно это, Сфинкс был счастлив. Даже если кто-то остервенело намывался под душем – а дома почти все жители воду экономили, – его это не смущало. Он скрывался за прозрачной тонированной дверью и погружался в свой мир. Сауна смывала с него всю грязь, все грехи, мелкие и не очень, которые он накопил за свою жизнь. К сожалению, эффект был кратковременным, и уже на следующий день Сфинкс снова чувствовал, как поры забиваются гнильцой, которая всегда зарождалась изнутри. Его собственная никчёмность угнетала его гораздо меньше, чем могла бы. На неё он почти не обращал внимания, поэтому и делать с ней ничего было не нужно. Она не мешала ему, в отличие от этой грязи, которую он упорно выпаривал из своего организма, в отличие от токсинов, отравляющих его душу, запятнанную и, вероятно, пропащую. Сфинкс никогда не думал, что это бред или что это не изменит его поступков. Он просто чувствовал себя гораздо лучше, а именно это ему и требовалось. Но он был и не настолько глуп, чтобы не понимать: с каждым прожитым днём грязь, грехи и токсины лишь накапливаются, и в конце концов от них он и умрёт, как и все остальные люди, просто не задумывающиеся об истинной причине увядания их жизни.

В ночь, когда они убили девчонку, сауна была нужна ему как никогда.

Наутро он стоял у дверей спорткомплекса, с нетерпением ожидая открытия. Ворвался в раздевалку, долго не мог попасть ключом браслета в замок шкафчика. Ополоснулся под душем и бросился в сауну. К счастью, Сфинкс был один. Если бы в сауне сидел ещё кто-то, он бы просто не выдержал. Грех, вина и стыд были видны невооружённым глазом, и его сразу бы раскрыли. Сфинкс засел в своём сухом жарком святилище, и содеянное сочилось из его пор, пока он зажмуривал глаза. Он был уверен, что если откроет их, увидит чёрные ручейки, стекающие по влажному телу, и это окончательно выведет его из и без того сомнительного равновесия. Сфинкс сидел в сауне, пока не закружилась голова, а потом стоял под душем, пока пальцы рук и ног не превратились в сморщенные обрубки. Всё это время в голове вертелась лишь одна мысль: нашли ли её уже?

К тому времени как он, распаренный, чистый и свежий, надел рубашку и брюки и пригладил перед зеркалом влажные волосы… Да, её уже нашли.

29

Ваша дочь Камилла найдена мёртвой, сказали они. Кажется, так, но Урмас уже ни в чём не был уверен. Потому что всё привычное вдруг стало расслаиваться, терять очертания, становиться неузнаваемым. Сильный спазм сосудов, задержка крови и родившийся тромб лишили его возможности осознания услышанных слов. Кабинет, который он так тщательно обставлял дорогими безделушками, сжался до размеров тесной кладовки, и кто-то почему-то задёрнул шторы. Урмас был уверен, что на этом род Йенсенов закончится. Сначала Хельга, потом Камилла, теперь он.

Очнувшись в палате, Урмас пожалел, что пришёл в себя. Потому что в его голове тут же запульсировали острые, причиняющие боль фразы.

Я пойду на вечеринку, пап.

Вашу дочь обнаружили на пляже.

На всю ночь, пап.

Примите наши соболезнования.

И растянутое, словно горькая ириска, равнодушие.

Развлекайся.

30

Если бы он мог что-то изменить.

Если бы только можно было вернуть её к жизни. Не видеть её посеревшего лица, озарённого восходом солнца. Глянцевого лака на ногтях окоченевших пальцев. Комочков туши на ресницах, превратившихся в комочки инея. Неестественной и в то же время умиротворённой позы. Не слышать полицейских разговоров, недоверчивых перешёптываний. Не осязать, как и без того удручённый городок начинает сползать в зыбучие пески отчаяния и скорби.

Если бы он мог всё это изменить…

Он бы не изменил ничего.

Аксель Рауманн вовсе не чувствовал себя стервятником, как кто-то его потом прозовёт. Он чувствовал лишь обязанность воспеть её. Её жизнь – ту, что могла бы быть, но никогда не случится. Её смерть – ту, что могла бы произойти через десятки лет, но встретила её так рано. Её боль, её страх, её жертву. Аксель знал, что нашёл её не случайно. Что не случайно приехал в этот городок и ходил по этим пляжам. То, что было уготовано Камилле, всё равно произошло бы, но никто, кроме него, не сможет увековечить эту трагедию, сделать её не напрасной.

Не сможет её обессмертить.

Только он сможет соткать достойное полотно из этих серебряных нитей – печали, потери, скорби. Погружения в бездну. Воспевания горя. И очищения. Пронзительный гобелен отчаяния и потери надежды. Тончайшее сплетение волн, бьющихся о берег, где нашли Камиллу. Серого неба. Бескрайнего горизонта металлической отстранённости. Молчаливых свидетелей, тайных хранителей, равнодушных сосновых крон.

Величание вечности, вот что это такое.

А смерть Камиллы – святой грааль.

Вот что это такое.

Всё только ради искусства. Только ради него.

Холодный балтийский шедевр.

Его шедевр.

Что вы делали здесь так рано и так далеко от дома?

Они не смеют подозревать его.

Просто искал вдохновение.

И нашёл. В огромном и обглоданном деревянном гробу, озарённом холодным осенним солнцем.

В семь утра?

Не смеют, но подозревают.

Да, я рано просыпаюсь.

Просто они из другого мира.

Вы сразу сообщили в полицию?

Им не понять, каково это.

Мы обязательно с вами ещё побеседуем.

В конце концов, это их работа.

Позвоните, если ещё что-то вспомните.

У него теперь тоже есть работа.

И к ней пора приступать.

31

В доме Сфинкса было много коряг. Раз или два за лето он обязательно притаскивал к себе что-нибудь странное, вычурное, напоминающее какое-нибудь животное или символ. Иногда ему чудилось в них что-то древнеегипетское. Иногда он сам себе напоминал что-то странное и вычурное. Коряги висели на стенах, прибитые гвоздями, лежали на подоконнике, образуя хитроумную композицию. Сфинксу нравилось представлять, что когда-нибудь его дом превратится в своего рода музей необычностей. Каждый увидел бы в любой из коряг что-то своё. Кроме этих бесплатных лесных экспонатов, придающих дому что-то вроде изюминки, скромную обстановку украшал книжный стеллаж, добытый Сфинксом лет пять назад на помойке. Дээспэшная дешёвка, но внутри – сокровища. Бумажные книги, которые Сфинкс сумел добыть и наличием в своей библиотеке каждой из которых гордился. Что-то из них уже было букинистикой, что-то – редкостью, что-то – просто сложно отыскать в Эстонии. За всю жизнь Сфинкс так и не смог выучить английский язык, по крайней мере, достаточно для того, чтобы читать на нём книги, тем более научные. Египтологические издания Сфинкс мог поглощать только на эстонском и более или менее на русском. Однако эстонских книг по египтологии было не так много, а нормальный египтолог в Эстонии и вообще в странах Балтии – один-единственный, и то уже умер. Гораздо больше книг было на проклятом английском. На нём их было просто полно, особенно за пределами Эстонии, как и на немецком, французском и прочих языках. Книги Сфинкс отыскивал в магазинах и на барахолках, часто заказывал онлайн. В этом ему приходилось просить помощи у молодёжи. Там же, в интернете, он читал электронный журнал «Египет и сопредельные страны» и разные научно-популярные статьи. Особые книги, жуткие раритеты или шикарные каталоги выставок с золотым тиснением на переплёте, оставались для него недосягаемыми. Денег они стоили баснословных, а некоторые улетали с аукционов ещё до того, как Сфинкс позволял себе о них помечтать. Но всё же какая-никакая, а библиотека была. На одной полке стояли эстонская литература, на других – русская. Из некоторых книг были распечатаны лишь статьи, в этом ему тоже помогали, например Блэр, каким-то образом оперирующий словами PDF, скачать, извлечь и другими так ловко, что они казались Сфинксу другим языком, хотя он и гордился тем, что может без запинки произнести имя Кебехсенуэф. Распечатки лежали в отдельной папке, каждая статья в своей мультифоре. Саркофаг Пакеша. Четыре ранние древнеегипетские печати. Саркофаг из Гамхуда. Египетский остракон эпохи Древнего царства. Саркофаг Таджуитхен. Иногда Сфинкс просыпался, ощущая в голове кашу. Вязкая, сваренная из обрывков информации, она обволакивала мозг, заставляла его сомневаться в том, что он знает. Содержимое всех книг и журналов перемешивалось, превращалось во что-то новое, вселяло неуверенность. Зато он мог раз за разом перечитывать их, каждый раз подмечая что-то новое, не осознанное раньше. Больше всего Сфинксу нравилось листать большую золотую книгу «Египтология». Приятный на ощупь переплёт с красными драгоценными камнями в лапах и на голове небесного сокола, рельефного и разноцветного, золотые иероглифы, тиснёное название, красивые иллюстрации на плотной бумаге, множество дополнений, вкладышей, карточек, конвертиков, завязочек… Хоть книга и была гораздо больше детская и развлекательная, чем научная, место на полке она занимала самое почётное.

Единственным в доме Сфинкса, что можно отнести к предметам искусства, кроме коряг и книг, была маленькая картина на чёрном дереве, помещающаяся в ладони. Её он тоже откопал в секонд-хенде, вернее, уронил, когда доставал книгу, и просто наклонился поднять. На картинке, приятно лежащей в руке, был изображён сельский пейзаж: синее небо, зелёная трава, три чёрно-белые пасущиеся за оградой коровы, несколько цветущих деревьев, красивый дом с пристройкой, стог сена, маленькие чёрные курочки. Сфинкс уже собирался положить картинку на место, как его взгляд привлекло что-то на крыше дома. Крыша была треугольной и тёмной, и прямо на её верхушке, словно на вершине пирамиды, белела какая-то точка. Он поднёс картинку к свету и разглядел крошечного аиста в гнезде. Эта деталь, упущенная им поначалу, открывающаяся лишь при внимательном рассмотрении, словно секрет, поразила его. Аистов в Эстонии было много, но чем больше Сфинкс вглядывался, тем больше абстрагировался от остального фона и думал, что треугольный фронтон крыши явно похож на грань пирамиды, а аист – на Бенну, душу Ра. Сфинкс огляделся и решил, что, наверное, он совсем не в себе, раз повсюду, даже в этой простой милой сельской картинке, видит пирамиды и священных древнеегипетских птиц. Но потом он подумал о секрете и о Ра, о том, что кроме него никто на этой барахолке не узреет истины этого произведения, его скрытого смысла, и понял, что должен купить эту картинку. Она обошлась Сфинксу в пятьдесят центов. Ничтожная цена за столь сокровенную тайну, принадлежавшую теперь только ему.

Картинка тоже висела на стене, по соседству с корягами, и завершала убранство дома. Единственное, что добавил бы Сфинкс к интерьеру, были часы, которые он увидел ночью на пляже и которые всё не шли у него из головы.

Прекрасные часы. Ночное небо и серебро звёзд.

Скоро о них узнают.

32

Как и об убийстве.

Тело уже было обнаружено. Полиция находилась в городе. Безутешный отец от горя слёг с инфарктом. Но остальные ещё не знали. Они ещё жили нормальной жизнью, не омрачённой ужасающими новостями. Ещё не испытывали скручивающий внутренности страх, тянущее на дно недоверие, облегчение от того, что это случилось не с ними и не с их детьми. Все они ещё не прикоснулись ко злу.

Почти все.

Скоро новость распространится, и это изменит всё.

II

1

Он пытался догнать её. А может, прогнать. Он не был уверен. Но она точно была рядом с ним. Где-то рядом. Где-то совсем близко.

Очнись, Расмус. Её больше нет.

Или всё-таки далеко.

Камилла мертва.

Заткнись, заткнись, заткнись.

Шёпот замолк, голова не проходила. Огонь жёг желудок, но казалось, что горят лёгкие. Расмус чувствовал, как на языке танцевал дьявол, но не мог сказать, сколько это продолжалось. Он даже не помнил, где взял водку. Водка ли это вообще была?

Бутылка на столе говорила, что да.

Он давно не пил, но такого эффекта не ожидал. Хотя, конечно, и не ожидал, что выпьет всё. Может, что-то пролилось? Или она была неполной? Расмус еле соображал. Казалось, что водка выжгла ему весь мозг, и, скорее всего, так и было. Никакой закуски в доме не имелось. Закуской к водке была не еда, а воспоминания и лица. Картинки того, что могло бы произойти.

Но откуда у него бутылка?

Магнуссен точно помнил, что дома спиртного не было. Вроде припоминал, что возбудился, даже слишком, хотя причину назвать уже не мог, – слишком настолько, что ему почти хотелось совершить насилие.

Почти… Или больше, чем почти?

Магазины не работали. Друзей у него не было. Единственным соседом был Кристиан, но Расмус вряд ли стал бы ломиться к нему посреди ночи, будить его и спрашивать, нет ли у него выпить. Это было бы возможно, будь они с Кристианом приятелями, но они ими не были.

Так что же, чёрт возьми, произошло?

Где он был? С кем? Что делал? И где взял водку, выбившую из него дух?

2

Кто мог желать вашей дочери зла, спрашивали они, но вопрос был неверным. Скорее нужно было спрашивать, кто желал зла ему. Потому что убийство Камиллы – это самое большое зло, которое они могли ему причинить.

Их было много.

Но кто из них был способен на такое?

Урмасу в первую очередь пришли в голову проклятый Юхан Лейман и старая антикоррупционерка. Но она, как бы ни старалась ему навредить, не могла убить Камиллу. Она писала жалобы, задавала ненужные вопросы, поднимала щекотливые темы, совала нос не в своё дело и даже судилась, рассказывала всем, какой Урмас бесстыжий взяточник и вор, но причинять вред бедной девочке она точно не стала бы. К тому же ей было восемьдесят лет, да и Камилла легко бы ей сопротивлялась, если вообще представить их невозможную встречу ночью на пляже. Или в лесу? Урмас задумался, где именно его дочь лишили жизни, и содрогнулся от этих мыслей.

Засранца Леймана даже не было в стране. Так что он был непричастен. По крайней мере, полиция была в этом уверена. Кроме этих двоих были и другие. Тех, кто его ненавидел или презирал, было очень много. Половина из них жала ему руку со льстивыми улыбками. Остальные чертыхались и ругали его и всю горуправу на чём свет стоит, но опасности не представляли. Став мэром, Урмас продал завод, котельную и даже школьный автобус. Он повысил зарплаты всем чиновникам горуправы и увеличил их количество из числа своих друзей. Он прекрасно понимал, с чем имеет дело. Но отсутствие народной любви для Урмаса не было проблемой. Проблемой для него могло быть только отсутствие денег. Вернее, недостаточное их количество. И чем дальше, тем больше Урмас убеждался: их всегда недостаточно. Он не делал ничего плохого. Просто умел обращаться с финансами. Умел брать деньги там, где они есть. И направлять их туда, где им следует быть. Некоторые считали, что этим местом был его карман.

Мнение некоторых Урмаса не волновало.

Старая ведьма и Лейман отпадали, остальные жители вряд ли ненавидели его настолько, чтобы убить его дочь. Насколько он знал, Камилла всегда была вежлива и приветлива со всеми. Мысль о том, что дело в ней, а не в нём, Урмасу почему-то пока в голову не приходила. Позже он спустит всех собак на Яана, этого самодовольного козла, который раздражал его с самого начала и который так нравился Камилле. Это из-за него она вообще оказалась на той вечеринке, считал Урмас, хотя Камилла бы с ним не согласилась. Но пока – пока у Йенсена действительно имелась проблема. Она возникла в ту секунду, когда он взглянул в зеркало заднего вида. Проблема, которая может принести множество других проблем, подумал он тогда. И, похоже, не ошибся.

Остальные жители действительно вряд ли ненавидели его настолько сильно, чтобы заставить так страдать.

Но Расмус Магнуссен после пятнадцатилетнего отсутствия их жителем не считался.

3

Когда стала известна ужасающая новость, для Расмуса она была ужасна втройне. Кроме самого факта убийства юной девушки, ужаса добавляло то, что убита была дочь женщины, которую он когда-то любил.

И то, что он понятия не имел, как провёл ночь убийства Камиллы Йенсен.

Ему было страшно. Что, если его глушило не опьянение, а чувство вины? Что, если в крови кипел не алкоголь, а жгучий адреналин?

Пляж «Ракета» находился практически на другом конце города, убеждал себя Расмус.

До него слишком далеко.

Мог ли он зайти так далеко?

4

В ночь, когда был убита Камилла Йенсен, Нора почти не спала. Локса была окутана тёмной тишиной, и эту тишину вдруг разбил скрипучий звук открывающейся двери подъезда. Не было ни топота по ступенькам, как это бывало, когда в квартиру на третьем этаже поднимались дети, ни разговоров, ничего. Нора уже решила, что ей послышалось, – ну кто, скажите на милость, из их на редкость добропорядочного подъезда может посреди ночи вернуться с улицы? Но тут раздался щелчок выключателя лампы на лестничной площадке. Щелчок кнопки, находящейся буквально в метре от Норы. Дверь в знакомую квартиру тихонько открылась и почти так же бесшумно закрылась. Кнопка выключателя отщёлкнулась обратно, и снова наступила тишина. Сердце Норы замерло. Просто перестало биться, отключилось, впустив в себя парализующий страх. Норе давно не было так страшно.

Ночь была холодной, словно примеряющей на себя саван будущей зимы, и не было на свете достаточно веских причин, чтобы заниматься сейчас ночными прогулками. Никаких, кроме самых тёмных.

Так где был Олаф и какого чёрта он там делал?