Найди меня в лесу

67

Всё произошло так быстро и так одновременно. Расмус лежал на асфальте рядом с Олафом, чувствовал медный запах его крови, разрезающий чистый морозный воздух, и осязал их страх – всех остальных, чей мирок только что треснул. Они пришли поглазеть на убийцу, а получили двоих. Буйное животное, вот кто он, только посмотрите. Большая ладонь давила ему на голову, руки завели за спину, защёлкнули на них наручники. Он всё это уже проходил. Ничего нового. Рывком поставили на ноги, затолкнули в машину. В окно прилетел камень, но стекло не шелохнулось. Камень нужно было кидать раньше, равнодушно подумал Расмус. Пятнадцать лет назад. Много камней. Столько, чтобы никогда уже не подняться.

Минуту назад они готовы были растерзать Олафа. Он даже не знал, как его зовут, пока рядом кто-то не прошипел – это точно Олаф, Марта его довела. Имена были ему не знакомы, но знакома была ярость, с которой это было сказано. Ярость, плещущаяся в их глазах. Прикрытая пеленой презрения. Впервые с тех пор, как он вернулся, Расмус мог стоять рядом с людьми и не чувствовать эти взгляды на себе. Олаф, Олаф, Олаф, вот что занимало их недалёкие умы, их подгнившие сердца, дырявые души. Не то, что он сделал. Не то, что случилось с Камиллой. Некоторые достали телефоны и снимали, как их соседа, друга, знакомого ведут к полицейской машине в связи с расследованием убийства. Когда в дело вступит Расмус, видео станут будущими хитами.

Он просто шёл в магазин, когда увидел полицейскую машину, въезжающую в город. Минутой раньше или позже – и Расмуса бы здесь не было, а Олаф Петерсен был бы жив. Но всё случилось именно так, как должно было: Магнуссену, как и всем остальным жителям, было ясно, что полиция снова навестила их в связи с убийством Камиллы. Но в отличие от Расмуса, остальные жители не носили с собой нож. Он брал его с собой последние несколько дней, отчётливо понимая: доверять никому нельзя. Нельзя оказаться беззащитным.

Но он всё-таки оказался. Кровоточащая тьма не спрашивала Магнуссена – просто дала импульс действовать. Наконец-то арест, билось у него в голове, застилало глаза, направляло руку. Это ведь арест? Но не было времени обдумывать, нужно было решаться.

А решимости у Расмуса теперь было не занимать.

68

Нора стояла на лестничной площадке до тех пор, пока Олафа не увезла одна машина, Расмуса другая, а все остальные не разошлись. Сил идти в квартиру не было. Выбило пробки. Не в квартире – в Норе. Стекло окна площадки недавно вымыли, оно было кристально чистым, абсолютно прозрачным. Нора видела каждую деталь произошедшего. Даже то, чего не видели остальные. Взгляд Олафа она не забудет уже никогда. Не тот, первый. Второй. Последний. Взгляд умирающей косули. Он добавится в Норину коллекцию нестираемых впечатлений, собрание необратимых итогов её действий, печальный паноптикум её жизни. Разместится недалеко от непристёгнутого ремня и камня в форме граната. Образ Расмуса Магнуссена, распластанного на асфальте, тоже не сразу её покинет. Когда он трижды – раз-два-три-мгновенно-господи-что-же-это – пырнул Олафа, в Норе трижды что-то оборвалось. Это настолько её поразило, что она чуть не осела на пол.

Она была уверена, что обрываться уже нечему.

69

На следующий день пошёл первый настоящий снег. Чёрные деревья, чёрные силуэты людей, ждущих автобус, чёрные кресты на кладбище – все с белой поминальной посыпкой. Нора с трудом доработала свою смену в «Гросси». Под конец она пробивала товары, словно в тумане, растеряв всю свою хвалёную скорость и внимательность. После того, что произошло вчера, она не спала всю ночь и лишь неимоверным усилием воли заставила себя выйти на работу. В моменты, когда не было покупателей, она судорожно проверяла кассовую ленту, разглаживала купюры, протирала кассовый транспортёр, без конца поправляла униформу. Но это не помогало. Кровь на асфальте перед подъездом уже замыли, но Нора чётко видела её утром, когда шла на работу, и знала, что увидит её вечером. И завтра. И послезавтра. Нора знала, что если она всё-таки сможет заснуть, она снова будет там: смотреть, как только что вышедший из тюрьмы убийца раз за разом судорожно вонзает нож в её соседа, мужчину, с которым она могла бы быть счастлива и которого приговорила к смерти. Но разве она знала, что так будет?

Урмас Йенсен потерял дочь, и все теперь знают, что она ему не дочь. Расмус Магнуссен проведёт в тюрьме не один год. Может, даже повесится там. И последней его мыслью будет, что он хотя бы совершил правосудие. Если Нора собирается жить дальше, ей нужно перестать об этом думать. Вот только она не представляла, как это сделать. Теперь ей слишком о многом нужно перестать думать.

Выйдя из магазина, Нора села на заснеженную скамейку неподалёку. Сил не было даже дойти до дома. Кто мог представить, что в их маленьком городке развернётся такая жуткая трагедия? Нора почувствовала, как сдавливает грудь, всё-таки встала и медленно побрела по дороге. С автовокзала отъехал последний автобус в Таллинн. В окне Нора увидела этого композитора, Акселя Рауманна, наконец-то уезжавшего из их города, в котором ему было не место. Нора надеялась, что он сполна насладился трагедией, и была права.

Через месяц он выпустит альбом глубочайшей, драматичной музыки, который назовёт «Камилла». На обложке диска будет остов «Ракеты», нарисованный углём. Альбом принесёт ему долгожданное признание и награду «Грэмми». Аксель женится на Ритте, хотя навсегда останется повенчан с музыкой, и у них родятся дети: такие же бесталанные, как Ритта, и амбициозные, как Аксель. Через пять лет они всей семьёй погибнут в автокатастрофе, когда машину Катрины Капп швырнёт на встречную полосу, и «Камилла» навсегда останется отражением и предвестником его собственной драматичной судьбы.

Нора толкнула калитку кладбищенской ограды. Вот где её настоящий дом. Даже дышалось здесь легче. Может, потому что вечерело, и стало морознее. Или потому, что здесь Норе не нужно было притворяться. Она прошла к могиле Луукаса, поправила слегка выцветший пластиковый букетик, стряхнула листья с маленькой скамеечки. Но садиться не стала. Знала, что встать уже не сможет. Останется здесь навсегда. Интересно, что сказал бы Луукас, если бы видел, что вчера произошло?

Если бы видел всё, что произошло?

Нора коснулась памятника, повернулась и пошла к выходу. Она как-то видела здесь Расмуса, и хотя она была уверена, что тот пришёл на могилу матери, он почему-то положил белую розу к надгробию жены мэра. Камиллу ещё не похоронили, но её могила будет утопать в цветах. На могиле Олафа, которой ещё здесь нет, цветов не будет. Убийцы их не заслуживают. Однажды, поддавшись порыву, Нора принесёт ветку сирени, но оставить её так и не сможет. Кто она такая? Она не имеет на это права.

По дороге от кладбища к дому Нора не встретила ни единого человека, хотя было не так уж и поздно. Казалось, что после вчерашнего город замер в минуте молчания, которая растянется на дни и недели. На стенде возле горуправы висело объявление о выборе нового мэра, но Нора не стала вчитываться. Её это совершенно не волновало. Оказавшись в квартире, Нора включила свет, стянула с себя верхнюю одежду и ботинки и поставила чайник. Пока он кипел, она переоделась в домашнее, тщательно вымыла руки, умылась. Вода стекала по её лицу, капала на шею, неприятно холодила кожу. Нора так и не вспомнила, что нужно вытереться полотенцем. Кинула грязную одежду в стиральную машинку, к блузке, в которой была вчера. Той, что пропиталась горечью, пока она звонила в полицию, и ужасом, пока она смотрела в окно на лестничной площадке. Чайник вскипел и успел остыть. Нора сидела в кресле и смотрела в стену. В квартире за стеной было пусто и тихо, и это Норина вина. Нора тоже однажды вскипела, и вот посмотрите, что из этого вышло. Остыли все, кроме неё. Она прокручивала в голове все смерти, с которыми ей пришлось так или иначе столкнуться. Смерти, случившиеся по её вине, убийства, хоть и не собственными руками. Непристёгнутый ремень. Звонок в полицию. Отличаются ли убийства руками от убийств поступками?

Сколько убийств нужно совершить, чтобы считаться серийным убийцей?

Нора чувствовала, что сходит с ума. Зря она ушла с кладбища.

Милый Луукас, я столько лет тебя вспоминаю. Каждый день, даже если не осознаю этого. Ты был настоящим светом. Знаю, что твоё тело давно разложилось, но мне хватает сил думать, что твой свет горит где-то и теперь. Прости, что я больше не могу его увидеть. Я слишком долго пробыла во тьме. Надо было позволить ей завладеть мной, но чтобы понять это, мне потребовалось целых двадцать лет и несколько фраз женщины, которая внутри ничем не лучше меня.

Нора взяла табуретку, скинула тапки и залезла на неё. На мгновение мелькнула мысль повеситься на крюке для люстры, висящей прямо рядом с ней, но крюк едва выдерживал старый абажур, не то что Нору. Она открыла дверцы и пошарила рукой на дальней полке. Нащупав то, что искала, Нора вздрогнула, словно обжёгшись. Достав нужное, закрыла дверцы, слезла с табуретки, надела тапки, поставила табуретку на место. Всё нужно делать спокойно, размеренно, по порядку. Тогда всё будет хорошо.

Олаф выстирал постельное бельё, ожидая, что Марта вскоре вернётся. Когда он корчился в крови у собственного подъезда, кремовые простыни развевались на ветру на прищепках уличной сушилки, как паруса лодки Харона. Так подумал Сфинкс, стоявший внизу, у подъезда, и молча смотревший на Нору в окне. Потом он повернулся и ушёл. Ночью Нора сняла простыни, на которых Олаф и Марта уже никогда не займутся сексом. Спрятала их в тумбочку. До этого момента она даже не понимала зачем.

Нора положила на кровать поблёкшее и забытое лоскутное одеяло счастья из шкафа, достала из тумбочки простынь, ножницы и швейный набор. Прикоснулась к нежной ткани. Когда столько лет носишь в себе боль, рано или поздно она вскроется. Что-то внутри неё оборвалось, а что-то другое срослось заново. Это было совсем не то чувство, что она испытывала с Луукасом или хотела испытать с Олафом. Но всё-таки это был новый лоскут счастья.

Счастья, что вся эта ужасная история наконец-то закончилась.

70

Когда произошла трагедия с Петерсеном и Магнуссеном, Кристиан Тинн, как и многие, был там. Стоял недалеко от полицейской машины, ощущая при виде неё какой-то нездоровый трепет. Как и тогда, пятнадцать лет назад, когда полиция после его звонка приехала за Расмусом. Машина была другая, но трепет тот же.

Потом Кристиан увидел и Расмуса, на приветствие которого в день его возвращения в жизнь не поднял руки, и решил как-то загладить этот момент. Он стал протискиваться через людей, чтобы подойти поближе к Магнуссену, но что-то вдруг стало происходить. Что-то, что Кристиан не сможет забыть ещё очень долго. Только на этот раз ему не пришлось вызывать полицию. Расмуса уже арестовали.

За убийство на глазах у всех.

Вот был Олаф Петерсен и Расмус Магнуссен – и вот их с ними уже нет. Кристиан смотрел на чёрный асфальт, борясь с желанием пнуть камушек рядом с ним. Чёрным было всё, не только асфальт, весь этот город, в котором творится одно зло за другим. Когда он стал таким?

Был ли он таким всегда?

Когда все стали расходиться, Кристиан тоже решил не задерживаться. Петерсена и Магнуссена уже увезли. Кристиан хотел бы, что увезли и его тоже. Подальше отсюда.

Но у него ещё было дело.

Вообще-то он шёл на почту и оказался здесь только из любопытства, увидев скопление людей и полицейскую машину. Так что Кристиан повернулся и направился к почтовому отделению. Забирая столь долгожданную посылку, он заметил, что руки слегка дрожат.

Он так долго этого ждал.

Кристиану хотелось разорвать упаковку прямо здесь, увидеть коричневый переплёт, золотые тисненые буквы, провести по ним пальцем, вдохнуть запах дорогой мелованной бумаги. Он с трудом заставил себя пойти домой, прижимая посылку к груди.

Настоящий раритет. Шикарнейшее издание с аукциона, достойное той, кому оно посвящено. Нефертари и Долина цариц. Кристиан ни на секунду не пожалел о том, что на него ушли все деньги, так легко и так кстати заработанные.

Деньги, которые дала ему Нора Йордан.

III

1

Жёлтый чемодан на колёсиках едва поспевал за Мартой Петерсен, шедшей по дороге в сторону залива. Чем ближе был пляж, чем сильнее ощущался морской воздух, тем ожесточённее шла Марта. Чемодан, который обычно был лёгким, на этот раз казался неподъёмным, столько в него положили вещей. Марта попыталась запихнуть в него всю свою жизнь, и по-хорошему теперь его стоило утопить или бросить со скалы, чтобы начать всё заново. Она даже присмотрела в лесу большую яму, где его можно было бы оставить, чтобы навсегда забыть. Но вместо этого Марта упорно тащила его через коряги, шишки и мох к песку. Она не собиралась заходить так далеко, обычно она перед отъездом ходила на другой пляж, оттуда до автовокзала ближе, но этот отъезд был особенным и пляж тоже требовался особенный. Хотя в глубине души Марта просто надеялась, что устанет, чертыхнётся и вернётся домой, отказавшись от своей затеи. За это она презирала себя, а доставалось чемодану, то скачущему от ветки к ветки, то застрявшему между ними, то катившемуся с горки, то брошенному в песок, эмоционально нестабильному, под стать до сих пор не определившейся со своей жизнью хозяйке.

Иногда Марта остро ощущала, что Олаф – балласт. Её амбиций, желаний, планов. Жизни, которую она так старалась достичь. В другие дни Марта чувствовала балластом себя. Олаф так её любит, что совершенно не думает ни о чём другом. Ему с ней хорошо, уютно, легко. Даже их ссоры не могут его расшевелить. Сколько бы Марта ни брала в библиотеке книг, он не заинтересовался ни одной. Сколько бы ни подкидывала идей для путешествий, он всегда находил способ от них увернуться. Скажи Марта твёрдо, что он должен прочитать книгу или что они едут, и точка, и он бы, конечно, прочитал и поехал. Но твёрдости-то как раз Марте и не хватало. Почему она должна его переделывать, если ему и так хорошо? Почему он должен из-под палки делать то, что, как ей кажется, будет для него лучше? Если для него «лучше» – нечто совсем другое.

Проблема была в том, что Марта до сих пор не знала, что лучше для неё.

На самом деле в её жизни не было никаких концертов, мотоциклов и парней с выпивкой. Только у её одноклассников, одногруппников, знакомых. Она смотрела на такую жизнь лишь со стороны. Иногда Марта об этом жалела. Ей казалось, что она упустила свою юность, провела её неправильно, вернее, слишком правильно. Не использовала то время на полную. Вообще не использовала его, а теперь было уже поздно. Она стала успешной и состоявшейся женщиной, на ступеньку выше многих в её городе, а некоторых – на целый лестничный пролёт. Но в такие дни, как этот, Марту вовсе не радовали её достижения. Потому что Марта Петерсен отдавала себе отчёт: она вовсе не лучше никого из них. Её яркая внешность скрывала душевную блёклость, поэтому Марта так не любила Нору Йордан. Они с ней были из одной коробки карандашей, только Нора спокойно дала себе затупиться и расслабиться, а Марта всё время пыталась быть остро заточенной, изображать что-то значительное, упрямо веря, что и карандашом можно создавать шедевры. Может, так оно и есть.

Но только если ты умеешь рисовать.

Активная деятельность, шедшая в комплекте со внешностью, подчёркивающая живость Марты, её стержень, упрямство, целеустремлённость, на самом деле была лишь красивой наволочкой, модной, из дорогого материала, в которую Марта наряжала простецкую подушку. Но внутри подушка оставалась всё той же – свалявшийся старый пух, слишком уставший, чтобы приносить кому-то радость, даже самой себе. Ни одна душа в мире не знала, каких трудов стоило Марте просыпаться каждое утро и вставать с кровати. Напускать на себя бодрый вид, чтобы Олаф не спрашивал, не заболела ли она. С улыбкой делать смузи в блендере, который он ей подарил и который она никогда не купила бы сама, потому что он был ей не нужен. Полезный фруктово-овощной смузи, от которого её уже тошнило, но бросить эту затею она не могла, было слишком поздно сходить с этой дорожки. Кто знает, что ещё ей захочется бросить вслед за оздоровительным смузи? Вдохновлённая предстоящими рабочими проблемами, надевала офисную одежду, всегда безупречно отглаженную. День, когда ей не хотелось вместо этого надеть себе петлю на шею, Марта считала удачным.

Она знала, что если даст себе поблажку хотя бы раз, то наволочка вскроется, пух рассыплется, и все сразу поймут, что из себя представляет Марта Петерсен. Что она не более, чем тюфяк Олаф.

Может, даже менее.

Им не стоит быть вместе. Это издевательство и над ним, и над ней. Но с этим увальнем и тюфяком, с этим безамбициозным дурацким Олафом была проблема, которую Марта никак не могла решить.

Она действительно его любила.

Перед ней наконец расстилался безупречный вид, подарок природы, которого она не заслуживала. Вот она, пьянящая свобода. Глобальная. Недостижимая. Магнетизм простора, всемогущая стихия. Сама жизнь. Сколько бы Марта ни приходила на берег залива, эффект не исчезал. Вдохнуть поглубже, почувствовать, как исчезают сомнения, как утихает гнев, иногда на себя, иногда на Олафа. Позволить угаснуть тревожным мыслям. Услышать, как вечность ветра, воды и песка шепчет на ухо. Почувствовать, как вновь зарождается вера. По сравнению с этой филигранной красотой, синевой моря в яркие дни и серебристым металликом в пасмурные, с ветром, треплющим капюшон, выдувающим из головы лишние мысли, с гипнотическим шумом волн, с бескрайним горизонтом, все её проблемы казались незначительными, надуманными. Всё было возможно. Всё было достижимо. Нужно лишь вдохнуть этот воздух свободы, наполнить им лёгкие, душу и сердце, чтобы хватило про запас. Запас всегда истощался, но с залива Марта уходила умиротворённой и одновременно пробуждённой. Свободной от своих страхов, амбиций и эгоизма.

Но сегодня она чувствовала лишь грусть.

Её жизнь потеряла цвет, перестала ей принадлежать. Постепенно превратилась из летнего бирюзового волнующегося моря в равнодушную сталь осенней водной глади. Дело было не в работе или квартире. Даже не в городе или стране. Дело было в Олафе. Всё-таки в нём. Рядом с ним Марта задыхалась от жалости то к себе, то к нему. Он никогда не изменится. Где бы и как они ни жили, Олаф навсегда останется тем Олафом, за которого она вышла. Без которого она тоже рано или поздно начинала задыхаться.

Замкнутый круг. Уезжать и приезжать, приезжать и уезжать, бросать мужа и снова к нему возвращаться. К нему, к нему, к нему. Ей нужны были эти вылазки. Ей никогда не хватало смелости не возвратиться. Но что, если ей будет лучше без Олафа? Надышаться, насмотреться на свободу так, чтобы уехать и больше не вернуться. Будет ли она страдать больше, чем сейчас?

Страдает ли она?

Будет ли страдать без неё Олаф?

Cтрадает ли он с ней?

Ответы были на поверхности морской глади, Марта видела их, но всё ещё не решалась их принять. Иногда, как и сегодня, ей хотелось зайти в холодную воду и идти вперёд, чтобы вода доставала ей по щиколотку, потом по колено, потом опять по щиколотку, и вот уже по пояс, по шею, по всю её жизнь. Чтобы обжигающая вода или вправила ей мозги, или забрала с собой.

С этим нужно было покончить раз и навсегда. Найти в себе смелость сделать хотя бы это.

Марта должна была принять решение.

Пойти на автовокзал и навсегда уехать или пойти домой и навсегда остаться.

Сжалиться над Олафом или сжалиться над собой.

Марта думала довольно долго, потом кинула последний взгляд на залив, взялась за ручку чемодана и пошла прочь.

2

Нора и сама не знала, зачем последовала за ней.

Может, она просто не в силах была выносить затравленный взгляд Олафа, который завтра – после отъезда Марты – снова встретит на лестничной площадке, в магазине, на улице, везде, как всегда. В этот раз Марта заявила, что окончательно его бросает, и Нора порадовалась бы, только они обе знали, что это подлое враньё. Гораздо честнее было бы действительно бросить Олафа раз и навсегда, а не играть в пинг-понг его чувствами, которые он почему-то до сих пор не растерял.

Может, она хотела наконец поговорить с ней, узнать, каково это – когда тебя любят так беззаветно, так безответно. Этого Нора уже не помнила. Каково это – раз за разом мучить человека, оказавшегося у тебя в заложниках, она помнила отлично.

Может, она хотела высказать ей всё то, что чувствовала после их ссор и после их примирений. Марта и не знала, что от её издевательских метаний страдал не только Олаф. Нора была невольным свидетелем, задетым рикошетом от полуживого, измученного выходками жены Петерсена.

Может, она хотела сказать ей: не надо. Остановись. Я пятнадцать лет жалею о том, что сделала с Луукасом, и Олаф не заслуживает такой судьбы. Да и ты, Марта, не заслуживаешь, поверь мне. Пора это прекратить. Однажды всё закончится плохо.

Кому, как не Норе, это знать.

Она не понимала, почему Марта пошла на другой пляж, но решила, что это к лучшему. Там всегда гораздо меньше людей. Жёлтый чемодан волочился за Мартой, как и Нора, только о последней Марта не знала. Она ни разу не обернулась, погружённая в свои думы. На пляже Нора наблюдала за ней до последнего, смотрела на её лицо, обрамлённое ненавистными ей прекрасными платиновыми волосами, и терялась в догадках, о чём можно так долго размышлять, не отрывая взгляда от залива. И только когда Марта взялась за чемодан и повернулась, чтобы идти обратно в лес, она увидела Нору, стоявшую за одной из сосен.

– Привет? – полувопросительно сказала она, явно удивлённая, и Нора ответила:

– Здравствуй, Марта.

– Что ты здесь делаешь?

– Просто гуляла и увидела тебя, захотела поговорить, – сорвалось с губ Норы прежде, чем она успела обдумать ответ.

– И давно ты тут стоишь? – Нора почувствовала враждебность в голосе Марты и подумала: ну конечно, ты считала, что тут никого, но я рядом, Марта, я всегда рядом, хочешь ты того или нет. Как и ты, вне зависимости от моих желаний. Ты либо в соседней квартире, либо в моей голове, либо в глазах Олафа.

Это ужасно выматывает.

– Всего минуту. Не хотела отвлекать, – заставила себя улыбнуться Нора.

Марта буркнула что-то неразборчивое и пошла мимо. Не очень-то уважительно, когда тебе сообщают, что хотят поговорить.

– Что ты сказала, Марта?

– Я уезжаю, мне уже пора.

– Да, конечно.

Да-да. Конечно.

Она была уверена, что, выслушав её историю, Марта изменится. Она хороший человек, иначе Олаф бы не был с ней до сих пор, просто ей надо немного помочь. Всего лишь рассказать, как бывает. Марта всё поймёт. В глубине души она точно поймёт, оценит Норину откровенность и ещё будет благодарна ей. Всего лишь разговор, и Марта с Олафом начнут новую жизнь. Нора собиралась рассказать про Луукаса, про то, до чего она его довела, – до чего Марта может довести Олафа. Про вину, единственное чувство, длящееся бесконечно, – они должны избежать его. Нора собиралась открыть Марте душу и тем самым задеть в ней правильные струны. В ней – в Марте. И в своей душе тоже. Но оказалось, что никаких струн в Марте нет. Вместо того, чтобы сказать про Луукаса, Нора почему-то спросила:

– Почему вы всё время ссоритесь?

– Что? – удивилась Марта. Даже соизволила повернуться к ней.

– Сколько можно его мучить? – не отступала Нора. Она снова была в том автобусе, только ещё не знала этого.

Марта рассмеялась, вспарывая в Норе ненависть.

– Почему вы вообще поженились?

Нора Йордан никогда не умела остановиться.

– Наверное, потому что любим друг друга, Нора, – снисходительно ответила Марта.

А вот тебя не любит никто, дорогуша, подумала она.

– С вашими жуткими ссорами и скандалами? Когда люди любят друг друга, такого не происходит, – сказала Нора.

– Это происходит со всеми, – улыбнулась Марта.

И тогда Нора поняла, какая же она дура.