И, вместе с испуганным воплем в наушниках, я осознал, что забыл прикрепиться к поручню. Бесполезный карабин, сверкнув гранями, проплыл мимо меня, станция, развернувшись, ушла под ноги, и над головой у меня засияло беспощадное солнце.
– Саша, сейчас я попытаюсь поймать тебя манипулятором, – голос Николая Владимировича звучал как будто издалека, – держись.
Но это был конец – они и сами это понимали. Я не убил всех жуков – их стало только больше. Один за другим их стрелообразные тела слетались к станции, жуков была тьма, как стервятники, как тараканы, облепили они ее беззащитные поверхности. Даже если бы я никуда не вышел, даже если бы мы сейчас были в «Союзе» все было бы бесполезно. Нас было уже не спасти.
– Саша, держись, – сказал мне Николай.
Яркий шар солнца сместился, и теперь перед лицом у меня была Земля. Я видел день – поверхность Земли сияла голубым.
– Саша, хватайся. Попытайся, Саша.
Я протянул руку к до отказа вытянутому манипулятору, – но особенно я, конечно, не старался. Им там, на Земле, полагалось тужиться, рыпаться, что-то делать, делать до конца – но я отсюда видел, что все тщетно. Мне вспомнились мои детские мечты о других обитаемых планетах, – к месту вспомнились, ведь в этих фантазиях тоже была обреченность. Я вырос и понял, что нет никаких других планет. Пытаться сбежать с Земли это все равно, что сбежать от себя. Бессмысленно.
– Саша, попробуй еще раз.
И что-то слишком человеческое промелькнуло в этом старом голосе – человеческое настолько, что мне вдруг стало себя жаль. Мне жаль было себя, потому что обо мне жалел толстый и старый Николай Владимирович. Мне стало жаль себя, и, одновременно, мучительно и тягостно стало жаль Игоря. Бедный перетрусивший мальчик один сейчас умирает на станции.
– Саша, держись.
Я схватил протянутую мне руку манипулятора, и машинальным движением защелкнул на нем карабин.
– Хорошо. Сейчас мы тебя вернем.
Я благополучно добрался до люка, открыл его, дождался, пока шлюзовой отсек наполнится воздухом, и с силой оттолкнул от себя скафандр. Стрекот жуков никуда не делся, я осознавал, что пришел на станцию с единственной целью – разделить с Игорем его смерть.
– Привет, – сказал Игорь, открывая люк.
Его лицо было перекошено, и раньше, чем я успел что-то сделать, раньше, чем я успел выпутать ноги из тяжелого скафандра, он воткнул мне в плечо шприц. И наступила тьма.
3.
Утро. Солнце ярко светило сквозь синтетические занавеси, щербатый подоконник был теплым от его лучей. Где-то за углом жужжали моторы автомобилей. В синем небе плыли облака. Я стоял, прислонившись к стене. Пахло чем-то цветочным. На мне были старые спортивные брюки, безразмерная футболка, от лекарств ли или еще почему, но я тщательно подмечал любые мелочи, все мне казалось новым. Я словно вынырнул – да так оно, в принципе, и было.
– У нас от деда дом остался в деревне, – сказал я Игорю, – Дед один жил, бабушку я и не помню. Ты знаешь, что в горах тоже бывают русские села? Там у деда во дворе сарай, такой большой, длинный, как крепостная стена. С одной стороны сарай, с другой. Между ними дверь. За дверью поле, картофельное, уходит прямо в обрыв. И такой вид там, из этой двери – особенно на закате. Дверь, потому что на запад выходит. А под обрывом речка. Перекаты.