– Это вы ещё преуменьшаете, инспектор! – вмешалась мама, до того присутствовавшая фоном, не вмешиваясь в процесс допроса, – металась по спальне, как зверь в клетке, перевернула всю комнату наизнанку. Два дня уже отвечает невпопад, почти ничего не ест. Я предлагала ей к врачу обратиться, а она наотрез отказывается. А ночью бормотала что-то громко во сне, а потом прямо в ночной рубашке, мне так показалось, на улицу отправилась.

– И что это? Вы не видели, куда она пошла?

– Да как? Я решила, что мне, наверное, показалось. Лунатиком Анна никогда прежде не была.

– Вовсе я не больна, – ответила я, – просто волновалась… А ты бы, мама, не волновалась?

– Так ведь ты же убеждала меня, будто ничего не случилось. А ведь случилось же? Тогда, за пару дней до этого?

– Чушь, – отрезала я, – не верьте, мама всегда сгущала краски! Впрочем… Вы и так не верите…

Последнее я зря сказала. Как выяснилось, инспектор только и ждал, когда я ненароком проговорюсь и тотчас стал лить воду на эту мельницу.

– Согласен, – лукаво подмигнул он, – родители, они такие, да. Вечно сгущают краски. Особенно если чувствуют, что недоглядели за ребёнком.

Он тотчас вскочил и, метнувшись в середину комнаты, развёл руки и продекламировал:

– Так, что мы имеем? Мать уверена, что с дочерью что-то случилось, дочь яростно отрицает это, – лицо инспектора перекосилось в глумливой ухмылке, – ну что, дамочки, кто из вас врёт?

Мы молчали, не в силах сказать ни слова. Эта сцена доставила Дитриху истинное удовольствие. Это был его коронный номер – задать каверзный вопрос, а после него в глумливой форме донести, что допрашиваемый попался на противоречии. Позже он не раз повторял этот трюк со мной и с другими.

– Я так понял, у вас полное отсутствие доверия. Но да ладно, такое встречается повсеместно. Вот что делать, если случилось нечто, от ребёнка не зависящее? Скажем, он помимо своей воли попал в переделку, но не мог поделиться наболевшим с родителями, поскольку не было уверенности, что они его защитят, поддержат, помогут прийти в себя. Отчаяние, безысходное тупое отчаяние. Вам сколько лет, фройляйн? Шестнадцать? На первый взгляд, взрослая уже, но фактически, ещё ребёнок. Есть такие вещи, что не каждый взрослый, сильный духом, способен перенести. А неокрепшая душа ребёнка особенно уязвима в таком случае. Вам знакома, наверное, ситуация, когда перенёс колоссальное потрясение, после которого страшно даже в зеркало на себя смотреть? Повсюду навязчивые видения, хочется поскорее забыть этот кошмар, но он, как заноза в мозгу… И длинный, собственноручно наложенный уродливый шов на вашем форменном платье, как напоминание о том, что кошмарный сон стал вашей жуткой реальностью.

Я стала бледна и холодна, как ледышка. Я дрожала с головы до ног. Инспектор будто знал всё наперёд, но предпочитал говорить полунамёками, словно ожидал, когда я не выдержу и подтвержу его слова. Если он задался целью довести меня до нервного срыва, то пока он с этой целью блестяще справлялся. Я оказалась в ситуации, когда любое сказанное мной слово окажется для меня роковым. Я была готова разрыдаться и закричать «Прекратите немедленно! Хватит!» После этого логично было бы ждать от меня потока наболевших признаний.

– Господин инспектор! – раздался раздражённый голос мамы, – вы зачем сюда пришли? Что за намёки? Что произошло с Анной – наше семейное дело! Это касается вашего расследования поджога?

– Тише, фрау Зигель, – примирительно вскинул руки Дитрих, – я лишь пытаюсь найти связующие звенья. Мне важно знать всё…

– Если хотите нас допрашивать, то не иначе, как по форме! Мне осточертело слушать ваши хиханьки-хаханьки! – кричала мама, – если Анна не хочет о чём-то вспоминать, значит на то у неё есть причина!

Мама так раскричалась, что инспектор упустил меня из поля зрения. Минутной передышки для меня оказалось достаточно, чтобы унять вертящиеся на кончике языка признания, готовые обильным потоком сорваться с моих уст. Теперь заметила некоторое разочарование в глазах инспектора. Непонятно было, на кого он злился больше всего: на маму, отвлёкшую его в ту секунду, когда для склонения меня к признанию требовался лишь небольшой толчок, или на себя самого, клюнувшего на эту примитивную наживку в виде праведного возмущения допрашиваемых. Я получила минутную передышку и теперь готова была просто уйти в глухую оборону, если инспектор вновь поднимет эту тему. Понял это и Дитрих и решил вновь начать издалека, а затем, зайти с фланга.

– Впрочем, ладно, это ваше личное дело. Случилось или нет – свечку не держал, не могу знать… А всё-таки, будь у вас возможность выместить обиду на своих одноклассницах, как бы вы поступили? Ну вот представьте себе.

– Ну… – глаза мои сверкнули, Дитрих даже поёжился от этого диковатого взгляда, – я бы заставила их хорошенько помучиться. Извела бы их так, что месяц бы ходили с трясущимися руками. Например, заколотила бы в гробах, оставив только дыры, чтоб могли дышать. Или… Подвязала бы за руки к потолку и устроила бы суд. А после того, как они что-то попытаются сказать в своё оправдание, высекла бы. Или… Топила бы в бочке. Окунула голову, подержала, вытащила, дала подышать, и снова в воду!

В этот момент Дитриху, очевидно, показалось, что он усыпил мою бдительность и пошёл в контратаку.

– А вы не припомните, где был очаг возгорания?

– На… В… – я прикусила себе язык. Только что я чуть не сказала, что очаг был на третьем этаже в левом крыле. Чуть не выдала себя!

– Да? Где же?

– Да где-то там, в стороне, дымом тянуло оттуда. И жаром таким повеяло, что я просто бежала, сломя голову.

Моё сердце бешено заколотилось. Только что я чуть не споткнулась на ровном месте, клюнув на удочку инспектора. До чего порой легко человека поймать на простом! Снова я заметила разочарование в глазах инспектора. Мышеловка захлопнулась, но оказалась пустой.

– Да, неудивительно, где тут есть время разбирать, откуда дым и где горит… Кстати, что за отметины у вас на правой ладони? И на указательном пальце красная полоса…

Он прицепился ко мне, как клещ и продолжал наседать, намереваясь подловить на каком-нибудь противоречии.

– Я… Ну, там оконную ставню заело, и мне пришлось приложить по ней ладонью, чтобы открыть.

Натянутое объяснение. Мы оба это поняли. Но одних подозрений недостаточно. Путаные ответы и плохие отношения с убитыми – ещё ничего не доказывают, любой мало-мальски грамотный адвокат развалит это дело за секунду. Дитрих вновь достал коробку с папиросами и закурил.

– Да, признаться, я изначально хотел фройляйн Лауэр записать в подозреваемые, ибо она одна из тех, кто имел свободу перемещения по зданию в то время, когда начался пожар. Посторонний не мог бы так всё просчитать, он ведь не знает, что и где расположено. А иначе, как ни прискорбно, придётся считать, что поджог совершила гимназистка. По злому умыслу, либо по неосторожности… Не важно, ведь трагедия эта унесла сорок три жизни. Кстати, какой у вас размер обуви?

– Сороковой, – выпалила я.

– Отлично… Даже не представляю, как это: ребёнок и такое сотворит. Тут разве что среда подтолкнула его к такому. В благополучном коллективе никогда не вырастет убийца.

– Вы, вроде, в одном из своих очерков утверждали, что убийцами рождаются, но не все становятся, так? – я решила взять инициативу в свои руки.

– Конечно, – кивнул инспектор, – человек – часть природы, часть животного мира, как ни крути. От обычных животных – тех же хищников, его отличает только прямохождение. Инстинкт убивать у него в крови. Разница лишь в том, что у одних он пробуждается, а у других до поры запрятан глубоко в закрома души. Вот как осадок на дне кружки – встряхните её, тотчас поднимется. Увы, школа всячески способствует этому. Поверьте, мне, как отцу детей-подростков, знакомы подобные истории. Иным приходится общаться только с теми, кто замечает, ибо для остальных тебя в лучшем случае нет, а в худшем ты для них – объект травли. И вот так восемь лет – отсутствие поддержки, нарастающее чувство одиночества, отчуждения, полное непонимание учителями, родителями, начальством ситуации, от отчаяния они даже готовы на преступления, лишь бы привлечь внимание даже столь иезуитским способом. Неспроста именно на близких людях они часто срывают зло.

Я закрыла глаза и попыталась выровнять дыхание. От пристального взгляда инспектора я в мгновение покрылась испариной, стала белей бумаги.

– Ну что ж, как бы то ни было, придётся нам преступника искать.

– Надеюсь, поймаете, – ответила я томным замогильным голосом.

– А если арестуем?

– Туда ему и дорога, – с вызывающим видом ответила я, а сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди.

– Что ж, – ответил Дитрих, – спасибо вам за показания. Не смею больше обременять вас своим присутствием.

Он живо встал, застегнул сюртук и надел клетчатую кепку. Я выдохнула – пронесло. Мама хотела было проводить инспектора, но он заверил, что сам выйдет. Едва инспектор приоткрыл дверь, он живо развернулся ко мне и спросил:

– Ах, да, один вопрос: вы уверены, что не помните, где именно полыхнуло? Вы тогда, кажется, сказали, что на третьем этаже?

– Э-э… Н-нет, просто оттуда потянуло дымом, и я почуяла жар, а потом коридор так заволокло, что куда там было дальше разбираться…

– Спасибо, – улыбнулся инспектор, – будьте добры завтра часов так в десять явиться ко мне в кабинет. Сами знаете: регламент…

Он закрыл дверь, а я почувствовала необъяснимую пустоту в душе. Дитрих выкачал из меня все силы. Но главное, он знает, он догадывается, что это я! Не сегодня-завтра он свяжет все улики и потребует немедленно арестовать Анну Катрин Зигель, подозреваемую в жестоком массовом убийстве.

Позже так и случилось, но я, словно предчувствуя опасность, подалась в бега. Но сколько верёвочке ни виться…

Постепенно подкрадывался декабрь. К тому моменту я уже успела пробыть две недели в карцере за попытку поджога камеры. Всё время, пока я отбывала взыскание, мне было чертовски холодно, но я будто не замечала ничего. Я не пыталась согреться, словно ждала, когда от переохлаждения я протяну ноги или подхвачу чахотку. Но смерть словно стояла где-то за углом и тихо посмеивалась надо мной и моими потугами. Здесь я и поняла главное: когда ты жаждешь смерти, ищешь её, она от тебя прячется. Смерть, подобно волку, чувствует, кто её боится, того она и забирает в самый неподходящий момент. Всякий раз, стоило мне задуматься об этом, тотчас в глазах всплывала далёкая деревня, окружённая изумрудными лугами и остроконечными скалами. И тот злополучный август 1901 года.

Мне казалось, что вот-вот рухнет потолок, что стены готовы раздавить меня. От нарастающего чувства одиночества меня не спасали даже книги из тюремной библиотеки, ни, тем более, газеты, на полях которых я записывала свои мысли. Известий с воли не было никаких, лишь однажды до меня донёсся слух, что родители покинули Инсбрук. «Их могли бы линчевать из-за меня», – думала я.

До суда оставалось меньше недели, я была готова слушать в свой адрес поток проклятий и брани. Почему-то я, представляя себе эту картину, не испытывала ни малейшего желания раскаиваться в том, что натворила. Допустим, буду я стоять на коленях и просить прощения у людей, что это изменит? Меня, скорее, разорвут на части. Если бы это могло вернуть жизни всех убитых и как-нибудь помочь покалеченным, может, был бы в этом какой-то смысл. А так пропасть между мной и обществом теперь такая, что не видно конца и края. Казалось, инспектор Дитрих – единственный, кому я интересна. Я чувствовала, что катастрофически проигрываю навязанную им игру на нервах. Я постоянно меняла показания то ли с целью запутать обвинение и вогнать его в цейтнот, то ли с целью позлить инспектора, в очередной раз возвышенного и воспетого в прессе. Но знала ли я тогда, во что я ввязалась, бросив вызов Дитриху? Сам инспектор в ответ на мой вопрос, почему он проводит допросы без своего напарника и не по форме, с улыбкой ответил, что шахматную партию лучше играть вдвоём.

В первые дни он был немного озадачен, если не сказать, растерян моими взаимоисключающими показаниями – я то говорила, что влезла через окно, то вошла через чёрный ход, а то и вовсе пришла на уроки вместе со всеми. Однако позже он с каменным лицом записывал всё в протокол и заверял, что получил всё, что хотел. А уж потом и началась настоящая пытка. Одно дело, когда пытают физически. Ты просто стиснул зубы и молчишь, пока на тебе не остаётся живого места, а вот от психологических атак ты никак не защищён.

Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, я уставилась в зарешеченное окно, за которым мельтешили снежинки. Вдалеке виднелись огни Вены. Я так мечтала снова попасть в этот чудный город… Кто же знал, что таким образом. Снова я предалась мечтам. Часто перед смертью человек вспоминает каждое своё решение, каждый поступок. Иногда думает о том, что было бы, живи он иначе. Я снова строю воздушные замки. В моих грёзах всё выглядит безмятежно, я счастлива и довольна жизнью. Я вижу улыбчивого шулера из поезда, темпераментного и харизматичного хорвата Ненада, так увлечённого химией, замёрзшие горные озёра и бурные водопады.

Я точно засыпаю и сижу за столом, покачиваясь, словно маятник, из стороны в сторону. Сперва меня даже не тревожит звук быстрых шагов за дверью и приглушённые голоса. На секунду всё затихает, а потом тишину нарушает скрип железной двери, и я слышу дразняще знакомый голос:

– Добрый вечер, фройляйн Зигель.

Я нехотя повернула голову и разглядела в тусклом свете тщедушную фигуру Дитриха. Он по-прежнему был бодр и доволен собой. От него всё ещё веяло уличным холодом. На его обветренном лице сияла улыбка. «Опять он!» Я инстинктивно вскочила и сделала три шага назад, пока не упёрлась спиной в стену. Инспектор нагрянул как раз в ту минуту, когда я окончательно отвыкла от его подхихикиваний, от его бархатного, как у змея-искусителя, голоса, от этого гипнотического взгляда, но самое главное, от его полунамёков. Я с ужасом поняла, что в этот раз мне, как это ни прискорбно, не выстоять очередную партию. По-хорошему, мне сейчас ничего не остаётся, кроме как сдаться на милость победителю и, наконец, дать исчерпывающие показания. Но я не привыкла сдаваться без боя. Нельзя давать ему иллюзию собственного превосходства. Я решаю принять его игру.

– Надеюсь, он у вас действительно добрый, – отвечаю я с презрительной усмешкой.

Дитрих по-прежнему улыбается. Он уже одет не во всё чёрное, напротив – на нём белая рубашка и новенький жилет. Он всё больше седел, однако по-прежнему оставался будто законсервированным. С другой стороны, упыри никогда не стареют, наверняка это относится и к нашему въедливому сыщику.

– Как вы себя чувствуете? – спросил инспектор, глядя на меня с неподдельным интересом.

– Спасибо, не очень, – ответила я.

– Понимаю, – развёл руками инспектор, – лишение свободы пагубно сказывается на человеческой психике. Особенно, когда вам никто не пишет, фактически, от вас отказались все. Я ещё в первый день заподозрил вас в убийстве, но мог ли я, имея на руках только подозрения, приказать арестовать вас? Нет, тут надо было действовать тоньше. Косвенные улики, как палка о двух концах. Не подкреплённые признанием обвиняемого, они подобны карточному домику. Любой хоть чуточку грамотный адвокат развалит это дело в суде за пару минут.

– А если обвиняемый молчит? – вызывающе бросила я. – Пытать будете?

– Пытки – прошлый век, – спокойно ответил Дитрих, – однако некоторые не гнушаются использовать старые добрые методы для получения признания. Я всегда был категорически против этого. Ну вот начни я пытать преступника, хоть бы он и виновен был, ведь ему тем самым моральную опору дам – сыщик бессилен что-то доказать и срывает зло на том, кто заведомо слабее, кто не сможет защитить себя. Между тем, это бросает тень не столько на сыщика, сколько на всё отделение. Смеётесь? Но ведь это так. Начни я вас пытать, вы только крепче зубы стиснете и будете молчать, посмеиваясь над моими потугами выудить признание. Скажете, это не так? – инспектор смерил меня взглядом, – не отвечайте. Не подумайте, чтобы я вас ненавидел, нет. Сыщики не приучены судить человека только за то, что он есть. Конечно, я, как сыщик и как человек, категорически не одобряю того, что вы сделали, но признаюсь, вы мне очень симпатичны – у вас огромная сила воли, вы сильны духом. Я уверен, не случись чего-то такого, экстраординарного, вы бы дотерпели до конца года, а там уже новый коллектив, вы бы по-другому взглянули на жизнь.

Я с ногами влезла на нары и решила на монологи инспектора отвечать язвительными колкостями. Если я покажу ему, что он попал в цель, он начнёт методично дожимать меня. Сейчас он не казался мне чудовищно душным человеком, напротив, он проявлял ко мне куда больше внимания, чем когда-то родители. Иногда мне казалось, что со мной он проводит больше времени, чем с собственной женой. Нетрудно было догадаться, что к собственным детям он относится с таким же холодным равнодушием, как и к посторонним людям.

– Вы бы так о своих детях заботились, как о преступниках! – бросила я и, кажется, смутила инспектора.

Он задумался, словно не ожидал от меня такого выпада. Я мысленно похвалила себя: кое-что и я сама смыслю в человеческой психологии! «Ну погоди у меня, пиявка!», – зло думала я и тотчас бросилась в атаку.

– Подумать только – всю жизнь человек ловит преступников, а сам же их и выращивает! С такими пробелами в воспитании однажды ваши сын или дочь возьмут, да и зарежут кого-нибудь! – я залилась громким лающим смехом, намереваясь сильнее поддеть инспектора, – горький парадокс – заботится, как любящая мать о преступниках, но плюёт с высокой колокольни на родных людей!

В этот момент на меня вновь накатил приступ истерического смеха. Конечно, торжествовать мне оставалось недолго, но этот короткий миг вновь сделал меня победителем. Эта пиявка убедилась, что я не сдамся без боя и ему рано праздновать победу надо мной. Волки на то и волки, что до последнего сопротивляются.

– Человек – продукт своего окружения, – ответил Дитрих, – верите или нет, я сам в детстве пережил много неприятностей. Родной отец погиб на войне, а как мать вновь вышла замуж, мы с братом и вовсе будто перестали существовать для отчима и матери. Когда я изъявил желание стать сыщиком, тот просто усмехнулся, сказав, что «таких сопляков в полицию не берут». И мне хотелось во что бы то ни стало доказать ему обратное, что я чего-то стою. У нас с вами много общего, разве что я выбрал другой путь для самоутверждения.

Первоначальный шок от моей контратаки у Дитриха прошёл, и сейчас он уверенно разыгрывал свою партию.

– Знаете, как порой тяжело предавать людей суду? В иных преступлениях мотив шокирует своей низостью, ты чувствуешь неприязнь к человеку, а в иных сочувствуешь ему, и хотя с точки зрения закона я обязан посадить его в тюрьму, но, как человек, я испытываю к нему настоящее сочувствие. Некоторые люди настолько отчаивались добиться справедливости, что вершили её такими противозаконными методами, как убийство.

В следующий момент воцарилась минутная пауза. Мы оценивали положение. Дитрих, очевидно, нашёл способ разговорить меня. Долгая задушевная беседа продолжалась весь вечер. Инспектор шёл ва-банк и так разоткровенничался, что я слушала его, затаив дыхание. Он рассказывал мне всё от начала до конца, решив, чтолибо он сегодня расколет меня, либо потерпит унизительное поражение.

Глава 23. Золушка

Последние два года я был постоянно взвинчен. С тех пор, как вновь объявились «ночные твари», мне было не до отдыха. Яне сразу узнал о них. Наверное, не поедь я в своё время в Вену и не узнай о бесчинствах грабителей, осталось бы то дело нераскрытым. В начале января 1905 года кто-то обчистил дом ростовщика Лейзермана. Дело повесили на одного деревенского дурака. Наверное, продолжил бы бедолага гнить, если бы я не додумался поднять дело из архива и сравнить почерк. Мне сразу бросились в глаза вопиющие противоречия – как один, достаточно заурядный юнец мог унести столько вещей? Воров было, самое малое, трое. Не исключено, что там и вовсе была целая толпа. Мало того, замок явно профессионал вскрывал, а этот и пороха не выдумает. Чего только не наслушался я в свой адрес, когда инициировал пересмотр дела…

Это было первое серьёзное дело Кляйна. Этот ещё совсем юнец поступил на службу в середине 1906 и ещё не переболел романтизмом. Таких надо «обрабатывать» постепенно, чтобы они не соскочили раньше времени. Кляйн оказался на удивление способным учеником, и если допрос свидетельницы, заявившей, что видела «фигуру в пальто» у антикварной лавки, Мартин вёл в моём присутствии, то с последующими он справлялся самостоятельно. А свидетельница была дамочка на редкость упрямая. С виду – тонкая, хрупкая, лицо, как у подростка, но энергии хватит на троих. Когда в нашем городе в кафе случилась драка, в участок попал один юный мадьяр. Он играл в карты на деньги, и товарищи заметили, что он мухлюет. Тут-то и случилась драка. На шулера бросились сразу трое, а он быстро дал дёру из зала. На улице его настиг один из «обутых» игроков, завязалась драка, и похоже, мадьяр умудрился нанести точный и сильный удар по затылку, чем оглушил противника, а потом, обчистив карманы, удрал. Впрочем, сам юнец категорически открещивался от всяких обвинений. Этот случай так бы и остался рядовым, если бы шулера не увидела сама Ингрид. Она долго и рьяно доказывала, что надо проверить его связь с «ночными тварями».

Пожалуй, ещё нескоро я забуду эту темпераментную дамочку. И осенью 1908 мы вновь с ней пересеклись.

22 октября 1908 года был обычным осенним днём. Солнечный луч робко прорезался сквозь тяжёлые свинцово-серые тучи, нависшие над Инсбруком. Осенью город был угрюм и мрачен. Казалось, такой же тусклой становится и здешняя жизнь. За двадцать с небольшим лет службы в полиции я успел даже составить график, по которому живут преступники, высчитывая, в какие месяцы тирольские жулики уходят в отпуск, а когда у них пик активности. Редко когда наши дела подхватывала пресса и разносила по всей Австрии, наверное, это даже к лучшему. С журналистами у меня отношения, мягко говоря, натянутые. Эти стервятники всегда вставляют нам палки в колёса и мешают выполнять нашу работу, заодно делают всё, чтобы простые граждане не доверяли полиции – с кем ни побеседую, всякий молчит, как рыба. Иной раз мне приходилось применять методы психологического воздействия на молчаливых свидетелей. Следователь – он не просто сыщик, но ещё и актёр, которому время от времени приходится играть то циничного и бесцеремонного упыря, то подкупающе искреннего собеседника.

В последние дни мало что изменилось. Обычная рабочая рутина, ничего нового. С женой по-прежнему отношения напряжённые. Не сказать, что мы плохо ладили, но конфликты всё же случались. Ещё до женитьбы я честно предупредил её, что главное для меня – работа. Казалось, она смирилась с таким положением вещей, но время от времени начинала попрекать меня тем, что я буквально ночую в своём кабинете, в то время, как она одна разрывается между работой и уходом за детьми. Вспыльчивая дама, но отходчивая. Не зря же мы прожили с ней под одной крышей семнадцать лет.

– Как дела, инспектор? – в проёме показался старший детектив Мартин Кляйн, мой помощник. Нередко он высказывал недовольство, якобы я использую его, как мальчика на побегушках, но работу свою делал прилежно, как и подобает настоящему полицейскому.

– Всё по-старому, – отвечал я, прихлёбывая кофе, – пока новостей нет, – я судорожно принялся разминать затёкшую шею, а Кляйн, достав из кармана коробочку недорогих сигар, закурил и сел за соседний стол.

– Как поживает фрау Дитрих? Опять ссоритесь? – всякий раз Мартин начинал разговор именно с вопросов обо мне и жене, и этим походил на обычных базарных сплетниц. Может, просто оттого, что холост.

– Скандалит, – равнодушно пожал я плечами, – но ничего же, быстро остывает. Главное – дать ей выпустить пар, а остальное устроится.

– Оно всегда так, – хохотнул Мартин и хотел было приняться за дело, как вдруг на весь кабинет раздался звонок телефона, от которого я аж подскочил. Сложно было привыкнуть к этому чуду инженерной мысли, и всякий раз громкий и явственный звонок заставлял меня вздрагивать.

– Вот зараза, – пробормотал я, после чего, вскочив из-за стола, снял трубку и представился: – Инспектор Дитрих.

– Выезжайте срочно! – слышался голос старшего жандарма, – тут в женской гимназии пожар!Флоре, хватай Кляйна и вперёд, записывай адрес…

Однако, Кляйн и без моего указания быстро собрал все нужные вещи и поспешил к полицейскому экипажу, благо телефон слышно было на весь кабинет.

– Франц! – крикнул я дежурному жандарму, – выставь оцепление вокруг пожарища и не подпускай никого, кроме врачей и полицейских! Не хватало ещё, чтоб зеваки затоптали мне все улики!

После этого я, застегнув на ходу пальто, выбежал из участка и, в два прыжка догнав экипаж, заскочил в карету, когда кучер уже тронулся.

Чёрное дымовое облако, висевшее в ясном небе, было видно на много вёрст вокруг. Ветер разносил дым и пепел по улицам, и казалось, весь город пропитался едкой гарью. Приближаясь к пылающему зданию, я всё сильнее ощущал тошноту и стук в висках – сказывалось действие угарного газа. Вблизи огня резко пахло керосином. Теперь я уже не сомневался, что причиной пожара был умышленный поджог. Впрочем, ждать результатов обследования оставалось недолго.

– Приехали, – сообщил кучер, натягивая поводья.

Я пулей вылетел из кареты. До полицейского оцепления пришлось протискиваться сквозь плотную толпу зевак. Разносчики, матроны с кошёлками, старухи, мастеровые, мальчишки-газетчики – казалось, поглазеть на пожар сбежался весь город. Огонь потушили несколько минут назад. Однако из окон второго этажа ещё вырвалась пара багровых языков пламени. Внутри послышался жуткий грохот обвалившихся перекрытий, от которого толпа шарахнулась назад. Я в досаде подумал, что следы преступления давно уничтожены огнём, водой и обломками кирпича. Начинать осмотр здания нужно было сразу, как пожарные зальют последние искры.

Ожидание оказалось томительно долгим, но зеваки не расходились. В такой толпе врачам трудно будет выносить раненых и оказывать им помощь – если, конечно, там ещё остался кто-то живой. Рядом с пожарищем царила страшная неразбериха. Люди визжали, стонали и кричали так, что уши закладывало. Я чувствовал дрожь в руках и головокружение. Сколько убийств приходилось расследовать, но такой душераздирающей картины я не видел ни разу. Трупы с превратившимися в золу лицами, обугленные руки, в отчаянии цеплявшиеся за остатки оконных рам, тела, расплющенные рухнувшими балками…

«Какое зверство! – в гневе шептал я, – столько народу погубить…»

Я уже тогда был уверен, что случившееся – никакой не несчастный случай, а самый настоящий поджог.

Я сам был отцом детей школьного возраста. Они вполне могли оказаться на месте жертв огненной катастрофы. Если бы мне позволили назначить кару поджигателю, то я швырнул бы его толпе, чтобы разъярённые люди растерзали его на куски, как кошки рвут крысу. Но закон должен быть превыше всего.

Пока Кляйн готовил инструменты для сбора улик, я приказал полицейским из оцепления допросить свидетелей и тех из пострадавших, кто был в состоянии говорить.

С трудом сдерживая отвращение от запаха обугленных человеческих тел, я зажал нос и рот влажным платком и вошёл в здание. Поиски были бессмысленны. Жгучая метла пожара замела все следы. Следом за мной шли врачи, пытавшиеся отыскать пострадавших. Сколько жизней оборвалось в палящем аду? Полиции удалось подсчитать точное число жертв только к вечеру. Сорок три человека сгорели заживо, ещё семьдесят семь получили серьёзные ожоги.

Я заметался по первому этажу, приговаривая: «Керосин, где же ты взял керосин?» Кляйн в нерешительности остановился и стал ждать моих указаний.

– Марш наверх! – скомандовал я. – А мне дай фонарь, пойду подвал осмотрю.

Первый этаж обгорел в гораздо меньшей степени. Судя по всему, очаг возгорания был в подсобке, а также в гардеробной. Убийца целенаправленно поджигал в разных местах. Так что вряд ли речь идёт о безумце.

В гардеробной остались обгоревшие вешалки и обугленные петли, кое-где даже висели наполовину сгоревшие пальто. Гардеробщики, наверное, успели улизнуть. Дверной проём был наполовину разворочен. Похоже, здесь была бомба.

Когда я зашёл в кабинет Магдалены Вельзер, начальницы гимназии, мне показалось, что за окном мелькнул чей-то силуэт. Неужели это убийца? Очевидно, начальница пыталась вылезти через окно, но её там уже ждали, и убийца хладнокровно расстрелял женщину, выпустив в неё две пули. «Неужели это всё сделал один человек?» У меня как-то не укладывалось в голове. Этот человек явно знаком с огнестрелом: дилетант не сможет убить двумя точными выстрелами, а попытается сделать ещё пару контрольных. А здесь просто изумительная точность! «Хмм… Опытный охотник? Или просто стрелок-любитель? Возможно, он сам или кто-то из родственников служил в армии или полиции».

Прежде, чем я нашёл подвал, пришлось немного поплутать. Но посмотреть было, на что. Первое, что я заметил в подвале, это свежие следы. Размер, несомненно, сороковой. Обычные ботинки, на первый взгляд. Такие носит либо крупная женщина, либо низкорослый мужчина. «Вот и выясним, кто наша Золушка», – думал я, сделав слепок следа.

Золушка… Это имя точно к месту! На меня тотчас накатил приступ истерического смеха. Ещё немного, и мои нервы точно сдадут.

Глава 24. Начало охоты

Было странно наблюдать, как обычно свежее лицо Кляйна стало мертвенно-бледным. Мой напарник выглядел усталым, подавленным. Не то, чтобы он был «мимозой», но для подобных картин он был слишком впечатлительным. Я только закончил осмотр подвала и первого этажа, как Кляйн уже спустился вниз. Очевидно, он нашёл какие-то важные улики и стремился поделиться со мной новостями.

– Это поджог, – выдохнул толстяк, пригладив свои растрепавшиеся светлые волосы, – убийца сделал всё, чтобы жертвы не смогли выйти из классов.

– Очевидно, – кивнул я.

– Ещё там, на втором этаже, в уборной, два трупа – гимназистки лет одиннадцати. Полагаю, они увидели то, чего видеть были не должны. И труп взрослого мужчины лет тридцати пяти-сорока, застреленного из револьвера.

– Ещё более очевидно, – ответил я и поспешил к месту преступления.