С утра в классе никого не будет. Ученицы, собравшись, дружно отправятся в актовый зал на молитву. Вещи они оставят в классе. Марен Кюрст в эту неделю дежурная, а значит, у неё в вещах наверняка будут спички и ветошь. Вряд ли она успеет их сразу выложить. А в этот день вторым уроком у нас математика, с которой у Марен уже давно явные проблемы, и Бекермайер обещал контрольную. Если воспользоваться всем этим…
Возвращаясь домой вместе с Сарой и Милой Гранчар, я, как бы между прочим, завела разговор о завтрашней контрольной. И о том, что Марен на неё лучше не ходить, сказавшись больной, или придумать что-то такое, чтобы контрольная не состоялась, так как математик в прошлый раз сказал, что знания математики у неё почти нулевые.
Сара и Мила, у которых положение было не лучше, отнеслись к моим словам равнодушно, но я очень надеялась, что они меня услышали и запомнили мои слова.
С утра, когда почти все девочки собрались в классе, я демонстративно заглянула в дверь и крикнула:
– Все классы уже спускаются в актовый зал, надо поторопиться!
Выглядело это так, как будто меня послал кто-то из учителей, и одноклассницы толпой устремились к дверям, из-за чего у дверей возникла даже некоторая потасовка, а я побежала вперёд, но, завернув за угол коридора, не последовала вниз по лестнице, а забежала в ближайший туалет.
Я знала, что внизу в коридорах первого этажа ещё толпятся младшие классы со своими классными дамами, заходить в зал, прежде всего, будут они, а наш класс окажется в общей толпе, и вспомнить, кто на месте, а кого нет, потом будет сложно. А вот то, что я побежала вниз первая, наверняка запомнили многие.
Дождавшись, когда топот одноклассниц стих, я выскочила из туалета и побежала обратно в класс.
Я бросилась к третьей парте в среднем ряду, за которой сидела Марен и начала копаться в её сумке. Так, вот и спички. На случай, если Марен забудет принести спички, у меня были свои, но они не понадобились. Я вытащила комок ветоши, какие-то бумажки и тетрадь Марен по математике. Всё это я положила в парту и подожгла бумажный уголок.
Сначала огонь не хотел разгораться. Бумажка скрючилась, почернела и погасла. Тогда я вытащила ветошь и бумагу и положила сверху на парту. Маленький костёр ожил, яркие язычки пламени весело заплясали. В них было что-то завораживающее. Так бы и стояла, глядя на огонь, но надо было спешить. Я выскочила из класса и по чёрной лестнице спустилась на первый этаж. Успела я как раз вовремя. Наш класс как раз входил в широкие двери актового зала.
На молитве мне очень трудно было устоять на месте. Я переминалась с ноги на ногу, кусала губы и с трудом воспринимала окружающее. Перед моими глазами продолжали плясать яркие язычки огня. Я представляла себе, как они разрастаются, перескакивают с парты на пол, добираются до стены и охватывают рамочку с сочинением Марен Кюрст вместе со всеми дипломами и портретами, которые висят рядом.
Молитва продолжалась не более десяти минут, но она казалась мне бесконечной. Потом фрау Вельзер ещё что-то говорила о том, что мы все очень рады принимать у себя попечителя, а попечитель отвечал ей с масляной улыбкой о том, что и он рад побывать в этом образцовом учебном заведении… Мне казалось, что ещё немного, и я не выдержу. Закричу изо всех сил. Но как раз тут всё закончилось, и попечитель пошёл по рядам девочек. Иногда он останавливался и спрашивал у какой-нибудь ученицы, как её фамилия и довольна ли она обучением. В этом случае полагалось приседать, и, опустив глаза, отвечать:
– Благодарю Вас, очень довольна.
До меня попечитель, к счастью, не дошёл. Не знаю, смогла бы ли я ему что-то ответить. Начальница гимназии увела своего гостя в собственный кабинет пить чай, а мы пошли обратно на свой этаж. На лестнице девочки обсуждали наряд фрау Вельзер и неожиданно длительное общение попечителя с ученицами. Учителя ещё не было, поэтому мы не торопились.
Только Сара почуяла запах дыма, тотчас громко выругалась и поспешила к классу. Остальные ученицы уже спешили туда, я видела, как из-под двери валит дым. Стоило гренадерше открыть дверь, дым тотчас вырвался в коридор. Несколько одноклассниц влетело в кабинет и, схватив с подоконника лейку для полива цветов, залили горящую крышку парты. Огонь потух, но крики не смолкали. Вскоре на шум сбежалась вся школа.
Урон, нанесённый огнём, был не так уж велик, хотя дыма было очень много, и заниматься в пропахшем дымом помещении класса в тот день было невозможно. К моему сожалению, сгорели только вещи, разложенные мною на парте и внешняя поверхность парты. Огонь не успел перекинуться на пол, и всё остальное осталось целым.
Кто-то распахнул все окна, и в классе сразу стало очень холодно. Наша классная дама была почти в обмороке. Толку от неё никакого не было. Несколько старших учениц под руководством учителя ботаники отпаивали её в уголке успокаивающими каплями. Фройляйн Гауптманн была белой, как мел, и держалась за сердце.
Общую панику кое-как утихомирил Гельмут Бекермайер, который вскоре прибежал на крики с указкой в руке. Его чёрный сюртук развевался на бегу.
– Так, опять Зигель, – скорее сказал, чем спросил он.
– Нет, господин учитель, я здесь ни при чём, я была со всеми на молитве, – ответила я.
– Да, она была с нами, – раздалось несколько неуверенных голосов моих одноклассниц. В коридоре показалась донельзя встревоженная начальница гимназии. За ней, как привязанный, семенил попечитель учебного округа, неся впереди себя своё объёмистое брюхо.
– Что здесь происходит? – издали визгливо закричала фрау Вельзер.
Математик выступил вперёд.
– Ничего страшного, случайное возгорание от оставленной по недомыслию свечи, – твёрдо ответил он.
– Свечи? – недоумённо переспросил попечитель, глядя на окно, за которым был белый день.
– Да, свечи, – так же твёрдо продолжил математик, – в этом классе должен был быть урок физики, на котором ученицы должны были проводить опыт со свечой. По легкомыслию одна из учениц зажгла свечу и позабыла её загасить перед тем, как идти на молитву.
При этом он посмотрел на Сару, решив, видимо, что раз она таскает с собой зажигалку и, если верить слухам, курит, стало быть, нельзя исключать и её причастности. Манджукич инстинктивно сделала два шага назад, поёжившись от пристального взгляда математика.
– Какой ужас, – воскликнул попечитель, – по-женски всплеснув руками, – ведь мог случиться настоящий пожар.
– Несомненно, виновница происшествия будет наказана, – заверил математик.
– Я надеюсь, что не слишком строго, – пробормотал толстяк, – ведь девочка сделала это не со зла, а только по забывчивости.
– Да, конечно, – ответил серьёзно Бекермайер.
– Фройляйн Гауптманн, – начальница гимназии нашла глазами несчастную старую деву, стоящую в уголке в окружении старших учениц, – попрошу вас через час подойти в мой кабинет и объяснить, каким это образом во вверенном вашему попечению классе едва не случился пожар.
Когда попечитель и фрау Вельзер снова удалились в кабинет начальницы, учениц остальных классов разобрали учителя и увели заниматься, наш класс был собран в актовом зале.
Начальницы гимназии пока не было, видимо, она продолжала ублажать попечителя. Собрались только несколько свободных в тот момент от уроков учителей и наша бедная классная дама.
– А теперь, – сказал математик, – послушаем, что нам скажет Анна Зигель.
– Но я правда не имею отношения к пожару! – воскликнула я. Странно, но в тот момент я почти верила, что так оно и есть, поэтому голос мой звучал вполне убедительно.
– Надо обыскать её, – вдруг сказала Хильда Майер, – у неё должны быть спички.
Спички лежали в кармане моего передника, те спички, которые я взяла на всякий случай из дома. Коробку спичек из сумки Марен я оставила на её парте и она сгорела. Поэтому я решила идти в наступление и ни в коем случае не допустить, чтобы меня обыскивали.
– Все знают, что спички были у Марен Кюрст, сказала я, – и сгорела её парта, а не моя! И я знаю почему!
– Почему же? – вкрадчиво спросил математик.
– Потому что она до смерти боится контрольной по математике!
– Это неправда, – запротестовала Марен, – у меня есть спички, но я не устраивала пожара.
Она рылась в своей сумке в поисках спичек и не могла их найти.
– Это правда, ты боялась контрольной, – неожиданно пришла мне на помощь Мила Гранчар, которая до того смотрела на всё происходящее с отсутствующим видом.
– А не ты ли, ворона хорватская, устроила всё это? – вдруг бросил кто-то в адрес Сары.
– Ты в своём уме?! – окрысилась Манджукич. – С чего ты взяла?
– Ага, а кто курит тайком? Бросила папироску и не потушила. Так?
– Чем докажешь? – процедила сквозь зубы Сара, устремившись на обвинительницу с таким видом, что та предпочла скрыться за спиной математика, – я не курю – это раз, я бы пропахла гарью – это два! То, что я ношу зажигалку, не значит, что я собралась что-то или кого-то жечь!
Хорватка отбивалась уверенно и держалась твёрдо. Математик смешался и задумался.
Разбирательство продолжалось. Марен плакала и твердила, что не виновата. Мила спокойно и туповато утверждала обратное. Сара, на помощь которой я надеялась, помалкивала. Некоторые одноклассницы обвиняли меня, просто потому, что привыкли во всём, что случается в классе, обвинять именно меня. Вскоре к нам присоединилась начальница гимназии. Но доказательств против меня, как, впрочем, и против Марен, не было.
В этот день уроки в нашем классе полностью отменили. Когда мы все расходились домой, математик схватил меня за плечо своими худыми длинными пальцами, которые показались мне железными.
– Я ведь знаю, что это ты устроила пожар, – сказал он тихо, – и я позабочусь о том, чтобы тебя не было в нашей гимназии. Ты опасна и для себя и для окружающих.
Он резко отвернулся и зашагал вдоль коридора. А я стояла и смотрела, как развеваются полы его чёрного сюртука.
Из дневника Ингрид Лауэр:
1 марта 1905
Господи, что со мной происходит? Почему я ночами превращаюсь в пожарный рукав? Сравнивая, какой я была раньше и какой стала… Ужасно!
А может у меня просто пелена с глаз упала? Теперь-то я точно знаю, что эти «ангелочки» из «моего» класса – просто бандитки малолетние. Даже Симона связалась с Сарой. Эта поганка мне не просто неприятна, я давно уже питаю к ней живейшую антипатию – она всё время ворует, дня не проходит, чтобы она что-то не стащила. Что может быть общего у отличницы с воровкой?
Хотя вспоминая её отца… Может быть, Мисона совсем не такая уж овечка? Мне было четырнадцать, когда я зашла в ресторан Рихтера за чашечкой горячего шоколада. Я тогда чётко услышала в подсобке один разговор:
– Да, ты сделаешь это. Потому, что я сказал.
– Нет! Ты понимаешь, что он мне противен?! Я и без того терпела от него всякие домогательства и намёки! Нет, Рудольф, без меня!
– Эмма, ты меня без ножа режешь, – равнодушно отвечал Кауффельдт. – Я же тебе тоже даю шанс выбраться из той грязи, где мы с тобой жили с детства! Я лично хочу, чтобы моя дочь ни в чём не знала нужды. Но тебе всё равно, я мало того, что выхлопотал тебе место, а ты теперь воротишь нос? Нет уж, или ты выходишь за Рихтера замуж, или оставайся прислугой на всю жизнь! Я-то накоплю ещё денег, чтоб выкупить свою долю, но не жди от меня никаких милостей, ясно?
Потом я узнала, что это были Рудольф Кауффельдт и его сестра Эмма. Как я поняла, их затея удалась – Эмма не только вышла замуж за Рихтера, но и родила от него ребёнка.
– Ну не реви, Эмма! – прикрикнул он тогда. – Скоро он созреет для женитьбы. А чтобы внезапно не объявились какие-нибудь его внебрачные отпрыски, тебе придётся сыграть на опережение. Рихтер скоро в овощ превратится.
– Ага, а я ухаживай за ним?
– Найми сиделку, или если денег будет жаль, выполняй свои супружеские обязанности. Ты можешь, конечно, отказаться, но повторюсь: не жди потом от меня никаких подачек. Нужны деньги? Иди на паперти толкайся!
Вот тогда-то мне стало просто противно, что есть такие люди. Он готов был родную сестру на улицу выкинуть ради собственной выгоды. Вальтер был бесконечно прав насчёт таких людей. Почему же так надолго забыла всё это? Я ведь искренне считала семью Кауффельдт порядочными людьми. А может я просто прозрела…
Глава 21. Ход конём
Последние два дня я была, как на иголках. Мне не помогали ни лошадиные дозы кокаина, ни долгие прогулки по зимнему лесу, после которых мои пальцы просто коченели. Мама всерьёз обеспокоилась моим состоянием, видимо, сочла, что я слишком впечатлительная для таких вещей, как пожар прямо в классе.
На самом деле, меня мучил страх разоблачения. Если Бекермайер выполнит свои угрозы, мне не поздоровится. Наш грозный математик никогда не бросал слов на ветер. Вот и сейчас он, возможно, приводит свои доводы начальнице, и, похоже, имеет очень даже приличные шансы убедить её в своей правоте.
Несколько раз меня навязчиво преследовали видения – я смотрюсь в зеркало, а мне кажется, что кто-то аршинными буквами написал на стекле «ИСКЛЮЧЕНА». Это было и тем утром, незадолго до рождественских каникул. Я вскрикнула и заметалась по комнате, точно муха. Как ни странно, в этот момент мозг стал работать чётче, подкидывая одну за другой идеи, как переиграть Бекермайера. Сам он не сможет принять решение о моём исключении, до экзаменов ещё долгих полгода. Значит, он, подключив свою молодую коллегу, Ингрид, попытается надавить на начальницу. И ведь в предвзятости его не обвинишь – он один из немногих, кто напрочь отверг мою причастность к кражам. Но зато можно сказать, что он опрометью решил обвинить меня в поджоге, сочтя факт наличия у меня спичек достаточным основанием для выдвижения обвинения. И теперь я боюсь, что он искусственно устроит для меня провал на экзамене. Точно! Надо играть на опережение и вырвать из рук математика его моральное оружие! Лучшей тактикой будет чередовать правду и ложь, когда у начальницы не будет времени вычленять, где я говорю правду, а где – наоборот, недоговариваю.
– Анна! – мои размышления прервал голос матери, – иди завтракать.
– Сейчас, – ответила я, – только мне не слишком много.
– Анна, мне это не нравится, – повысила голос мама, – ты уже три дня подряд почти ничего не ешь. Посмотри на себя: на мумию похожа!
Действительно – под левым глазом у меня уже появилась впадина и, кажется, тёмный круг стал прорисовываться. «И что, я должна быть похожа на этих гусынь?!» – с некоторым раздражением подумала я, вспоминая растолстевших кузин.
– Не волнуйся, мам, – отвечала я подчёркнуто дружелюбно, —всё со мной нормально, просто переволновалась… Немного.
Я старалась отвечать беспечно, даже дружелюбно. Мама отнюдь не сняла с меня подозрения, что я подсела на опиум и периодически затевала новые уборки и ревизию моих вещей. Если я буду грубить, только усилю её подозрения. Да и мама наверняка заметила, что в определённый период я становилась раздражительной, быстро утомлялась, не могла сосредоточиться.
– Ну, смотри мне… – пробормотала мама.
Остальную часть времени мы молчали. Я съела за завтраком всё и, одевшись, поспешила в гимназию. Сегодня я зайду к начальнице и сыграю на опережение.
Сдав пальто, шапку и шарф в гардероб, я поспешила в кабинет начальницы. Фрау Вельзер была на месте, и я, робко постучавшись, вошла.
– Фрау Вельзер, можно? – с некоторой дрожью спросила я.
В следующий миг начальница посмотрела на меня своим холодным, немигающим взглядом. Чувствовалась в ней властность, педагогическая строгость.
– Зигель? Что вы хотели?
Я опустила голову. Если бы я только видела своё лицо! Выражение у меня было, как перед казнью.
– Я хотела… – я мастерски изображала растерянность и волнение.
Долгое общение с Эстер пошло на пользу. Она мне как-то сказала, что успех замысла зависит вовсе не от того, как я замела следы, а от того, какая я актриса. Фрау Вельзер, видимо, убедила моя игра. Она встала, вышла из-за стола и, подойдя ко мне, положила свою ладонь мне на плечо.
– Дитя моё, – тихо проговорила она. – присядьте вот на стул. Пожалуйста, не волнуйтесь и расскажите мне всё, что хотели.
Я села напротив начальницы и, сбиваясь, начала свой рассказ.
– Вы знаете, недавно в нашем классе был пожар. И… Я не знаю, как это случилось, но наш математик… – я сбилась, и мои плечи затряслись, словно я готова была разреветься сию же минуту. Кажется, это взволновало начальницу. Она искренне поверила, что я ни при чём. Конечно, математик наверняка посеял семена сомнения в её голове, но теперь был мой ход.
– Он сказал, что это сделала я, и пообещал способствовать моему исключению, – сдавленно произнесла я, закрыв лицо руками.
Начальница была растрогана, она вновь подошла ко мне и положила свои руки мне на плечи.
– Дитя моё, – ласково произнесла она, – не расстраивайтесь вы так. Произошло небольшое недоразумение. Это очень серьёзное обвинение, Гельмут всегда был грубоват и упрям. Не в первый раз он, не разобравшись в ситуации, начинает вешать ярлыки на кого попало. Я всё улажу, не волнуйтесь.
– Спасибо вам! – тихо произнесла я, подняв на начальницу свои покрасневшие глаза.
– Будьте спокойны, вам ничего не грозит, – фрау Вельзер улыбнулась мне так искренне и доброжелательно, что я невольно улыбнулась в ответ, – а теперь идите на урок, вам не мешало бы подтянуть кое-что.
Во мне заиграло нескрываемое чувство триумфа. Я сыграла на опережение и, фактически, выбила почву из-под ног Бекермайера. Попробуй теперь, зараза, исключи меня! Завалит на экзамене – фрау Вельзер тотчас «спросит». Всё-таки как это я ловко так додумалась – форсировать события!
В класс я вошла в приподнятом настроении. Я заметила, что по партам гуляет какой-то листок. Манджукич, глядя на это, тихо посмеивается, остальные просто глазеют на рисунок. Когда бумага перекочевала ко мне, я увидела уродливую карикатуру – долговязый мужчина в плаще ведёт на поводке лохматую курчавую собаку, похожую на пуделя, а пудель просто изводится от гнева.
«Хмм, а эта собака мне кого-то напоминает», – думала я, разглядывая пуделя. Действительно – форменное платье, голубые глаза… Господи, да Сара только что нарисовала карикатуру на математика и фройляйн Лауэр, любимицу всех учениц! В иные дни я сочла бы это кощунственным – платить добродушной Ингрид насмешливой карикатурой, но как это было похоже на истину! Ни один конфликт не обходился без участия математика и нашей общей любимицы.
Прошёл один урок, второй, третий. Сара словно почувствовала себя вольной птицей и точно распоясалась – на большой перемене ловко стащила кошелёк у Хильды.
– Эй, мартышка, – насмешливо позвала Сара, – ты ничего не потеряла?
Хорватка с блаженной улыбкой продемонстрировала кошелёк.
Хильда вскрикнула от возмущения и буквально набросилась на Сару, но та успела передать бумажник Симоне.
– Да ладно! – воскликнула Манджукич, – а я-то думала, ты любишь, когда тебе в карманы лезут. Ты ведь хотела обыскать нас, да? – в следующий миг Хильда завизжала, когда Сара вцепилась ей в шею сзади. – Нравится по чужим карманам шариться? – шипела Манджукич.
Все ожидали, что гренадерша подойдёт и скрутит Сару, но Хельга, помня о том, как я её чуть не задушила, сидела на месте, делая вид, что происходящее её не касается. Я тоже притихла.
Страх исключения витал надо мной весь год. Шли дни и недели, наступило и Рождество.
Каникулы пролетели незаметно, помню только, приезжала тётка и интересовалась у меня и у матери, что со мной происходит, как я учусь, не веду ли себя странно.
Шли дни, недели, месяцы. Весной Ингрид поехала в Швейцарию, а когда вернулась – мы просто не узнали её: свежая, счастливая, отдохнувшая. Казалось, она на седьмом небе от счастья, чуть ли не летает. Даже стала немного рассеянной. Зато Бекермайер смотрел на меня косо. Конечно, стратегическая его цель – добиться моего исключения, выполнена не была, зато даже промежуточным результатом он был вполне доволен – я присмирела и даже учиться стала лучше. 1908 год выдался по-настоящему безмятежным. Мне казалось, что всё меняется к лучшему – я и учусь теперь куда лучше, чем все эти годы, с тех пор, как начала прогуливать уроки, конфликтов в классе сейчас также не случается.
Так незаметно подкралось и лето, тёплое, сухое и безмятежное. Тёплые солнечные дни, казалось, посеяли семена сомнений в моей изрядно почерневшей душе. Мне осталось отучиться один год и всё, я свободна! Даже не придётся пачкать руки.
Часть III
Глава 22. Момент истины
Мне очень хорошо запомнились весна и лето 1908 года. Даже в мрачных тюремных стенах воспоминания об этом периоде жизни доставляют мне смутную радость. Те полгода дарили мне надежду. Я ждала, что очень скоро всё наладится, мечтала о лучшем будущем. Вероятно, я была тогда по-настоящему счастлива, только боялась признаться в этом самой себе. А потом всё резко понеслось под откос…
Теперь я могу вспоминать и анализировать сколько угодно. Венская тюрьма – неплохая возможность взять передышку и привести мысли в порядок. Даже инспектор, пытавшийся выжать из меня признание, на время отстал – наверное, разбирается с тюремным начальством. Вспоминать этого угрюмого типа, одетого в чёрное с головы до пят, было неприятно. Когда он приходил на ум, я невольно дрожала и испытывала желание сбежать на край света.
Нехорошие предчувствия возникли у меня ещё двадцать третьего октября. Тогда инспектор впервые явился к нам домой. Меня одолевало искушение убежать, но я сдержалась. Поступи я так, они сразу заподозрят, что я – единственная виновница страшного убийства. Однако Дитрих пришёл к нам, уже уверенный, что именно я, Анна Зигель, шестнадцати лет от роду, совершила это злодеяние. Но, едва послышался шум в прихожей, я каким-то наитием поняла, что это полиция. Немедленно встав с кровати, где бессмысленно валялась всё утро, я быстро поправила волосы и потуже затянула поясок на домашнем платье.
– Скажите, фрау, – произнёс незнакомый мужской голос в гостиной, – могу я видеть Анну Катрин Зигель? Мне нужно с ней поговорить.
Не дожидаясь, пока меня позовут, я вышла в гостиную. Посетитель производил весьма странное впечатление. Густой бархатный голос не сочетался с его тщедушным телосложением. Ростом он был едва ли на ладонь выше меня, плечи, руки и ноги – невероятно тощие. Но его взгляд! Он смотрел на меня, не мигая, как будто хотел проникнуть внутрь моей головы и увидеть изнутри все тайные мысли. Чёрная одежда и угрюмое выражение лица придавали этому мужчине нечто демоническое.
– Доброе утро, фройляйн, – вежливо произнёс он, – не разбудил ли я вас? Не удивлюсь, если после вчерашних событий вы половину ночи провели без сна. Иногда люди сутками не могут прийти в себя после сильных потрясений. Прошу простить за беспокойство!
– Не стоит извинений, – спокойно ответила я, – ваша служба требует этого. Чем я могу вам помочь?
Я поняла, что это сыщик привык начинать беседы с подозреваемыми издалека, с нейтральных тем. Он надеется заговорить меня, а затем ошарашить хитрым вопросом, поймать в ловушку. Но я дала ему понять, что меня так легко не проведёшь. В его взгляде мелькнуло что-то вроде уважения.
– Для начала представлюсь, – кивнул он, – я инспектор полиции. Расследую обстоятельства пожара в гимназии, где вы учились. Может быть, вам приходилось слышать моё имя – Флориан Дитрих?
Теперь я отчётливо вспомнила это лицо с глазами, обведёнными тёмными кругами и запавшими щеками. Усмехнувшись, я начала быстро перечислять:
– Флориан Эрнст Дитрих, самый известный тирольский сыщик. Издал серию психологических статей о поведении преступников. Расследовал полсотни загадочных преступлений в Тироле и по всей Австрии.
Моя блестящая речь возымела нужное действие. Дитрих сначала ошарашено молчал, а потом улыбнулся и всплеснул руками:
– Потрясающе! – воскликнул он. – Думаю, даже моё начальство не ответило бы подробнее. Вы большая умница, фройляйн Анна! Такой богатый кругозор… Вы с лёгкостью могли бы стать лучшей ученицей гимназии.
Вот опять! Он пытался притупить моё восприятие лестью, чтобы неожиданно подбросить коварный вопрос.
«Я не дам себя поймать!» – мысленно крикнула я, чувствуя, что руки предательски дрожат от нервного возбуждения.
– Не хотите ли кофе, инспектор? – вмешалась мама.
– Не откажусь, – кивнул гость, – мне бы хотелось задать вашей дочери несколько вопросов, и я не буду больше обременять вас своим присутствием. Мы обязаны блюсти регламент и от этого никуда не денешься.
– Я понимаю, – вмешалась я, но инспектор будто не замечал моего присутствия и, забыв, кого он пришёл допрашивать, заговаривал с мамой:
– Это немыслимо, как вспомню этот звонок, мурашки по коже. Кляйн вообще потом весь день молчал, ну куда ему, мал и глуп ещё для таких страстей. Да даже у меня до сих пор в ушах звенит. Да вы, фрау, не беспокойтесь – время терпит… Подождём, пока кофе сварится, а?
– Господин инспектор! – я уже с трудом подавляла раздражение. – Вы, кажется, меня хотели допросить?
– А? – инспектор моментально повернул ко мне голову и ещё раз оглядел меня своими тёмными глазами с ног до головы, – ну время терпит, я самое основное спросить успею всегда. Вы не забудьте, потом я должен буду уже под карандаш взять с вас показания, возможно, у меня появятся новые вопросы к вам… Так, о чём мы говорили? Ах, да – вчера вы не заметили ничего странного? Часа так в два?
– Ровно ничего, господин инспектор, – ответила я, немного расслабившись, – в нашей школе редко что-то происходи…ло…
– Та-а-ак, – инспектор повернул голову куда-то в сторону, – неужели вас ничего не насторожило вчера?
– Я учуяла запах дыма, – ответила я. – Сбежала вниз, а там уже и полыхнуло.
– О-о, да вы прям в рубашке родились, – подхихикнул инспектор, а мне показалось, что он глумится надо мной, – ваши одноклассницы… Боже ты мой!.. Все с травмами, с ожогами. Отличница ваша, Кауффельдт, отделалась сломанной рукой, а вот Ирме Нойманн повезло меньше – она останется инвалидом, Сара Манджукич сломала себе рёбра, и вы одна целая и невредимая. Неприлично даже как-то, вы в этой компании белая ворона!
Дитрих ударил метко в цель, наступив мне на больную мозоль. Он будто насмехался и плевал мне в лицо. Я уже не могла себя сдерживать и чуть не закричала на инспектора:
– Вы, инспектор, кажется, смеётесь надо мной?! Да будет вам известно, насмехаться над чужими бедами – подло!
«Злюсь ведь, злюсь! А со зла и проговориться недолго», – подумала я, спрятав руки в карманы.
– Ох, простите, – ответил Дитрих, – не хотел вас задеть. Я так понимаю, тема для вас больная. Насколько можно судить, вы не ладили с одноклассницами?
«Если буду отпираться, навлеку на себя подозрения», – думала я. Можно было солгать и сказать, что отношения у нас были, не считая мелких неурядиц, хорошие, я даже подруг имела, и вместе мы ввязывались порой в опасные предприятия. Инспектор равнодушно отвёл взгляд в сторону. А я принялась нервно притаптывать. Дитрих будто лукаво подмигнул мне. «Знает!» – мелькнуло у меня в голове. В этот момент в комнату вошла мама с чашкой кофе в руке. Кухарки со вчерашнего дня не было.
– Спасибо, – произнёс Дитрих всё с тем же фамильярным тоном, который меня всё больше раздражал, – ничего, если я закурю?
Мы с мамой равнодушно замотали головами. Получив наше молчаливое согласие, инспектор достал коробку с папиросами и закурил. От него потянулась тонкая струйка табачного дыма, инспектор отхлебнул кофе неторопливо, словно стремился растянуть удовольствие. Он точно расслабился и в следующий миг, затянувшись папиросой, спросил:
– Так значит, отношения с одноклассницами у вас были неважные? В чём это выражалось?
– Ну… Бывало, дверь специально так толкнут, чтобы я лоб ушибла, потом тёмную устраивали, бывало, вытолкали из класса, заплевав спину, заперли в шкафу… Вот так… Всю жизнь.
Моя мнимая откровенность должна была убедить следователя, что мне не в чем сознаваться, однако Дитрих прицепился ко мне, как пиявка, решив, видимо, что раз я осталась невредима, значит, я и есть убийца.
– И… Не возникало ли у вас желания поквитаться с ними? Ну, ответить им тем же?
– Однажды я распорола Хильде Майер лицо, потом фон Штауффенберг уколола булавкой, потом ещё как-то «разыграла» Марен Кюрст. Что-то тогда у меня замкнуло, в глазах потемнело. Я её основательно тогда потрепала.
В последнем я малость приврала – я постаралась как-то сгладить эпизод, когда я чуть не придушила гренадершу Хельгу Мильке, Марен же я подожгла крышку парты. Очень удобно – все упомянутые мной личности уже мертвы и ничего возразить не смогут.
– И… Я понимаю, к чему вы клоните, – я вытерла взмокшие ладони о платье, – мне оставалось учиться меньше года, вытерпела бы.
А не зря ли я это сейчас сказала? Стоило догадаться, что я буду первой подозреваемой. Стоило ли говорить ему в лоб, что я разгадала ход его мыслей?
– В таком деле приходится проверять всех и вся, и в подозреваемые у меня попали чуть ли не все, в том числе, и ваша любимица – Ингрид Лауэр. Мало ли что ей могло в голову взбрести? Скажем, от бессилия что-то изменить, от равнодушия начальницы взяла и ударила её брусом деревянным в висок, а потом, поняв, что убила человека, решила замести следы, но слегка перестаралась.
«Она ж была застрелена», – недоумённо подумала я. Я точно помню, что в начальницу я выстрелила два раза, когда она пыталась спастись, выйдя из открытого окна. Он просто не мог не заметить, что начальнице я дважды попала в грудь. Тут же я мысленно одёрнула себя: инспектор ждал, что я проговорюсь, сказав, что начальницу же застрелили, а не ударили чем-то тяжёлым в висок. Мысленно выругав себя за то, что клюю на голый, фактически, крючок, я решила перевести стрелки на фройляйн Лауэр.
– Инга? Да вы что, она двигалась с трудом – с таким-то балластом как бы она размахнуться так смогла?
В последнее время живот у нашей общей любимицы стал особенно виден. Она до последнего скрывала беременность, но сроки, видимо, были уже большие, да и энергии в ней поубавилось. Порой она через силу уже заканчивала уроки, а накануне ей стало плохо в разгар рабочего дня. Да и после пожара её в полуобмороке увозили.
– Вы правы, – ответил Дитрих. – Именно это обстоятельство меня и смутило, иначе я бы надел на неё наручники и препроводил в камеру. Вы ведь знаете, если преступника арестовать по горячим следам, когда он ещё не отошёл, показания из него текут рекой, успевай записывать. Тем более, если убийство было непреднамеренным. Я уверен, убийца и тут слегка переусердствовал, и если бы хотел убить как можно больше людей, подошёл бы к делу иначе, совсем иначе…
В этот момент мама распахнула форточку, и в комнату ворвался холодный осенний ветер, постепенно разбавляя едкий табачный дым, заполонивший всю комнату.