Эстер точно запихивала голос внутрь себя, всё время говорила односложно и смотрела на меня с выражением «Чего, мол, пристала?» Впрочем, она всегда и со всеми общалась в такой манере.

Слухи о скорой перемене в жизни Ингрид ходили уже давно. Однажды я сама видела, как в гимназическом коридоре она достала из кармана какую-то записочку, очень долго её читала (хотя что там было читать – записка была совсем маленькая), при этом блаженно улыбаясь и краснея. Девочки заключали пари на предмет обожания нашей любимой фройляйн. Но кто этот человек, мы до сих пор не знали. В старом кожаном портфеле Инга носила, как мы думали, его портрет.

– Слушай, я вот что придумала, – вдруг сказала Эстер, – давай мы отберём портфель и посмотрим, кого это она там так старательно прячет?

– Как это – отберём? – спросила я.

– Есть способы, – ответила Эстер загадочно, – только ты ведь поможешь мне, да?

– Не знаю, – ответила я, – я не уверена.

Эстер презрительно фыркнула: «Да не бойся, не заметит никто».

– Хорошо, помогу, если не заметят.

На душе у меня было неспокойно. Инга была единственным человеком в гимназии, который относился ко мне по-человечески. Но мне и самой было очень интересно – кто же завладел сердцем нашей фройляйн. Она больше не показывала нам, как делать человечков из каштанов, и не рассказывала сказки братьев Гримм, а только рассеянно проверяла уроки, с улыбкой глядя в окно поверх наших голов.

На следующий день мы с Эстер встретились на каштановой аллее рядом с гимназией.

– Тебе ничего не придётся делать, – уверяла она меня, – Всё самое сложное я возьму на себя. Представление будет правдоподобным, не сомневайся. Инга всегда приходит в учительскую раньше всех. Ты войдёшь следом за ней с вопросами о последнем домашнем задании. А я устрою небольшой шум в коридоре. Она, конечно, выскочит. А ты спокойно возьмёшь портфель и вытащишь то, что нас интересует. Наверняка оно там есть.

Не бойся, пока я буду у двери, в учительскую точно никто не зайдёт.

План мне не слишком нравился; несмотря на уверения Эстер, что мне «ничего не придётся делать», получалось, что основная роль доставалась именно мне, и если наша проказа будет обнаружена, воровкой буду объявлена я, а Эстер останется, как всегда, ни при чём. Но, боясь обвинения в трусости, я промолчала. Эстер была какой-никакой, а всё же подругой. Мне вовсе не хотелось возвращаться к Миле Гранчар.

В утреннем коридоре гимназии было пусто. На полу от окон лежали жёлто-розовые квадраты. Я слышала, как поворачивается ключ в замке учительской, и, заглянув за угол, увидела открывающую дверь фройляйнЛауэр.

– Ну, давай, вперёд, – сказала Эстер. – Скоро услышишь мой сигнал.

Робко постучав, я заглянула в учительскую. Инга снимала шляпку перед зеркалом.

– Что тебе? – спросила она, поправляя растрепавшиеся при ходьбе волосы.

Я начала что-то лепетать про свою домашнюю работу, каждой клеточкой своего тела ожидая некого, неизвестного мне, сигнала Келлер.

Я ожидала звука падения, кашля, чихания, но не этого. Внезапно утреннюю тишину разрезал дикий визг. У Инги из рук выпала моя тетрадь, и фройляйн опрометью бросилась в коридор.

Я стояла, как вкопанная. Все мои мышцы как будто оцепенели. Невероятным усилием воли я заставила себя потянуться к портфелю, медленно-медленно открыла замочек, который, к счастью, не был заперт, и заглянула внутрь. За дверью послышались стоны.

Среди ученических тетрадей, рядом с завернутым в вощёную бумагу пакетом с завтраком, лежала фотография в простой деревянной рамке. Я вытащила её и увидела представительного мужчину с проницательным взглядом. Быстро сунув фотографию под передник, я защёлкнула замочек портфеля и выбежала в коридор.

В коридоре Инга придерживала голову Эстер, у которой на полном серьёзе изо лба текла кровь. По коридору к нам уже спешили какие-то люди. Эстер закатывала глаза, и вид у неё был умирающий. Я испугалась. Видимо, что-то пошло не так. Однако, когда её уже выносили, Эстер вдруг бросила на меня хитрый взгляд, по которому я поняла, что всё так и было задумано.

От классной дамы мы узнали, что Эстер в санитарной карете была отправлена домой ещё до начала уроков. Что делать с фотографией, я не знала, и спрятала её среди своих книг.

После занятий я поспешила домой к Эстер. Я шла к ней первый раз.

Эстер с матерью жили в съёмной квартире прямо рядом с театром. В театре мне приходилось бывать на благотворительных вечерах, которыми часто занималась моя мать, поэтому дорога была мне хорошо известна.

Никогда раньше я не была в более странном доме. Дверь мне открыла пожилая горничная в накрахмаленном переднике. В руке у неё был недовязанный шерстяной носок.

По национальности она, видно, была француженкой, потому что я ни слова не поняла из того, что она мне говорила. Горничная провела меня по странному помещению, завешенному парчовыми драпировками и уставленному бронзовыми подсвечниками, в роскошную спальню, где среди ковров, огромного количества срезанных цветов и ламп, источающих благовония, на большой кровати под балдахином лежала Эстер с перевязанной головой.

– Как ты себя чувствуешь? – осторожно спросила я.

– А, ерунда, – ответила она, махнув рукой.

– Но ведь у тебя была настоящая кровь, я сама видела? – вытаращила глаза я.

– Конечно, настоящая, – возмутилась Эстер, – всё должно было быть правдоподобно. Я часто так делаю, когда не хочу идти в школу. Надо очень быстро крутиться на одном месте в одну сторону, а потом позволить себе упасть на пол и удариться головой. Готово! Это почти не больно.

И слова Эстер, и окружающая обстановка были для меня удивительны. До этого я ничего не знала о жизни богемы. А мать Эстер как раз к богеме принадлежала.

– Где твоя мама? – спросила я подругу.

– Катается, – сказала она равнодушно, – или с Шульцем, или с Миллером.

Я удивилась ещё больше – Шульц и Миллер были уважаемые люди, женатые, обременённые большими семействами, промышленники. Было очень странным, что они, среди дня, почему-то поехали кататься вместе с матерью Эстер, артисткой, выступающей в нашем театре в ролях второго плана.

Эстер заметно забавляло моё удивление.

– Хочешь, что-то покажу? – весело спросила она.

Резво соскочив с кровати, она открыла какой-то ящичек и достала маленькую золотую шкатулку размером не больше монеты в две кроны.

Эстер открыла миниатюрную крышечку, украшенную монограммой из разноцветных камешков, и я увидела, что шкатулочка доверху наполнена белым порошком.

– Что это? – тупо спросила я.

– Билет в царство грёз, – будто чужими словами ответила Эстер, и видя, что я ничего не понимаю, добавила, – Кокаин, разве ты о нём раньше никогда ничего не слышала?

– Нет, не слышала… – сказала я, – а что с ним делать?

Эстер взяла маленькую щепотку порошка, насыпала тоненькой полоской на театральную программку, лежащую на столике, и, закрыв одну ноздрю себе пальцем, второй ноздрёй втянула порошок в нос.

Это действие показалось мне настолько странным и противоестественным, что я легонько вскрикнула. Мелькнула мысль, не сошла ли Эстер с ума.

Но она посмотрела на меня и расхохоталась.

– Глупая маленькая девочкаааа… – сказала она.

Тон голоса у неё внезапно переменился, он стал гораздо более мягким и женственным. Улыбка была лукавая, а глаза сияли.

– У меня очень много идей, – сказала она, – мы вместе могли бы их осуществить, если ты будешь меня слушаться, я тебя с ними познакомлю.

В это время раздались шаркающие шаги за дверью.

Эстер молнией метнулась обратно в постель и закрылась по шею одеялом.

На золотую коробочку она сверху бросила журнал.

Торчащие из-под одеяла щёки пылали. В глазах горели огоньки.

Вошла пожилая горничная со стаканом молока на подносе. Она что-то бормотала на своём непонятном наречии. Положив руку на голову Эстер, она видимо, хотела проверить, нет ли у девочки жара, но Эстер так сильно вздрогнула, что служанка пролила молоко на поднос.

– Пошла вон, неумеха, криворукая! – закричала Эстер и швырнула в горничную подушкой. Та поспешила удалиться, продолжая бормотать.

Эстер приподняла журнал с золотой коробочки и спросила меня:

– Хочешь попробовать?

– Нет, нет, не надо! – испуганно ответила я.

– Да не бойся, у нас ещё есть, – сказала Эстер, – господин Шульц регулярно приносит кокаин моей матери. Она никогда не следит за своими вещами и постоянно забывает. У неё в разных местах припрятано, уж я-то знаю.

– Но зачем? – спросила я.

– А вот попробуй, тогда узнаешь, зачем.

Трясущейся рукой я взяла щепотку белого порошка и попыталась сделать всё так, как делала Эстер.

– Да не просыпай, – наставляла она меня, – видишь, просыпала? Дорогая вещь!

Я попыталась втянуть носом порошок, но вместо этого неожиданно чихнула. Порошок разлетелся по столику.

– Что ты делаешь?! – закричала Эстер, – ты глупая! Иди отсюда, дура! Уходи!

Вторая подушка полетела в меня.

Я рванулась к двери и вдруг услышала:

– Нет, стой! Ты мне нужна.

Я попятилась.

Эстер снова вскочила с кровати, подбежала ко мне босиком и схватила за руку.

– Подожди, не уходи. Я вспомнила. Где портрет любовника Инги?

Я развязала бечёвку, которой были связаны мои учебники, и достала из середины фотографию в рамке.

Эстер швырнула портрет поверх одеяла.

– Шпик какой-то, – сказала она, – как ты думаешь, он не сотрудник спецслужб?

– Не знаю, – ответила я, боясь подходить к ней поближе.

Эстер потеряла ко мне интерес, и, махнув рукой, сказала, не глядя:

– Ну, ты можешь идти. Этот красавчик со мной будет в безопасности.

Она снова залезла под одеяло и подтянула фотографию к себе.

Наутро я пришла в гимназию немного позже обычного, так как ночью очень долго не могла заснуть и утром проспала.

Учителя в классе ещё не было, но все одноклассницы были на своих местах, и я тут же увидела, что по рядам передают украденную мною вчера у Ингрид фотографию.

– Посмотрите, посмотрите, какие усищи!

– Да, можно чистить сапоги вместо щётки!

– Как она целуется с ним? Наверное, он её колет своими усищами!

– Какой нос у него, видно он любит совать нос, куда попало!

Я села за свою парту и спросила у Эстер:

– Зачем ты им отдала?

– А что, – в ответ спросила она, – почему бы и нет.

– Мы так не договаривались!

Мне было жалко Ингу, и я уже жалела, что повелась на провокацию Эстер.

В класс вошёл математик Жердь.

Ученицы дружно хлопнули крышками парт, вставая. Фотография незнакомого мужчины осталась у кого-то на задней парте. На всех переменах потом одноклассницы передавали её друг другу, и каждая добавляла какой-нибудь комментарий. Не знаю, кто и когда пририсовал мужчине на фотографии извилистые рога.

Немецкий был последним уроком.

Инга вошла в класс с выражением маленькой удивлённой девочки.

После приветствия она посадила класс, достала большую чёрную книгу и стала читать нам об уродливой сущности войны, о свободе выбора, о патриотизме…

Мы смотрели во все глаза. Это не был диктант, никогда ещё наша фройляйн не читала нам таких серьёзных вещей.

При этом мне постоянно казалось, что она смотрит в мою сторону.

После окончания чтения она сказала:

– Дети, я прочла вам отрывок из произведения Феликса Зальтена. Это очень талантливый и очень смелый человек. Он писатель, поэт и драматург.

Когда урок закончился, и все стали собираться домой, Инга сказала мне:

– Анна, останься.

Я, потупившись, подошла к учительскому столу.

– А теперь ответь мне, зачем ты вытащила из моего портфеля фотографию господина Зальтена.

– Кого? – невольно переспросила я.

– Господина Феликса Зальтена, писателя, поэта и драматурга, отрывок из произведения которого я читала вам на этом уроке.

– Я не делала этого, – сказала я, глядя в пол, хотя прекрасно понимала, что Инга уже давно сложила два и два, и поняла, что наедине с её портфелем оставалась только я.

В это время у Эльзы Шнайдер, спешившей побыстрее покинуть класс, бечёвка, связывающая учебники, развязалась, и вместе с книгами, прямо под ноги фройляйн Лауэр на пол выпала злополучная фотография с украшавшими её рогами.

– Какая ты всё-таки испорченная. Я считала тебя честной девочкой, – грустно сказала Инга, глядя на меня, и вышла из класса.

Я потеряла симпатию единственного человека в гимназии, который меня поддерживал.«Мерзость», – последнее, что я услышала от Инги.

Эстер, тем временем, наблюдала за нашей учительницей в коридоре на некотором расстоянии с чуть заметным злорадством.

– Видала, как её перекосило? Ох и устроит она мелким весёлую жизнь, а!

– Заткнись! – буркнула я, испытывая чувство вины перед Ингой.

Перед глазами опять возникла Мила Гранчар. Даже мне было противно от того, как перемывали кости её отцу, а Ингу наверняка наша с Эстер выходка чуть до слёз не довела. Я уже представляла, как Бекермайер торжественно заключит: «Вот, Инга, к чему привело твоё к ним отношение».

– Ну чего ты обиделась? Инга, конечно, мелочна, но выносить все эти интимные подробности на всеобщее обозрение… Да ну, постесняется. Но теперь-то видишь, что вся её к нам «любовь» до первой проказы? Это будет Цербер похуже Жерди.

Злые розыгрыши Эстер любила не меньше Хильды Майер, однако вредить предпочитала исподтишка и чужими руками. Остаток дня прошёл, как в тумане. И снова Эстер пригласила меня к себе.

– Ой, слушай, – спросила она, пройдя в комнату. – А кто это был-то? Она сказала тебе?

– Феликс Зальтен, писатель.

– У-у-у… – покачала головой Келлер. – Инга не мелочится. А хотя вкус у неё так себе. Она бы ещё в контуженного влюбилась, вот была бы умора.

– Это тот человек, чьё произведение она нам сегодня читала на уроке, – тяжело вздохнула я, -поэтому его фотография была у неё в портфеле. Она просто хотела нам её показать. Я думаю, что он никакой не её любовник.

– Да ладно, – грубо воскликнула Эстер, – любовник, ясно же! Зачем бы она его с собой таскала. Вот, награда тебе!

Хихикнув, Эстер достала из ящика уже знакомую мне золотую шкатулочку.

В этот раз я вдохнула кокаин более удачно, но, кажется, переусердствовала.

– Э-э-э! Ты только не отдай тут Богу душу! – закричала Эстер.

Эти звуки доносились как будто из дальнего угла комнаты. Я не чувствовала ног, голова у меня кружилась, а сердце, казалось, готово было выскочить из груди. «Только бы не грохнуться в обморок…»

Но вдруг я почувствовала необыкновенную лёгкость мыслей. Я вдруг в один миг получила ответы на все вопросы, которые занимали меня в последнее время. Казалось, что все тайны бытия открыты передо мной. Казалось, что я теперь смогу решить любую проблему. Одноклассницы не дают мне жить? Какая ерунда! Я теперь одним только словом смогу не только успокоить их, но и повести за собой! Они будут ловить каждое моё движение! Я стану лидером, объектом для подражаний, поводом для гордости родителей!

Я обидела Ингу? Какая чепуха! Это просто чепуха, я потом подумаю, что с этим делать. Она же не может не понимать, что такая умная, как я, такая по-настоящему глубокая личность… Да кто она такая! Почему я должна думать о ней?! Все эти, так называемые преподаватели, мелкие людишки, разве они ценят меня? Разве получаю я от них того, что заслуживаю, того уважения, как чрезвычайно умная и глубокая личность, которая может дать ответ на любой вопрос, но не просто какой-то там ответ, который они считают правильным, а такой ответ, который на самом деле правильный, глубинный ответ… Какая интересная, оказывается, штука этот кокаин! Это он помог мне понять свой ум, свою ценность, свою способность проникать в самую глубину предметов и явлений, только почему его действие так быстро заканчивается?.. Теперь я понимаю фразу Эстер: «У меня так много идей!» Теперь и у меня так много идей! Наверняка, побольше, чем у Эстер, только вот нет сил их высказать или записать…

Внезапно мне захотелось спать, я склонила голову на кровать Эстер, но если и спала, то только пару минут.

– Эй, вставай, всё, хватит! – закричала Эстер.

– Так бывает каждый раз, когда ты это вдыхаешь? – поражённо спросила я.

Прошло не более получаса, но для меня как будто промелькнула целая жизнь, полная необыкновенных открытий. К сожалению, я теперь не могла их сформулировать, но отчётливо помнила, что они были. Поэтому теперь чувствовала лёгкую грусть и желание повторить.

– В первый раз у всех сильнее, чем потом, – ответила Эстер, – но и потом тоже неплохо. Ты меня слушайся, и я тебя иногда буду радовать. А теперь спрячем, мать должна прийти скоро с репетиции. Она без кокаина вообще жить не может. Говорит, что он ей помогает хорошо играть. Между нами, играет она так себе. Хоть с кокаином, хоть без него. Но это не важно, главное – правильно выбрать покровителей.

Эстер усмехнулась и подмигнула мне. В тот момент она мне казалась не только совершенно взрослой и чрезвычайно опытной. Она казалась мне всемогущей. Я забыла все прошлые мысли о ней, всё своё слегка презрительное осуждение.

– Можно я к тебе завтра приду? – спросила я.

– Не так часто, – усмехнулась Эстер, – ты придёшь тогда, когда я тебя сама позову.

И она вытолкала меня за двери.

На следующий день травля со стороны одноклассниц усилилась. Не знаю, откуда, в класс проникла новость, что на фотографии никакой не любовник Инги, а просто какой-то известный писатель и журналист из Будапешта. И что выкрала из портфеля фотографию я. И что именно я объявила известного писателя любовником Ингрид.

Конечно же, рассказала об этом Эстер, до моего прихода в класс. Она от сложившейся ситуации получала необыкновенное удовольствие. Выросшая в театральных кругах, она, как опытный режиссёр, заранее расписала все роли, поставила сцену, подала нужные реплики и теперь с удовольствием наблюдала дело рук своих, как из зрительного зала.

Несмотря на вчерашние развлечения с портретом, мои одноклассницы Ингу по-настоящему любили. Забыть собственную жестокость и бессердечность к ней, им помогала новая жестокость ко мне – якобы виновнице всего случившегося.

Едва я вошла в класс, там сразу же воцарилась гнетущая тишина. Отовсюду на меня уставились враждебные взгляды. Потом в спину что-то ударило. Я обернулась и увидела потрёпанный учебник истории, лежащий у моих ног. Пока я смотрела на него в недоумении, в меня полетели со всех сторон книжки, кусочки мела, огромный деревянный треугольник, с помощью которого Жердь чертил фигуры на доске. Мне разбили губу. Пытаясь вытереть руками тонкую струйку крови, я только размазала её по всему подбородку. В кармане передника лежал платок, но я о нём забыла.

– Ууу, вампирша, – кричали отовсюду, – вот тебе за нашу Ингу!

И предметы продолжали лететь мне в голову.

Бросив свои книги в классе, я выбежала в коридор и побежала по нему на улицу, прочь от гимназии. Мне казалось, что разъярённая толпа бежит следом, продолжая выкрикивать оскорбления. Сердце выпрыгивало из груди, я плохо соображала. Реветь я перестала давно – много чести.

Так продолжалось несколько дней. Стоило мне показаться в классе, на меня бросались, как хищники на жертву.

Из дневника Ингрид Лауэр:

«28 октября 1903 года

Всё ужасно. Я пишу и плачу. Как я могла не видеть, что происходит вокруг меня?! Какая я глупая и наивная! Эти девочки… Я вообще не понимала их! Да и кого тут понимать! Это просто испорченные, злые поганки! Как может быть в человеке столько зла в таком возрасте?! А главное – кто. Анна Зигель! Та ученица, которую я всегда защищала от нападок других учителей, та в которой видела огромный потенциал способностей и духовной силы… И ведь действовала она не одна! Я всё больше склоняюсь в мысли, что это был коллективный заговор.

Я ни одного раза не повысила голос на этих детей. Я делилась с ними всем самым дорогим, что есть в моей копилке знаний и чувств. И вот какую я заслужила благодарность! Целый день ходил по классу несчастный портрет. Тот портрет, который Матильда так заботливо выбрала для меня в книжной лавке в Цюрихе и переправила мне с оказией, заплатив из своих, не таких уж и больших, средств, как подарок.

И я хотела провести этот урок, как подарок своим ученицам, с верой в их прекрасное будущее, в котором не будет ни угнетения человека человеком, ни бедности, ни несправедливости. И вот теперь я думаю, а достойны ли эти дети такого будущего? Ведь во всём классе не нашлось ни одного человека, который прекратил бы это безобразие. Даже Симона, которой я так восхищалась, ничего мне не сказала, не пресекла это издевательство.

Я с омерзением представляю, как хихикали они, когда совместно разрисовывали портрет. Мне кажется, что всё то, что произошло вчера – это просто дурной сон. Вот проснусь я завтра, и всё будет по-прежнему. Я счастливая и окрылённая отправляюсь на свой особый урок, в портфеле у меня портрет господина Зальтена, а девочки – это просто девочки, мои любимые ученицы, добрые, пытливые и доверчивые создания, которых я безумно люблю всех без исключения.

Как же трудно разочаровываться… Нет, не в людях. В своих собственных убеждениях, по сути, в себе самой.

Всё было, как во сне. С утра в учительскую зашла Анна Зигель, что меня, конечно, удивило. Потом в коридоре стало плохо Эстер Келлер, я выбежала на её крик, затем вернулась… Перед уроком я очень удивилась, что портрета в моём портфеле нет. А я ведь твёрдо знала, что не вынимала его. В первый момент я готова была подумать что угодно, вплоть до вмешательства божественного провидения, только не то, что было на самом деле – Анна вытащила портрет, когда осталась на несколько минут в учительской одна. Попросту украла. Это страшное слово, это преступление, и, оказывается, мои девочки, те, кого я воспитываю, способны на преступление.

Я вела свой «особый» урок и смотрела на Анну. Но девочка сидела на своём обычном месте с выражением такой искренней невинности, что я начала сомневаться. Но кто тогда взял портрет? Больше некому, только Анна оставалась наедине с моим портфелем.

Урок шёл совсем не так, как я его задумывала. Боюсь, что в некоторые моменты я плохо соображала, что говорю. Все мои мысли были заняты этой загадкой. Почему? Почему они это сделали? Зачем? Ещё удивляло меня состояние здоровья Келлер. Ей действительно стало плохо, она действительно упала в обморок. Я своими глазами видела кровь, которая текла у неё из раны на голове.

Тогда получается, что Анна залезла в мой портфель только по своей инициативе, под влиянием момента, и никакого предварительного заговора учениц не было?

Но даже, если так, то потом Анну поддержали все. Так как ни одна не предупредила меня, что она сделала. А к порче портрета явно приложил руку не один человек.

Это так ужасно, что я даже не хочу до конца разбираться в этой истории.

после всего случившегося ко мне подошёл господин Бекермайер.

– У тебя такое убитое лицо… А ведь тебе ещё уроки вести. Ощущение, как будто тебя публично оплевали. Ничего, скоро тебя «разыграют». Главное, будь подольше добренькой.

Он думает, что моя позиция доброго отношения к ученицам – это маска! Он считает, что я притворяюсь! Неужели все остальные преподаватели тоже считают меня такой же лживой притворой? Как можно жить в таком мире, работать, встречаться по работе с людьми, которые абсолютно тебя не понимают?..

Сегодня я в первый раз не написала вечером письмо Вальтеру. Что я ему буду писать? Если написать правду, я наверняка получу в ответ менторскую отповедь, о том, что я плохо воспитываю учениц, сюсюкаю с ними, считая их маленькими детьми, тогда как с самого начала их надо было воспитывать, как будущих творцов нового справедливого порядка.

Более того, я сегодня в первый раз засомневалась в том, а является ли вообще педагогика моим настоящим призванием? Что если я сделала ошибку? Единственный выбор, который я сделала в своей жизни самостоятельно, оказался ошибочным? Об этом так больно думать, что мне кажется, будто у меня болит не голова, а сами мысли»

Письмо учителя математики господина Бекермайера брату в его поместье под Мюнхеном

«Дорогой Людвиг!

Спешу тебя успокоить, состояние моего здоровья улучшилось. Последние рекомендации доктора Шнитке были кстати.

Беспокоит меня сейчас иное. В гимназии витает дух лёгкого вольнодумства и анархии. Да-да, это при нашей фрау Вельзер. Спросишь, как старуха это допустила? Сам не пойму, но события показывают, что порядок нарушается и нарушается грубо. Вмешиваться не хочу – своих забот достаточно.

Появилась у нас тут одна молодая дурочка. Высшее образование получала в Швейцарии, нахваталась «передовых идей» по воспитанию. Учениц это только разбалтывает, дисциплина портится, некоторые девчонки становятся просто несносными. Главное, что ударяет это всё по ней же самой. На днях битый час рыдала в учительской, повторяя: «Как они могли?» Допускаю, что под словом «они» подразумевались ученицы.

Спросишь, почему я не поставлю на место юную коллегу? Отвечу – мне это не нужно. Это не моё дело. Хотя сделать мне это было бы нетрудно – она моя бывшая ученица, и до сих пор, кажется, боится меня до дрожи. Это забавно. Каждый должен сделать необходимые для себя выводы самостоятельно. Нельзя таких всю жизнь опекать и водить за ручку.

Не забавно то, что в определённом возрасте детям, как мальчикам, так и девочкам, нужна дисциплина и твёрдость. А не слюнявые разговоры о справедливости. Я не удивлюсь, если в классе, где эта глупышка преподаёт немецкий язык, появится со временем своя бомбистка.

Преподавание – мужское дело. Барышням нечего делать в педагогике. Это моё твёрдое убеждение.

Впрочем, я, наверное, утомил тебя своими рассуждениями о наших школьных делах. Что тебе до них, мой богатый брат? Шучу-шучу, не стоит обижаться.

Жду тебя в гости на Рождество. Думаю, что мы славно проведём время в наших привычных спорах о Шиллере.

Будь здоров и счастлив. Не надоедай матушке жалобами на Эльзу, она мне пересказывает их в письмах. Так не лучше ли писать напрямую?

Твой старший брат-неудачник»

Ответ Людвига Бекермайера своему брату – учителю математики

«Дорогой Гельмут!

Не стоит так иронизировать. Не моя в том вина, что наш полоумный дядюшка оставил поместье по завещанию мне, а не тебе. Видимо, он решил, что ты, имея в руках твёрдый заработок, не пропадёшь. Другое дело я – младший в семье, лоботряс и гуляка.

Я и не думаю жаловаться матушке на Эльзу. Я нем как рыба, что касается своей семейной жизни. Но наша мать не слепая, она всё видит сама.

Относительно твоих учительских забот. Вспомни, дорогой брат, каким был ты в шестом, а особенно в седьмом классе гимназии. Помнишь седой парик учителя истории, который вы с одноклассниками нахлобучили на голову скелета в кабинете биологии? Помнишь, мой милый, как плакала наша мать, когда тебя доставили после пирушки в полубессознательном состоянии? А ведь тебе тогда не было и шестнадцати.

Где тогда было твоё понимание дисциплины и порядка? И твои учителя смогли найти в себе силы и доброжелательность для того, чтобы оставить тебя после этих твоих «подвигов» в гимназии, вместо того, чтобы исключить, как ты того и заслуживал.

Так что не будь занудой, Гельмут! Я с радостью приеду к тебе на Рождество, после того, как посещу нашу матушку. Если бы ты знал, как я скучаю по твоим проповедям и по нашим спорам о Шиллере!

Постарайся беречь своё здоровье и, ради Бога, выполняй все рекомендации доктора Шнитке»

Письмо господина Бекермайера брату Людвигу

«Дорогой Людвиг!

Ты не понял сути моих опасений по поводу того, что происходит в нашей гимназии. Впрочем, такое случалось и раньше. Если судить поверхностно, то может показаться, что я старый брюзга, сетую на непослушание. Между тем всё совсем не так.

Ты вспоминаешь мои выходки в наши школьные годы. Я прекрасно помню их, стыжусь их, жалею тех людей, которые были тогда моими учителями. Но заметь: во всех этих выходках не было ни капли подлости. Ни намека на желание разрушить окружающий порядок. Только молодая глупость, больше ничего.

Боюсь, что события, которые происходят у нас, несколько другого рода. Но возможно, ты прав. Я окончательно стал занудой! Профессия обязывает.

Очень жду твоего приезда!

Твой брат Гельмут»

Однажды я с трудом вырвалась от одноклассниц, набросившихся на меня толпой. Вырвавшись, я бросилась бежать. Я стремглав влетела в первую попавшуюся дверь, и на некоторое время остановилась, как вкопанная. Это была лавка того чудаковатого любителя старины, которого все просто звали по имени – Зепп.

– Кто здесь? – недовольно спросил он, надевая очки, чтобы получше рассмотреть нарушителя спокойствия, так сильно толкнувшего дверь, что колокольчики чуть не оторвались.

Я не ответила, я всё пыталась отдышаться, оттого какое-то время просто смотрела в сторону прилавка, откуда всё ещё шёл столп табачного дыма. Мокрые волосы прилипли к моим шее и лбу, с сумки и пальто падали тяжёлые капли.

– Ах ты, Господи! – воскликнул лавочник, увидев меня растрёпанную с синяками и ссадинами на лице. – Ты чего красная вся? Дышишь ещё, как лошадь… За тобой что, полиция гонится? – взгляд лавочника стал каким-то неприветливым, даже злым, отчего я попятилась назад, – Дверь закрой, а то дует, – неожиданно сменил тему Зепп.

– Да я это…

– От кого бегала? Ну-ка признавайся!

– От одноклассниц, – с трудом выдавила я.

Зепп присвистнул.

– Вот так номер! А почему?

– Они… они пристают ко мне.

– Каким же образом?

– В школе прохода не дают. Кричат всякое. Толкаются и дразнят меня.

– А как дразнят?

– «Шайба», – процедила я сквозь зубы. Противно было даже вслух произносить своё гадкое прозвище, – а ещё «блохастая». Ещё набросились на меня сегодня. «Разыграли» недавно, заперев в шкафу… Я и сказала учителям потом, кто меня затолкал туда, а сегодня одноклассницы меня подкараулили и вот, лицо всё расцарапали… Да ещё и толкнули так, что я – головой в ограду.

– Вот звери, а, – сочувственно покачал головой лавочник, – понимаю тебя… Когда-то сам таким был до поры до времени. Только думал, что у девочек по-другому. А вот оказалось, что нет. Что-то злые нынче бабы стали, палец им в рот не клади… А ты их сама «разыграть» не хочешь? Вот смотри, – он достал наган, после чего, раскрыв барабан, продемонстрировал холостые патроны.

Странно, он утверждал, что оружие у него чисто сувенирное и нерабочее. Но, похоже, он просто пару важных деталей отвинтил, а так оно вполне себе настоящее. Похоже, он когда-то работал на оружейном заводе – ведь только «тех самых, которыми Шерлок Холмс выбивал рожицу» у него было штуки три. И ещё два или около того – копий револьвера «Ле Ма» с гравировкой американских конфедератов.

– Ишь, глазёнки как загорелись, – улыбнулся Зепп, наблюдая за моей реакцией. – Не бойся, боевых патронов не держу.