Дочь императора

X

Рыцарь Гейерсберг предвидел все результаты поступков Иеклейна и ему подобных. По счастью он получил через поселян довольно точные сведения о движении неприятеля. Он поспешил призвать других вождей и принять необходимые меры, чтобы выдержать натиск неприятеля и дать время другим крестьянским отрядам соединиться с его главными силами.

Один отряд его под начальством Конрада и другого вождя Венделина Креса наскоро возводил укрепления. В то же время Георг Мецлер двинулся вперед, чтобы по возможности задержать неприятеля. Флориан был занят важными делами и озабочен громадной ответственностью, лежавшей на нем, когда к нему явился Иоганн, первый посланный Марианной.

По прочтении письма, в котором девушка уведомляла его об опасности, грозившей Гейерсбергу, первой мыслью Флориана было вскочить на лошадь и лететь на помощь двум самым дорогим для него существам, но, вспомнив о своих обязанностях главнокомандующего и о пагубных последствиях, какие его отсутствие могли бы иметь для дела, которому он посвятил свою жизнь, он заглушил голос сердца и твердо продолжал свои занятия. Только временами болезненные вздрагивания выдавали тайну мук, которые терпел борец за свободу.

Через два дня он получил письмо, которым Маргарита уведомляла его о болезни госпожи Гейерсберг и о намерении швабского союза напасть на замок. Страшно терзаемый беспокойством и отчаянием, он послал за Конрадом и за другими вождями; но при первом слове его об отъезде, все объявили, что это будет гибельно для восставших. Остальные вожди подтвердили это; все они были встревожены грозившей им опасностью.

– Если так, – сказал Флориан, удрученный горем, – я остаюсь.

На вторую ночь после этого войска швабского союза сделали попытку напасть врасплох на крестьянский лагерь; но Флориан предвидел это нападение и принял предосторожности.

Он допустил часть неприятельской армии проникнуть в завалы за несколькими ротами крестьян, которым было приказано притворно отступить. По данному сигналу крестьяне, доселе лежавшие вокруг своих огней, вдруг поднялись и бросились на неприятеля, не ожидавшего такого сопротивления. В то же время Гиплер напал на солдат союза с фланга, а Георг Мецлер ловко обошел их и атаковал с тыла.

Войско союза хотя немногочисленное, но хорошо вооруженное и опытное в военном деле, непременно победило бы крестьян в открытом поле – как потом почти всегда и бывало; но тут, среди завалов и естественных препятствий, окружавших крестьянский лагерь, они не могли свободно сражаться и потерпели кровавое поражение, чему способствовала неожиданность отпора. Успеху крестьян много содействовал также Иеклейн Рорбах, участвовавший в этом сражении, если можно назвать сражением эту стычку между двумя небольшими отрядами.

Швабские союзники думали, что сожгли Рорбаха в его гостинице, но расставшись с отцом, он успел убежать в дверь первого этажа, известную ему одному и имевшую сообщение с соседним домом. Это была та самая дверь, в которую так неожиданно явилась Сара в тот день, когда она подслушала разговор графа Людвига с Маргаритой.

Едва победа склонилась в пользу крестьян, как Флориан Гейерсберг поспешил передать начальство Георгу Мецлеру. Взяв с него обещание щадить по возможности пленных, которых он поручил кроме него Конраду, Флориан вскочил на свежую лошадь и, не останавливаясь ни на минуту, во весь опор помчался в Гейерсберг.

XI

Дорогой загнанная лошадь Флориана пала. Купив другую в первой деревне, он продолжал путь и остановился только в виду лагеря осаждавших. Он остановил свою лошадь в поле и осторожно приблизился к неприятелю; здесь он вскоре убедился, что замок уже подвергался нападению, и что осаждающие делают грозные приготовления к новому приступу. Пока Флориан обдумывал, как попасть в замок, осажденные сделали вылазку, пытаясь поджечь фашины, поваленные у рвов.

Эта отчаянная попытка была отбита с уроном, но к осажденным явилась неожиданная помощь: Флориан бросился напролом через неприятельские ряды, опрокидывая все на пути, и присоединившись к защитникам замка, вступил с ними в Гейерсберг.

Один взгляд на старых слуг, глядевших на него с выражением почтительного участия, дали ему понять, что в замке случилось несчастье.

– Что матушка? – спросил он взволнованным голосом.

– Барыня в спальне, – отвечал старый дворецкий, – она очень больна.

Старик удалился, проводя рукой по глазам. Он прослужил в этом доме более пятидесяти лет.

Флориан поспешно взошел по лестнице и у дверей комнаты госпожи Гейерсберг встретился с Маргаритой, выбежавшей к нему навстречу.

– Что с матушкой? – спросил он, испуганный печальным выражением на лице молодой девушки.

– Он очень больна, – отвечала Маргарита, – но, может быть, радость увидеть вас… О! Как вы долго не ехали, Флориан! Бедная мать звала вас в бреду ежеминутно, хоть запрещала извещать вас о ее положении. Теперь жар прошел, но сделалась слабость, которая очень беспокоит нас. Она и теперь говорит только о вас.

– Можно ли мне видеть ее? – спросил Флориан, у которого болезненно сжалось сердце.

– Да, но надо избегать слишком сильного потрясения. Когда вошел маленький паж, узнавший вас, я догадалась, что вы приехали, и сделала ему знак, чтобы он молчал. Подождите меня здесь. Я приду за вами, когда мать будет в состоянии видеть вас. Будьте тверды, мой бедный Флориан.

Она со слезами поцеловала его, как брата, и поспешила к больной.

Флориан опустился на колени у порога и приложил ухо к двери, стараясь услышать хоть голос своей матери.

Госпожа Гейерсберг лежала одетая на софе. При всей своей слабости она требовала, чтобы ей ежечасно доносили о происходящем на стенах замка.

Заметила ли она, что вокруг нее шепчутся, или прочла на лице Маргариты, что есть какая-то новость, только вдруг она вздрогнула и спросила, с трудом приподнимаясь на локти:

– Письмо от Флориана?

– Лучше, чем письмо, – ответила Маргарита.

– Он едет сюда! – вскричала бедная вдова. – Благодарю тебя, Боже! Я не умру, не обняв сына!.. Но как же он попадет сюда?.. Маргарита, что ты улыбаешься сквозь слезы?.. Флориан здесь! Флориан, сын мой!

Маргарита старалась успокоить ее, но госпожа Гейерсберг едва слушала ее.

– Флориан! – кричала она. – Приди сюда! Боже мой, да что же он не идет!

Рыцарь не мог долее устоять против этого раздиравшего его душу зова. Он бросился в комнату и упал к ногам матери.

– Дитя мое! Милое дитя! Сюда, ко мне на грудь, – говорила бедная женщина и, взяв дрожащими руками голову сына, покрывала ее слезами и поцелуями.

– Простите меня, матушка! Простите! – прошептал Флориан прерывающимся голосом.

Госпожа Гейерсберг первая овладела собой.

– Твоя кольчуга в крови! Ты ранен! – вскричала она, осматривая сына.

Флориан действительно был ранен, но чтобы успокоить мать, сказал, что это кровь врагов.

– Ты силой ворвался в замок? – сказала вдова, гордая храбростью сына, но в то же время дрожа от беспокойства при мысли об опасности, которой он подвергался.

Флориан рассказал ей, как ему удалось проникнуть в замок вместе с гарнизоном.

– Бедное дитя мое, ты добровольно бросился для меня в это безвыходное положение! Эта мысль отравляет мне счастье видеть тебя, – сказала она.

– Не бойтесь, матушка. Бог поможет мне защитить замок от тех, кто имел низость напасть на такую женщину, как вы, из мести за свое поражение.

– Я не сомневаюсь, друг мой, в верности и храбрости защитников замка; но мы не ожидали нападения и не запаслись ни провизией, ни военными снарядами. Это моя вина… Я должна была предвидеть… Меня будет жестоко мучить совесть, если по моей беспечности твой родовой замок будет взят и сожжен. Мне кажется, что я умерла бы теперь счастливой, если бы знала, что оставляю тебя свободным и избавленным от врагов.

В уме Флориана промелькнула мысль.

– Ваше желание, кажется, исполнится, – сказал он матери.

– Каким образом?

– Неприятель упал духом и собирается снять осаду.

– Дай Бог, – тихо проговорила госпожа Гейерсберг. Маргарита с удивлением взглянула на Флориана.

В ту же минуту, как будто в опровержение его слов, прогремело несколько пушечных выстрелов. Это возобновлялся приступ.

– Ты ошибся, – грустно сказала вдова, болезненно вздрагивая при каждом выстреле.

– Не думаю, – живо отвечал Флориан, – осаждающие, вероятно, стреляют, чтобы скрыть свое отступление и хотят успеть сняться с лагеря без помех с нашей стороны.

– О! Если бы так! – прошептала его мать, набожно сложив руки.

– Я пойду, узнаю.

Флориан поспешно вышел и отправился в свою комнату. Там он взял бумагу и торопливо написал начальнику осаждавших, фохту Вайблингену письмо, следующего содержания:

«Моей матери осталось жить только несколько часов. Не желая, чтобы последние минуты ее были тревожимы ужасами приступа, прошу вас прекратить немедленно враждебные действия. За это я обязываюсь сдаться вам с замком, как только смертные останки моей матери будут засыпаны землей».

Он отправил письмо с парламентером в неприятельский лагерь, а сам вернулся к матери.

– Ну что же? – спросила она.

– Я не ошибся, – сказал Флориан снова встав на колени подле больной, – неприятель отступает. Он стреляет для того только, чтобы скрыть от нас свое намерение.

Госпожа Гейерсберг подняла сложенные руки к небу с невыразимой улыбкой счастья и благодарности.

– Возвращаясь в гнездо, птица приносит в него радость и счастье, – сказала она. – Теперь я умру спокойно, держа твою руку; я не увижу чужого знамени на стенах нашего замка.

Через несколько минут Флориана позвал дворецкий. Парламентер возвратился с ответом союзников. Опасаясь военной хитрости или перемены обстоятельств, весьма возможной, когда в окрестностях бродило столько крестьянских шаек, союзники соглашались на предложение Флориана только с тем, чтобы он прибавил в условиях слово: обещаю сдаться во всяком случае, получу ли или не получу помощь.

Флориан не колеблясь взял перо и торопливо приписал эти слова в конце письма, присланного обратно.

Затем он поспешно вернулся к матери.

– Что-то случилось? – с беспокойством спросила госпожа Гейерсберг.

– Ничего нового; меня уведомили, что неприятель уже отправляет часть своего обоза.

Спустя несколько минут грохот артиллерии замолк.

– Верите ли вы мне? – спросил Флориан свою мать, в глазах которой мелькнуло сомнение, хотя она и не решалась высказать его.

– Да, – ответила она, стараясь улыбнуться.

Между тем, смерть быстро приближалась; Флориан и Маргарита, стоявшие на коленях подле больной, читали это в печальном взоре доктора.

Госпожа Гейерсберг тихо отвела руки сына, которыми он закрывал лицо, чтобы скрыть слезы.

– Ты плачешь, Флориан? – сказала она.

– Плачу, матушка, – отвечал он, не сдерживая более своего отчаяния, – плачу о моем безумии, о моей неблагодарности к вам. Я виноват, что вы в таком положении.

– Не вини себя, – прервала его госпожа Гейерсберг, – ты всегда был нежным, почтительным сыном; я знаю, что ты любил меня столько же, сколько и я тебя. Прав ты или нет в глазах людей, но Бог наградил тебя за твою любовь ко мне. Я умираю с убеждением, что мы встретимся с тобой в лучшем мире, милое дитя мое. И с тобой, Маргарита, – прибавила умирающая, прижимая к груди рыдающую девушку. – Ты тоже дочь моя. Не плачьте, дети. Я не думала, что умирать так легко… Но силы мои угасают… Благословляю вас обоих…

Голова ее упала на подушки. Но через минуту она вновь с усилием поднялась и указав рукой вверх, сказала звучным голосом.

– Флориан, дитя мое, до скорого свидания!

Это были ее последние слова.

– Надеюсь, более скорого, чем вы думаете, – тихо сказала Флориан, закрывая глаза умершей.

Госпожу Гейерсберг похоронили в церкви замка.

Когда гроб опускали в могилу, Маргарита, пожелавшая проводить свою воспитательницу до ее последнего жилища, лишилась чувств. Ее поспешно отнесли в ее покои.

Флориан был совершенно подавлен горем и раскаянием.

Осаждавшие торопились присоединиться к главным силам швабского союза. Поэтому они требовали скорейшей сдачи замка, который намеревались в тот же день срыть и сжечь.

Графине Эдельсгейм снова предложили конвой, чтобы проводить ее к императору или куда она пожелает. Она требовала свидания с Флорианом, но ей отказали. Она предложила все свое состояние за освобождение друга ее детства, но также получила отказ. Что ни говорила Маргарита, все было напрасно. Чтобы несколько успокоить ее и заставить ее ехать, ей обещали только не казнить Флориана без суда.

Маргарита гордо отказалась от конвоя, несмотря на опасности, которым могла подвергнуться. Убедившись, наконец, что не может облегчить участи Флориана, оставаясь в Гейерсберге, она поспешно уехала в Ульм, куда император Максимилиан переехал из Аугсбурга.

Едва графиня Эдельсгейм и ее свита успели покинуть замок, как началось дело разрушения.

Между тем, в лагере союзников разнесся слух, что в окрестностях Гененштейна произошли важные события. Хотя еще никто не имел точных сведений о случившемся, однако члены швабского союза сообразили, что необходимо соединиться с главными силами. Было решено выступить в путь на следующий же день на рассвете.

Флориан беспокоил союзников; они ежеминутно опасались какой-нибудь попытки освободить его и потому решились немедленно учредить над ним суд. Для этого они назначили комиссию из семи рыцарей. День прошел в приготовлениях к походу, так что суд мог собраться только поздно ночью.

Судьи уселись на фашинах и на срубах на внешнем дворе замка и велели позвать барона Гейерсберга. Багровое пламя пожара и факелов, которые держали слуги, освещало эту сцену.

Флориан дал честное слово, что не будет стараться убежать; поэтому его не связывали. Он приблизился медленными, но твердыми шагами. Его бледное и грустное лицо выражало однако твердость и решимость. Видя его хладнокровие и спокойствие, можно было подумать, что он явился на суд в качестве свидетеля; казалось, его более занимала картина пожара старинного замка, чем ожидавшая его участь.

Не желая вдаваться в политические и социальные вопросы, мы не приводим здесь подробностей допроса. Довольно сказать, что Флориан смело отстаивал принципы, за которые поднял оружие, и не дорожил жизнью. Барон Вайблинген, один из членов суда, был тронут смелостью молодого человека, и два или три раза предоставлял ему возможность оправдаться. Но Флориан не хотел спасать себя посредством оправдания, которое противоречило его убеждениям. Его осудили почти единодушно, потому что рыцари были убеждены в необходимости показать строгий пример, чтобы устрашить дворянскую молодежь, которую мог увлечь пример Гейерсберга.

Фохт Вайблинген с заметным волнением прочел Флориану приговор от имени всех судей. Подсудимый был приговорен к лишению рыцарского достоинства и к отсечению головы на плахе перед развалинами замка.

Когда в заключение фохт спросил, не имеет ли Флориан чего-нибудь сказать, тот спокойно отвечал:

– Да будет воля Божия. Прощаю вам мою смерть.

Палач поставил на эшафоте плаху и приготовив секиру, сошел за жертвой. В ту минуту, когда осужденный уже готов был положить голову на плаху, послышался быстрый топот лошадей и громкие крики двух часовых.

– Стой! Стой! – закричало множество голосов палачу, уже занесшему топор. Палач остановился и взглянул на Вайблингена, как бы спрашивая его мнения. Фохт дал ему знак подождать.

В эту минуту можно было уже расслышать голоса двух всадников, которые неслись во весь опор.

Флориан тотчас узнал огромного Кернера и его товарища – маленького Зарнена. Они остановились у эшафота, и лошадь Кернера тотчас пала.

– Говори, в чем дело, – сказал Кернер, и поднял Зарнена с седла, поставил его на эшафоте; потом, обхватив своими геркулесовскими руками палача, не ожидавшего таких объятий, он снял его с эшафота как ребенка, и поставил подле себя, не выпуская из рук.

– Тише! Тише! Слушать! – Крикнула толпа палачу, протестовавшему против такого насильственного перемещения.

Вместо всяких объяснений Зарнен прочел бумагу, которую держал в руках: это был договор, заключенный начальниками войск швабского союза, графами Георгом и Альбрехтом Гогенлоэ с вождями евангелического братства, Бенедиктом Гиплером и Георгом Мецлером. В нем предводители швабского союза покорялись войскам восставших, и постановляли условия размена пленных, в числе которых первым был назван Флориан. Его должны были немедленно освободить в обмен на графиню Гогенлоэ и ее детей, взятых в плен крестьянами.

Фанатики пытались было протестовать, но благоразумные люди заставили их замолчать.

Флориан медленно сошел с эшафота и поблагодарил своих верных ландскнехтов. Готовясь к отъезду, он узнал от них, что за ними вслед едет Георг Мецлер, который действительно вскоре приехал и застал Флориана в церкви на могиле матери.

Они сели на лошадей и уехали в крестьянский лагерь без всякой свиты, кроме двух ландскнехтов, крестьянина, служившего конюхом у Мецлера, и трех солдат, дезертировавших из войска швабского союза, чтобы присоединиться к евангелическому братству.

Когда этот небольшой отряд поднялся на вершину Холма. Флориан остановил лошадь и бросил последний взгляд на разоренный замок Гейерсберг, который виднелся вдали, освещенный пламенем пожара.

– Мать, отец, невеста, – предмет моей первой единственной любви, – все было там, – сказал он с глубоким вздохом. – Это пламя пожирает все мое прошлое.

Нет, Флориан, – возразил Мецлер. – Это груда камней. Этот красноватый колосс с разрушенными башнями, – кровавый призрак феодализма, а пламя, пожирающее его, – божественный огонь свободы. Злодеи может быть зальют его потоками крови, но потушить его совершенно им не удастся. Отныне он не перестанет тлеть под пеплом, и когда-нибудь вознесется к небу, освещая своим ярким и чистым Пламенем пробуждение, единство и свободу Германии.

Часть третья

I

Как ни спешила графиня Эдельсгейм, но путешествие до Аугсбурга продолжалось несколько дней; по прибытии туда, она узнала, что император только что уехал в Инсбрук.

Несмотря на всю свою твердость и пламенное желание спасти Флориана, Маргарита была вынуждена отдохнуть день в Аугсбурге.

Последнее письмо, которое она получила от графа Гельфенштейна, было из Аугсбурга. Она послала слугу по адресу, выставленному в этом письме, уведомить графа о ее приезде и скором отъезде. Вернувшись, посланный объявил, что граф только что уехал из Аугсбурга неизвестно куда. Маргариту решительно преследовало несчастье.

Двор путешествовал не быстро, так как император Максимилиан часто останавливался для своего любимого развлечения – соколиной охоты. Маргарита немедленно отправилась в путь в надежде догнать отца. Хотя он опередил ее несколькими днями, однако ей удалось нагнать его недалеко от обширных болот, где он пожелал охотиться.

С некоторых пор император страдал сильными лихорадочными припадками, которые очень тревожили врачей; но убедить его беречься не было никакой возможности. Он продолжал охотиться в самую дурную погоду и есть самые вредные вещи, например, дыни, которые он очень любил, подобно своему отцу, уничтожавшему их по дюжине в раз. Невоздержанность влекла за собой лихорадочные припадки, которые истощали императора, но не делали его благоразумнее.

В Инсбрук должна была приехать законная дочь Максимилиана, Маргарита Австрийская, вдова герцога Фенлиберта Савойского. Император намеревался решить во время пребывания в этом городе различные вопросы по части раздела наследства между детьми.

Хотя присутствие Маргариты Эдельсгейм могло быть не совсем удобно при таких обстоятельствах, однако император принял ее очень приветливо. Маргарита поспешила рассказать ему все случившееся в Гейерсберге и представить опасность положения, в котором она оставила сына своей воспитательницы. Но Максимилиан, знавший через своих многочисленных агентов все, что происходило в империи, успокоил ее насчет Флориана. В это самое утро он получил письмо из Штутгарта, в котором его уведомляли о плене и освобождении Флориана.

– Жаль Флориана, – сказал в заключении император, – он храбрый и благородный человек. Но он слишком увлекается и кончит печально. Никто лучше меня не понимает великой идеи германского единства, но нужны века, чтобы эта идея созрела. Стремиться к ее осуществлению при настоящем положении страны и с беспорядочным войском – чистое безумие. Крестьяне так долго бедствовали и терпели угнетение, что будут грабить и разорять все на своем пути. Против них уже соединяются владетели замков и горожане. Их рассеянные шайки будут истреблены; вожди, избегшие меча неприятеля, будут умерщвлены собственными воинами. Дай Бог, чтобы мне удалось спасти Флориана и чтобы он согласился быть спасенным. Но оставим пока этот печальный разговор, милая дочь моя. Лучше поговорим о тебе.

Они долго разговаривали. Бедная Маргарита не смела первая назвать Гельфенштейна, хотя это имя постоянно вертелось у нее на языке; она ждала, чтобы император сам навел речь на этот интересный для нее предмет. Но видя, что ему не приходит этот в голову, она решилась наконец спросить его о графе.

Максимилиан, которому присутствие дочери возвратило, казалось, всю его веселость, улыбнулся.

– Наконец-то решилась, – сказал он. – Я уже минут десять вижу, что у тебя на уме… Не красней, дитя мое; я совсем не хочу смущать тебя. Как же ты не видела графа в Аугсбурге?

– Он уехал оттуда, государь.

– Этот граф решительно забывает, что он придворный. Ему верно хотелось, чтобы ты первая узнала о пересмотре дела и совершенном оправдании его.

– Как вы добры, государь! Как я благодарна вашему величеству, – сказала девушка, сложив руки с выражением счастья.

– Да, мое величество не совсем здесь без греха, – весело сказал император, – но ведь бедный граф был, в самом деле, кажется, осужден несправедливо. Поэтому я намерен дать ему какое-нибудь видное место при иностранном дворе, где бы он мог отличиться и поправить свое состояние.

Маргарита грустно опустила глаза и вздохнула.

– Мы потолкуем об этом завтра, – сказал император, – а сегодня ты отдохни, чтобы быть завтра свежей и хорошенькой. Ты поедешь со мной на охоту. Я желаю, чтобы ты затмила красотой и свежестью самых гордых девиц моего двора.

– Но я приехала сюда верхом и без всяких нарядов.

– Не беспокойся, я обо всем этом подумал, – сказал Максимилиан. – Так ты приехала верхом, и так скоро? – прибавил он вдруг, когда Маргарита прощалась с ним. – Узнаю мою кровь.

Он нежно поцеловал в лоб молодую девушку и велел отвести ее в приготовленные для нее покои.

Максимилиан был прав в своей родительской гордости: действительно, Маргарита наследовала всю его энергию и деятельность. На следующий день она была на ногах и готова ехать на охоту не позже других охотников.

Мы уже сказали, что Максимилиан страшно любил охоту. У него была великолепная соколиная охота, которая всюду сопровождала его.

Максимилиан улыбнулся, увидев дочь, свободно и грациозно управлявшую превосходным испанским жеребцом, которого подарил ей отец. Он представил ее, как свою дочь, важнейшим придворным и ехал подле нее до самого места назначения. Здесь в Максимилиане замолкли все чувства, кроме страсти к охоте. Забыв свою лихорадку и докторские советы, император пустил свою лошадь в галоп и увлекся охотой, как увлекался всем, несмотря на свои года, убелившие его голову, не ослабив энергии.

Вскоре собаки спугнули цаплю. С одного сокола сняли колпачок. Птица встряхнула головой, как собака, с которой сняли ошейник, и, обведя вокруг зорким взглядом, мгновенно устремила его на цаплю, на которую ей указывал сокольничий, подстрекая ее голосом и движением руки.

Сокол захлопал крыльями и взвился в воздух, рассекая его с быстротой стрелы. Вскоре обе птицы стали казаться двумя точками, едва заметными в небе. Всадники и всадницы мчались галопом по трясинам вслед за императором, чтобы не отстать от охоты.

Наконец цапля вновь показалась. Бедная птица тщетно истощала свои силы, чтобы не дать соколу подняться выше ее; наконец, видя невозможность спастись от страшного врага, цапля стала опускаться на землю, чтобы укрыться в болотном тростнике; но сокол не дал ей времени спуститься и нагрянув на добычу, вцепился в нее. Цапля пыталась еще обороняться своим длинным клювом; но сокол, хотя меньше ее ростом, но сильнее и лучше вооруженный природой, наносил ей удары с невероятной силой. Наконец окровавленная и ослепленная цапля упала на землю безжизненным трупом.

Сокол не покидал своей добычи и только голос охотника отозвал его от умирающего врага, и заставил вернуться на руку сокольничего, покрытую толстой перчаткой из буйволовой кожи.

Пока ласкали победителя и награждали его кусочком мяса, сокольничий отрезал цапле голову и передал ее ловчему, который отнес ее егермейстеру. Последний слез с лошади и, подойдя к императору, подал ему с низким поклоном трофей охоты.

Опять спустили собак и принялись отыскивать птицу. Между тем Маргарита приблизилась к отцу, который, не упуская из вида собак, объяснял ей главные правила охоты и показывал своих любимых птиц.

Затравив куропатку, проворно пойманную спущенным на нее копчиком, охотникам удалось спугнуть еще одну большую цаплю, на которую император спустил своего любимого сокола, всегда сидевшего у него во время охоты на руке. Вместо того, чтобы подняться прямо вверх, сокол полетел почти горизонтально. Охотники погнались за ним во весь опор, но встретив на пути реку и не найдя в ней брода, должны были сделать большой круг.

Когда они достигли, наконец, противоположного берега, цапля и ее преследователь скрылись из вида. Ловчий был человеком, весьма опытным в своем деле, но в настоящем случае он был затруднен незнанием местности. Остальные сокольничьи также не знали ее и никто не мог указать, по какому направлению полетели птицы.

Надо было полагать, что он уже далеко от того места, где был спущен Рубин, потому что любимец императора был отлично дрессирован и всегда сам возвращался к своем хозяину.

Проискав часа два, охотники принуждены были отказаться от дальнейших поисков.

Местность по ту сторону реки была неблагоприятная для охоты, поэтому охотники переправились обратно, и собаки вновь пустились рыскать по траве. Император, огорченный потерей сокола, поехал шагом подле Маргариты, которая воспользовалась минутой, когда он был менее увлечен травлей, чтобы навести разговор на Гельфенштейна.

– Тебе очень хочется выйти за него замуж? – спросил Максимилиан.

– Я люблю его, – ответила она, покраснев, но твердо.

– Дочь императора могла бы сделать более блестящую партию.

– Граф знатен и считается одним из храбрейших рыцарей вашей империи.

– Голова-то у него горячая.

– Со временем остепенится.

– Говорят, он довольно ветрен.

– Если бы вы знали, государь, как он любит меня.

– Я предпочел бы видеть тебя за другим, дитя мое, – заботливо сказал император. – Этот другой, хотя и не имеет таких блестящих качеств, как граф Гельфенштейн и даже ниже его родом, но зато одарен обширным умом и будет важным государственным сановником.

Маргарита седлала гримасу, не выражавшую большого уважения к качествам неизвестного искателя ее руки.

– Все вы таковы, молодые девушки, – продолжал император, заметив гримасу, – для вас смелость выше всех талантов в мире. Впрочем, было время, что и я… – проговорил он тихо и более снисходительным тоном. – Как ты похожа на мать, Маргарита! – прибавил он, пристально глядя на нее.

– Вспомните, государь, болото Большого Волка и самоотвержение Гельфенштейна, – сказала она. – Как же не любить человека, жертвовавшего за вас жизнью?

– Я не забыл этого; но я нашел бы ему другую награду.

Маргарита покачала головой.

– Ты полагаешь, что этого нельзя?

– Я знаю, что граф меня любит, – сказала Маргарита.

С летами Максимилиан стал недоверчив к людям, печальное следствие старости и высокого положения. Он поглядел на дочь с грустной улыбкой, думая: счастливая ты, что еще веришь!

– Ну, хорошо, – сказал он, – увидим. А хотелось бы мне сделать опыт, – прибавил он, помолчав.

– Какой, государь?

Он или не расслышал этого вопроса, или не хотел отвечать на него и переменил разговор, начал сожалеть о потере сокола, присланного ему из Дании два года тому назад.

Он отъехал от графини, заговорил с другими лицами и велел позвать сенешаля Георга Мансбурга, только что прибывшего ко двору.

– Что вас задержало? – спросил император.

– По приказанию вашего величества, – отвечал сенешаль, – я виделся с Трузехсом Вальдбургом и говорил ему о назначении его начальником войск швабского союза.

– Когда он едет?

– Послезавтра. Для него готовят экипажи.

– А я должен сказать тебе, мой бедный Мансбург, что кажется мне придется отказаться от моего намерения насчет тебя. Моя дочь решительно влюблена. С моей стороны, хотя я сам не избрал бы в мужья Гельфенштейна, но не могу забыть его самоотвержения в болоте Большого Волка.

– Прошу ваше величество не настаивать в мою пользу перед графиней Эдельсгейм, – сказал Мансбург с какой-то странной улыбкой.

– Я еще не называл тебя, – сказал Максимилиан.

– Тем лучше, государь.

– Однако, я еще попытаюсь, – продолжал император. – Гельфенштейн слывет за волокиту, и это меня несколько беспокоит. Он верно честолюбив, чтобы ни говорила Маргарита; не примет ли он какой-нибудь значительной должности в отъезде… Ну, увидим. Сегодня я ни о чем не могу думать: мой бедный Рубин не возвратился, как мне жаль его!

– Отыщем, государь.

– Не думаю. Что же говорил с тобой Трузехс? Всякого другого этот вопрос мог бы затруднить, так как причиной отлучки Мансбурга было совсем не то, что он говорил. Мансбург был тайный, непримиримый враг Гельфенштейна. Слишком умный, чтобы заблуждаться на счет своей отталкивающей наружности, сенешаль считал себя любимым только однажды в жизни – Терезой, сестрой Черной Колдуньи. Эта женщина была его единственной любовью, единственным увлечением. Он никогда не простил Гельфенштейну, что тот был его счастливым соперником. Потеряв способность любить, Мансбург сосредоточил все свои чувства на ненависти. Новое обстоятельство еще усиливало его ненависть к графу Людвигу. Мансбург, видя благосклонность к нему императора, ценившего его дипломатические таланты, возмечтал сделаться мужем Маргариты Эдельсгейм. Но и тут граф Людвиг на его дороге. Мансбург употребил все свое значение, чтобы воспрепятствовать пересмотру процесса Гельфенштейна, но, предвидя, что его оппозиция не поможет, он действовал против графа самыми окольными путями, делая вид, что хлопочет в его пользу, так что Гельфенштейн считал себя очень обязанным ему.

Мансбург уже дважды пытался умертвить своего соперника, но всякий раз неудачно; граф Людвиг был осторожен и убийцам нелегко было справиться с таким ловким и храбрым рыцарем.