Месть княгини Софьи

Юрий Дмитриевич допил квас, вернул кубок сыну. Шумно втянул воздух в легкие, тяжело выдохнул. Покачал головой.

– Долго думал я, дети мои, как вам сие рассказать. Всю ночь мучился, но так ничего и не придумал. Вестимо, придется признаться, как есть. Во всем до конца… – Могучий властитель Галича откинулся на спинку кресла. – Простите меня, дети мои, ибо я грешен. Простите меня, ибо государь Василий есть ваш родной старший брат.

Кубок выпал из рук Дмитрия и с грохотом покатился по полу.

– Мне нет прощения, дети мои, – заметно тише продолжил Юрий Дмитриевич. – Я был слишком юн и жаден, а великая слава помутила мой рассудок. Я и Софья… Мы… Это было бесчестье, блуд, похоть, но мы принимали ее за великую любовь и за горячую страсть. Мыслю, совесть все же не умерла в моей душе, и потому я честно служил своему брату, стремясь искупить свой грех. Но разве подобную подлость посильно возместить простой службой? Василий верил мне, мой брат полагался на меня всегда и во всем. А я его предавал! Предавал всю свою жизнь. Простите меня, дети…

– Ты блудил с великой княгиней Софьей, отец? – выдохнул старший Дмитрий.

– Мой брат подозревал ее, мальчики, – еще тише продолжил князь. – Ее, но не меня. И со смертного одра Василий взял с меня клятву, что я стану честным покровителем Москвы и справедливым судьей. Судьей над моей любовницей за свершенный ею со мною грех. Я исполнил сию клятву и покарал виновного. Я покарал себя! Я запретил себе занимать великокняжеский трон и именно поэтому вернул его Василию минувшим летом. По исконному обычаю за столь тяжкий грех, как прелюбодейство и измена государю, надлежит отвечать всему роду предателя. И так выходит, дети мои, вам также придется искупать мою вину, вслед за мной отрекшись от великокняжеского престола. Я хочу, я требую, чтобы вы ныне же принесли на моем мече клятву не искать Москвы и честно служить государю Василию Васильевичу, правителю русскому и вашему старшему брату! Примите из рук моих сию ношу. Токмо так вы очистите душу мою и мою совесть. Токмо после сей вашей клятвы я смогу спокойно принять свою кончину, с достоинством перейти Калинов мост и с чистой совестью взглянуть в глаза покойному брату своему. Ибо я согрешил, но я и покарал! Покарал себя по закону и справедливости и кару сию принял с надлежащим достоинством.

Князь Юрий Дмитриевич немного помолчал, а затем поднял перед собой саблю.

– Так что скажете, дети мои? – устало спросил он. – Готовы ли вы принести клятву, каковая дарует мне прощение и посмертный покой? Каковая позволит мне без стыда взглянуть в глаза брату своему и нашим предкам? Простите ли вы меня за грех мой великий и за тот позор, которым я покрыл весь наш род?

– Но почему, батюшка? – тихо спросил младший княжич. – Зачем ты это сделал?

На некоторое время в горнице повисла тишина. Потом властитель Галича пожал плечами.

– Недаром в народе сказывают, Дима, что любовь – зла, – размеренно проговорил он. – Ударила она по нам с Софьей с силою нестерпимой и в момент нашей общей слабости. Ударила сильнее, нежели удар копейный литовского всадника, ударила страшнее, нежели залп затинных тюфяков. Лишила нас и рассудка, и совести, отняла и честь, и силу. Все сожгла в пламени безумия похотливого, все истребила, закружила, заморочила! Сам не понимаю, как таковое и случилось-то? Однако же свершилось. Не устояли.

– Это потому, что она – ведьма! – зло прищурившись, неожиданно громко заявил Василий Юрьевич: – На Руси всем ведомо, что Софья Витовтовна – чаровница, ведьма литовская! Заворожила она тебя, отец! Заколдовала, заморочила!

– Разве сие есть оправдание, сынок? – Опустил свой меч на колени князь Юрий Дмитриевич. – Разве от того измена моя рассеется? Разве от того подлость подлостью быть перестанет? Али государь Василий от того из ваших старших братьев в обычные чужаки переменится? Ты ныне воевода успешный и умелый, мой храбрый мальчик. Вот ответь, простишь ли ты боярина, каковой измену свою ведьминым наваждением оправдает?.. Молчишь? Вот то-то и оно! Своим братом со смертного одра я назначен судьей справедливым греху своему! По чести и по совести карой главному преступнику я избрал лишение оного великокняжеского престола. И во искупление греха своего требую от вас сию волю признать!

– Выходит, все минувшие напасти случились из-за твоей любви, батюшка? – Младший из княжичей вздохнул и покачал головой. – Софьины скандалы, походы и битвы, доброта твоя к Василию Васильевичу? Надо же… А ведь в сказках любовь завсегда к радости и счастию ведет…

– Тебе бы токмо сказки читать да о любви мечтать, – скривившись, хмыкнул Василий Юрьевич. – Красавчик ты наш…

Юный Дмитрий, резко повернув к нему голову, заметно порозовел лицом, отчего на щеках проступил нежный пушок. И уже через миг он сделал три шага вперед, взял саблю с коленей отца, дернул рукоять, полуобнажив клинок, и положил ладонь на сверкающую сталь:

– Ныне клянусь пред оком Яриловым, пред огнем родовым, пред землей материнской, клянусь на мече отцовском чтить государя нашего, брата моего Василия ако родича старшего и господина и никогда не искать московского великокняжеского стола! Если я нарушу сию свою клятву, то пусть сталь холодная напьется моей крови, не проявляя ко мне никакой жалости!

Княжич разжал кулак и отступил к окну. Слизнул проступившую на ладони кровь, негромко удивился:

– Острая…

– Теперь многое становится понятно, батюшка… – задумчиво произнес второй Дмитрий. – Это ты единолично державу нашу русскую выстроил. Ты дружину великокняжескую в походах возглавлял, ты города к повиновению приводил и победы ратные добывал. Мне всегда странным казалось, отчего всегда ты столь покорным и смиренным пред братом своим чахлым становился? Ан, выходит, ты не Василию Дмитриевичу служил, а княгине Софье Витовтовне! Ей победы приносил, ей славу свою жертвовал, ей семя свое отдавал. И через ее чрево еще один брат у нас, оказывается, живет… – Дмитрий Юрьевич подступил к креслу и встал рядом с отцом. – Твоя мужественность достойна восхищения, батюшка. Ты рождаешь только сыновей.

– Ты говоришь об этом так спокойно, Димка?! – Княжич Василий кинулся к креслу с другой стороны, схватился за спинку, горячо выкрикнул: – Ты согласен добровольно отречься от титула, каковой всем нам принадлежит по исконному наследному праву?!

– Если сия клятва успокоит совесть нашего батюшки в этом мире и дарует ему покой в мире грядущем, то да, я отрекаюсь, – спокойно ответил Дмитрий и положил ладонь на все еще полуобнаженный парадный клинок: – Ныне клянусь на мече отцовском чтить старшего брата моего Василия и никогда не искать московского великокняжеского стола! Отныне и до века! И если я нарушу таковую клятву, то пусть сия сталь холодная напьется моей крови, не проявляя ко мне никакой жалости!

– Нечто вы обезумели, братья, свою родовитость так просто на сторону отдавать?! – В изумлении развел руками Василий, отступил от кресла, с силой потер кулаком высокий лоб и вдруг расплылся в кривой усмешке, махнул кулаками в воздухе, в полный голос закричал: – Хотя нет, нет, я все понял! Вы же оба младшие, Дмитрии, вам все равно! Вам и так никогда не получить великокняжеского стола! Вам все равно, вам в этих спорах места нет… – Недавно удачно проявивший себя воевода круто повернулся к окну, уперся лбом в холодную радужную слюду. Немного так постоял, ругнулся себе под нос и вдруг резко повернулся к отцу. – Но ведь я‑то старший, отец! Старший в роду я, батюшка, я! Я старше не только обоих Дмитриев, но и Василия московского, Софьиного сына, я тоже старше! Великокняжеский стол по праву должен быть моим!

– Ты кое о чем забыл, мое возлюбленное чадо. – Медленно покачал головой Юрий Дмитриевич. – В местническом счете не токмо отцовское родство значение имеет, но материнское тоже. Обычно его не замечают, ибо жены мужей своих завсегда худороднее. Но с Василием московским дело совсем иное. Софья Витовтовна есть дочь Великого князя Витовта, внучка Великого князя Клейстуна и внучка тракайской богини Беруты. В ее жилах течет кровь, величием своим даже моему отцу ничем не уступающая! Посему, при равной знатности по линии отцовской, по крови материнской ты своему брату уступаешь колена три, коли не более. Тремя годами возраста тебе стольких ступеней в суде местническом не одолеть. Даже если происхождение государя не по Великому князю Василию считать, а по мне, он все едино сильно знатнее тебя выходит! И посему я требую от тебя смирения, сын. Смирения пред старшинством государя Василия и пред моей отцовской волей!

Князь Юрий Дмитриевич Звенигородский крепко взялся за ножны своего меча, поднял его перед собой на вытянутой руке и сурово выдохнул:

– Клянись!

– Он мой брат! – зло оскалился Василий. – И я его старше!

– Но он потомок Витовта и Беруты! – повторил властитель Галича. – Ты же лишь мой старший сын. И потому клянись! Войны меж своими детьми я не допущу. Клянись немедля или вместо моего покровительства ты познаешь мой гнев! Клянись!

Старший из княжичей скрипнул зубами, шумно втянул носом воздух. С силой мотнул головой – однако все же шагнул к креслу. Снова глубоко вздохнул, весь скривился, но все-таки взялся ладонью за полуобнаженный отцовский меч:

– Клянусь!

– В чем? – не отступил Юрий Дмитриевич, пристально глядя старшему сыну в глаза.

– Клянусь признавать старшинство Василия московского, сына княгини Софьи, и не подыскивать великокняжеского стола! – Василий отдернул руку, стряхнул в сторону капельки крови и стремительно выскочил из горницы.

29 ноября 1433 года. Москва, Кремль, покои княгини-матери

Пробежав свиток глазами, Софья Витовтовна, слегка наклонив голову, неуверенно потеребила гусиное перо. Затем решительно макнула его в чернильницу, размашисто подписала грамоту. Подумала еще немного, отошла к печи, открыла дверцу и бросила письмо в топку. А следом – и перо. Снова вернулась к пюпитру, встала за ним. Замерла, вглядываясь в яркий прямоугольник близкого окна.

В дверь осторожно поскреблись. Выждали. Затем створка медленно приоткрылась. Снова ненадолго замерла – и распахнулась уже полностью. Кривобокий чернобородый мужчина с перехваченной широким ремнем охапкой дров вытянул шею и, убедившись, что правительница не оглядывается, решил прикинуться невидимкой: слегка поклонился, пробрался к печной кладке, неслышно ступая по толстой кошме мягкими валенками. Присел, как можно тише извлек из охапки пять поленьев. Открыл створку, бросил деревяшки в пламя, закрыл печь, выпрямился. Еще раз осторожно посмотрел в спину княгини-матери, отступил к двери. Оттуда торопливо поклонился и закрыл дверь в светелку.

– Ну, что? – в один голос спросили две сторожившие в коридоре пожилые женщины. Судя по одеяниям – черепаховые кокошники и бархатные сарафаны, – весьма знатные. – Как она?

– Задумалась о чем-то, – пожал плечами истопник. – Даже не оглянулась.

– Верно ли с княгиней все хорошо? – не отступали боярыни. – Вестимо, раньше она так надолго свиту не отсылала. Читает ей обычно государыня, пишем мы. Она же токмо диктует. А ныне с рассвета одна и носу из светелки не кажет.

– Кто я таков, чтобы Великую княгиню вопросами тревожить? – Слуга встряхнул заметно поредевшей охапкой. – Прощенья просим, боярыня. Печи у меня…

Он поклонился и двинулся дальше по полутемному коридору.

Оставшиеся вдвоем женщины потрогали створку двери, прислушались.

– Ладно, – наконец сказала одна из них. – Коли Софья Витовтовна желает уединения, такова ее воля. Будем надобны, позовет.

Служанки переглянулись, одернули сарафаны и решительно скрылись в комнате напротив, откуда доносился негромкий разноголосый говор.

Между тем Софья Витовтовна разложила на пюпитре еще один лист мелованной бумаги с тиснением в виде двуглавого орла наверху страницы, прижала его снизу тонким костяным ножом, а сверху округлой золотой песочницей. Достала из шкатулки новое перо, проверила его заточку. Несколько раз подряд ткнула белым кончиком в чернильницу и стремительными росчерками вывела:

«Мой драгоценный витязь! Я знаю, годы не властны над нашей любовью. Я никогда не поверю, что твоя страсть слабее моей, что она иссохла, ако библейская смоковница, что ты забыл меня и не желаешь снова сомкнуть свои пальцы с моими. Вестимо, наши титулы принуждают нас к поступкам, каковые выжигают наши души. Однако в наши годы нам пора обрести свободу. Наши дети возмужали. Они научились сами держать меч и повелевать землями, оберегать порубежье и собирать казну. Наша забота ныне токмо тяготит их, а не помогает. Так давай не станем докучать им и наконец-то подумаем о себе. О своих душах и о своем счастье. Ничто не мешает и тебе, и мне удалиться в уединенную обитель, скрыться от глаз людских. И как мы станем там жить, каким богам молиться, как закончим наши годы, уже никто и никогда не узнает. Пусть остаток дней наших, мой желанный витязь, наполнится тем счастием, о коем мы мечтали всю свою жизнь…»

В этот раз перечитывать послание женщина не стала – подписала, присыпала тончайшим, как мука, песком, тряхнула страницу, сдула песок, спешно скрутила бумажку в свиток. Немного выждала, пошевелила пальцами. Затем сняла один из перстней с крупным агатом в окружении крохотных изумрудиков, просунула получившийся свиток в него и торопливо положила на пюпитр. Вздохнула, все еще колеблясь, вскинула руку – и замерла.

Недоуменно скользнула взглядом по сторонам…

Но колокольчика так нигде и не увидела.

Да и откуда ему взяться в покоях вдовой государыни? Всю ее долгую жизнь любые пожелания Великой княгини немедленно исполнялись женщинами из свиты. Стоило лишь шевельнуть пальцами или произнести всего полслова – все исполнялось как бы само собой.

Софья Витовтовна уже и забыла, когда самолично призывала слуг.

Впервые за много, много лет ей пришлось самой идти к двери, самой ее открывать и самой громко кричать в коридор:

– Пелагея!!! Ты где?!

– Всегда к твоим услугам, великая госпожа, – отозвалась из темноты верная ключница. – Ты велела мне отыскать надежного отрока. Так он здесь.

Ярко-рыжий курчавый паренек, одетый в синий зипун и зеленые шаровары, заправленные в валенки, влетел в светелку, словно от толчка, и торопливо склонился чуть не в пояс стоящей женщине.

– Мое почтение, великая госпожа! – выкрикнул он.

– Не ори, оглушишь, – отступила к пюпитру правительница.

– Я твой преданный раб, великая госпожа! – перешел на шепот отрок. – Сделаю все, что токмо пожелаешь! Ни сил, ни живота своего не пожалею!

– Знаю, мой мальчик, знаю. Коли за тебя поручилась Пелагея, стало быть, тебе можно верить. – Княгиня-мать взяла свиток, покрутила в руках, словно бы все еще сомневаясь, но все-таки решилась и протянула слуге: – Вот, бери. Скачи в Галич, отдашь сию грамоту князю Юрию Дмитриевичу лично в руки. Токмо сам и токмо лично в руки! Все понимаешь?

– Не сомневайся, матушка! – Распрямившийся рыжий юноша оказался вдобавок еще и конопатым, с зелеными глазами и большим приплюснутым носом. – Домчусь быстрее ветра, ни сна, ни отдыха не зная!

– Нет такой спешки, дабы лошадей загонять, – покачала головой Софья Витовтовна. – Коли убьешься в темноте, грамота, чего доброго, и вовсе потеряется. Посему просто отвези письмо. Быстро, но без глупостей. Пелагея даст тебе десять рублей на дорожные расходы.

– Десять рублей^[14]?! – Глаза отрока влажно сверкнули крупными изумрудами.

– Честные слуги Софьи Витовтовны никогда не голодают! – чеканно отрезала ключница и поспешно потянула своего протеже из светелки. Вестимо, опасаясь, как бы он не сболтнул при хозяйке чего лишнего.

– Пелагея! – окликнула ее княгиня-мать. – Как гонца отправишь, свиту зови. Пусть меня к обеду готовят.

– Да, великая госпожа, – поклонилась холопка и выскочила за дверь.

Софья Витовтовна вернулась к пюпитру, взяла перо, покрутила перед глазами. Затем вскинула ладонь и посмотрела на пальцы. Бросила перо, отошла к стоящему возле угла сундуку, подняла крышку. Оценила взглядом стоящие там в несколько рядов шкатулки, открыла одну. Поворошила ладонями ворох лежащих драгоценностей, выбрала перстенек с яхонтом, насадила на палец, сжала кулачок. Полюбовалась украшением, а затем опустила крышки.

В дверь постучали.

– Ну, наконец-то! – недовольно отозвалась правительница. – С голоду с вами умрешь! Ведите в трапезную!

12 декабря 1433 года. Южные плавни Галичского озера

Три морозные недели накрепко сковали озерный простор толстым ледяным панцирем, сделав доступными для людей и зверей обширные камышовые заросли, раскинувшиеся на заболоченной низине на восточном берегу Галичского озера, между глубокими водами и густым, но низкорослым осинником. В теплое время это была вязкая бездонная топь – временами бесследно сжирающая неосторожных путников. Мертвый луг – само название зеленого простора говорило о его дурной славе.

Однако проклятое место имело свою добрую сторону – множество длинных и толстых, сочных и сладких, скрипучих от крахмала корней рогоза, густо переплетающихся под самой поверхностью. И потому каждую осень, после первых заморозков сюда начинали собираться кабаны со всех окрестных лесов, разбивая еще тонкий лед крепкими копытами и разрывая клыками подмороженную топь – больше похожую на очень густой студень, пересыпанный крупной ледяной крошкой. Вслед за ними в месиво лезли хрюшки и поросята, выдергивая корни, перекусывая их, оттаскивали на лед и азартно пожирали с громким жадным хрюканьем.

А вслед за кабанами к Мертвому лугу тянулись и охотники…

Со стороны могло показаться, что князь Юрий Дмитриевич вывел свою дружину в ратный поход – ибо три сотни верных ему бояр скакали через озеро в полной броне и с саблями на боках; на плечах вместо шуб лежали плащи, легко сбрасываемые и не сковывающие движений, на луках седел болтались саадаки: длинные колчаны, полные тонких сулиц – боевых метательных копий. Удивляло только то, что все воины были без шлемов да без рогатин, без которых кованая рать в атаку не бросалась. Ну и обоз, заметно отстающий с каждым часом, состоял всего лишь из полутора десятков легкогруженых саней.

Когда до колышущейся коричневой стены увенчанных черными кисточками камышей оставалось примерно с полверсты, князь Звенигородский привстал на стременах, вскинул руку, громко объявил:

– Изгон ныне как обычно проводим, бояре! Правым краем через сии заросли до леса тихонько идем, опосля вдоль ольховника крадемся. Там в цепь вытянемся, на Мертвый луг поворачиваем и вскачь через него с посвистом идем, хрюшек пугая. Выгоняем всех кабанов на озерный лед и там забиваем. Первогодков не трогать! Пусть растут, сало нагуливают. Тех же, кто на вид больше пяти пудов, берем всех. Солонина лишней не бывает!

– Как скажешь, княже! Пять так пять! Воля твоя, Юрий Дмитриевич! – отозвалось сразу несколько бояр. – Дело обычное. А поросята пусть гуляют!

– Вот и славно… – совсем негромко, себе под нос, пробормотал властитель Галича и первым въехал в высокие густые камыши. Настолько высокие, что над кисточками возвышались токмо лошадиные морды да сами всадники.

Дружина, вытянувшись в три колонны, словно бы плыла через коричневое озеро, поглядывая в сторону невидимого луга, откуда доносилось довольное похрюкивание и громкое чавканье.

– Сегодня будем с мясом, – тихонько пропел едущий справа и чуть позади Дмитрий-красавчик.

Красавчик – именно так начал дразнить княжич Василий младшего брата после случившейся перед клятвой размолвки. И прозвище на диво крепко прилепилось к юному Юрьевичу. Теперь Дмитрия звали Красавчиком практически все, отличая таким прозвищем от среднего княжича. Но звали без насмешки, даже с некоторой похвалой, так что паренек не обижался.

– Сегодня будем с мясом… – снова мурлыкнул Красавчик.

– Не сглазь, типун тебе на язык! – оглянулся на него отец. – После охоты веселиться станем.

– Это же просто загон, батюшка… – пожал плечами княжич.

В этот момент послышались громкий вскрик, треск и шум. Юрий Дмитриевич повернул голову на звук и увидел, как неподалеку со ржанием встали на дыбы две лошади, норовя скинуть с себя всадников. Еще один ратник пытался успокоить закружившего на месте коня.

Князь Звенигородский повел плечами, потянул из колчана сулицу с длинным граненым наконечником, перехватил ее посередине, скользнул взглядом по камышам. Заметил, как в нескольких шагах слева от седла побежала быстрая волна из густых темных кисточек, привстал на стременах и что есть силы метнул копье туда – под самое основание коричневых стеблей.

Послышался полный боли визг, камыши стали ложиться набок, открывая небольшую полянку. Юрий Дмитриевич схватился за вторую сулицу, метнул. Затем третью.

Камыши перестали трещать, визг и хрюканье затихли.

– Здесь секач, секач! – закричали в середине кавалькады. – Вали его!

Но тут на дыбы поднялись кони в хвосте колонны.

– Поворачиваем!!! – во весь голос закричал князь. – Все поворачиваем! Идем на Мертвый луг! На луг!

Дружина услышала своего воеводу, потянула поводья. Однако в нескольких местах случилась заминка…

Охотники крутились на месте, вскакивали в стременах, водили сулицами, безуспешно пытаясь выследить шустрого и умного врага – низкого, коричневого, а потому совершенно невидимого в густых зарослях. И достаточно решительного, чтобы подбивать и перекусывать лошадиные ноги.

Но все же большинство всадников поскакали за князем в указанном направлении, со всей поспешностью пробиваясь через камыши.

– Расходимся! И вперед! – продолжал командовать правитель. – Расходимся!

Развернувшись в широкую цепь, галичане примерно через четверть часа вырвались на открытое место. Увидев внезапно появившихся охотников, кабаны, рывшие корни рогоза, разом сорвались с места, с громким хрюканьем уносясь под спасительные кроны ольховника. Бояре принялись метать сулицы – хрюканье тут и там сменилось визгом, жалобным скулежом, отчего уцелевшие звери помчались прочь еще быстрее… И вскорости охота прервалась за полным исчезновением дичи.

– Вот тебе и «будем с мясом», Красавчик! – в сердцах сплюнул Юрий Дмитриевич, обозревая изрытый клыками и потому совершенно черный луг. – В этом году сюда можно больше не показываться. Зверь уже не придет. Спугнули!

Однако младший из княжичей, далеко отставший от своего отца, правителя не услышал.

Властитель Галича задумчиво похлопал ладонью по опустевшему саадаку, спешился. Прошелся по черному, слабо похрустывающему месиву, стараясь больше ступать на лежащие рядом с поломанными стеблями листья рогоза. Мороз превратил их в мягкие темные тряпки, неотличимые от ила, – но пачкались они все-таки заметно меньше. Добравшись до туши крупной свиньи, Юрий Дмитриевич выдернул копье, положил на плечо, поднял взгляд на умчавшихся вперед охотников.

Те уже уткнулись в лесные заросли и поворачивали коней. Особого восторга на их лицах заметно не было.

– Вот тебе и «будем с мясом», – снова вздохнул князь. – С кабанами никогда не знаешь, чем оно все закончится. То ли ты их, то ли они тебя. Умные, заразы, иным людям хитростью не уступят… Этого у них не отнять…

* * *

Итогом бестолковой охоты стали двадцать две добытые свиньи – и это почти на полтысячи охотников! И плюс к тому – три секача, убитых в камышах. Однако это – супротив четырех раненых скакунов и двух изрядно помятых ратников, каковых спасли от серьезных ран только предусмотрительно надетые кольчуги.

Учитывая обстоятельства, можно было считать, что в этой схватке победили кабаны.

Понятно, что после этакой «охоты» княжеская свита предпочла вернуться в город поздним-поздним вечером, стыдливо въехав в ворота детинца уже в полной темноте. Веселого пира по поводу развлечения в плавнях тоже не случилось – бояре молча разъехались по своим подворьям, стараясь не привлекать внимания припозднившихся горожан.

Князя Юрия Дмитриевича, также пребывающего в дурном настроении, двое факельщиков проводили до его покоев, возле которых обнаружили рыжего мальчишку, спящего прямо на полу, привалившись спиной к стене.

– Вот, княже, – хмыкнул стражник. – Сей отрок сказывает, гонец он из Москвы, грамота у него к тебе. Но свитка не кажет. Молвит, лично в руки, другим не доверит. Ждет.

Властитель Галича склонил голову набок. Один из его холопов пнул вестника ногой. Тот вздрогнул, поднял голову. Затем поспешно встряхнулся, вскочил:

– Княже Юрий Дмитриевич? Вот, сие тебе велено доставить…

Конопатый паренек сунул руку за пазуху, достал свиток выбеленной бумаги, просунутый в драгоценный перстень. Очень дорогой перстенек, судя по тонкой работе и обилию самоцветов.

– Вот проклятье… Небось опять напасть какая-то случилась! – Князь Звенигородский положил ладонь на подбородок. Медленно провел пальцами по густой бороде и кратко распорядился: – Накормить, напоить, попарить. Уложить.

– Как прикажешь, княже. – Один из факельщиков поманил гонца пальцем: – Пошли!

– А как же письмо? – не понял гонец.

Князь передернул плечами, забрал у него свиток, крепко сжав в кулаке, и толкнул створку двери. Пересек темную еще комнату и бросил послание на подоконник, тут же повернувшись к окну спиной, и еще успел заметить, как рыжего и конопатого мальчонку стражники с силой подталкивают прочь от дверей.

Слуги поспешно запалили от факела свечи и лампу. Как-то словно сами собой на столе оказались деревянный поднос с копченым сазаном, миски с курагой и яблоками, кувшин горячего сбитня. Факельщик, а вместе с ним и дворня скрылись, оставив в комнате лишь ближнюю свиту: верного боярина Олая Басманова, каковой за последние лет десять выбился в ближние княжеские слуги и был при правителе сразу и за конюшего, и за кравчего; престарелого слугу Волгу Базыковича – безбородого, бледнокожего и болезненно тощего. Боярин Волга числился сокольничим, отвечая в первую очередь за ловчих птиц, а заодно – так уж получилось – следил и за прочим обширным княжеским хозяйством, раскинувшимся окрест Галичского озера. И сверх того – розовощекого спальника лет двадцати и двух юных стольников.

– Что-то я и вправду проголодался, – вдруг решил Юрий Дмитриевич, сел к столу. Разломил рыбину, отделил крупный шмат со стороны спины. Не спеша прожевал, выбирая тонкие косточки. Затем съел еще кусок, отодвинул поднос. Один из стольников протянул ему полотенце, второй наполнил серебряный кубок пряно пахнущим горящим сбитнем.

Правитель вытер ладони, затем выбрал яблоко, еще одно. Черпнул горсть кураги, отправил в рот. Запил все сбитнем, отвел руку.

Слуга тут же снова наполнил кубок.

Юрий Дмитриевич опять выпил и поднялся.

Скромная свита прошла в опочивальню вместе с ним. Постельничий и стольники сняли с повелителя одежду, облачили в ночную сорочку, откинули перед ним одеяло.

Князь Звенигородский опустился в перину, позволил себя укутать – и приподнял голову:

– Олай, ты чего это там затеял?

– Ну так, первому слуге в ногах спать полагается! – ответил боярин Басманов.

– Не морочь мне голову, ступай к себе! – откинулся на подушку правитель. – И Волге тоже скажи, чтобы в горнице не укладывался. Мы не в Москве, где Великий князь каждой тени боится, в моем доме мне ничего не грозит. Караульных в коридоре хватит за глаза и за уши. А вы ступайте жен своих ласкать. Служба не убежит.

Властитель Галича глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Но сон не шел…

Московское письмо, зажатое призрачно знакомым перстнем, при прикосновении обожгло его руку, словно попавший на ладонь уголек. Словно бы острые искры пробежали по жилам, пронзили сердце и резко всколыхнули память. С неправдоподобной отчетливостью непобедимый воевода увидел Софью прямо перед собой, совсем рядом, ощутил на себе ее дыхание, вдохнул ее запах. Его любимая словно бы шагнула в комнату из его памяти, встала прямо перед ним на расстоянии вытянутой руки. Не та, юная, с каковой судьба свела его на безлюдной колокольне, а таковая, какой она оказалась минувшей весной. Та, которую он снова увидел после долгих лет разлуки.

Увидел – и отверг, с кровью и мясом вырывая собственное сердце…

Теперь же она снова стояла перед ним, сотканная из памяти. Уже не столь юная – но столь же невыносимо желанная.

Нет, даже более желанная, нежели в далеком прошлом!

Вестимо, потому, что теперь его любимая стала запретной…

И с того мгновения каждый день и каждый час, прожитый за прошедшие месяцы, князь Звенигородский сомневался в правильности своего поступка…

Да, конечно, – по закону, по совести, по чести, по холодному рассудку этот поступок был правильным. Негоже позорить жену своего брата, негоже касаться ее волос, пропуская их сквозь пальцы, шептать на ушко всякие нежности, целовать шею и плечи, гладить бедра, обжигать дыханием ее живот, срывать цветы наслаждения, холить и лелеять. Иными словами – бесчестить.

Князь Звенигородский все сделал правильно!

Вот только этим решением Юрий Дмитриевич буквально разорвал пополам свое сердце. Разорвал по живому – и оно до сих пор болело, кровоточило, не заживало!

Полгода, почитай, прошло с того момента. И вроде как мысли князя начали наконец-то потихоньку успокаиваться, боль стала отпускать, думы – уходить, меняться, отвлекаться на иные заботы…

И вот на тебе – письмо!

Властитель Галича повернулся на один бок, потом на другой. Подбил подушку, изогнулся удобнее. Полежал так. Снова повернулся на спину. Вывернулся на живот. Откинулся на спину.

И открыл глаза.

Письмо звало, манило его. Князь словно бы слышал его шепот, его зов. Он видел заветную грамоту сквозь толстую бревенчатую стену.

– Да Карачун его побери!!! – Юрий Дмитриевич резко поднялся, отбросил одеяло, вышел в соседнюю комнату. И замер в полной темноте.

Опустив руку, прошел вдоль стены, пока не ощутил тепло печи, нащупал и открыл дверцу. В слабом, почти бордовом свете углей нашел свечу, раздул один из угольков, запалил фитиль. С этим одиноким огоньком подступил к подоконнику, забрал свиток. Зубами стянул с него перстень и кое-как развернул. Прижал пальцами к слюде, быстро пробежал короткое послание глазами. Грустно усмехнулся, позволил бумаге свернуться, уронил на подоконник, положил перстень рядом. Вернулся обратно в опочивальню, задул свечу, лег в постель и мгновенно заснул.

И снилось князю, как он сидит в своем кресле перед окном на озеро. Просто сидит и смотрит. Там, впереди – лето. Катятся волны, носятся чайки, цветут лилии. Плывут облака.

Рядом стоит точно такое же кресло. В нем сидит Софья. Но на сей раз та, каковой она была пятнадцать лет назад. Молча сидит и смотрит в окно.

Просто сидит и смотрит.

Однако же во время этого невинного сна Юрий Дмитриевич впервые ощутил себя совершенно счастливым.

И потому утром, едва открыв глаза, первым делом приказал постельничим призвать сыновей пред свои очи.