Жизнь волшебника

одеколон, остановившись прямо в степи. «Мы как сыны греческого народа, – провозгласил тогда

Боря, – пьём одеколон «Эллада», потому что водку в магазине не продают». Нина ещё ворчала

тогда, что этот стакан не отмывается даже с мылом. Но сегодня что-то особенное: почему-то Боря

не на своей машине – кто-то подвёз его сюда и уехал. Уж кого не хочется видеть сейчас, так это

его. Ведь памятью он крепко связан с Тоней. Уж не из-за неё ли его визит? Может быть, он видел

его ночью? Ну и что? Какое ему дело до Тони, с которой он расстался давно, к тому же так не

красиво? Хотя кто знает, что у него на уме? Во всяком случае, какой-то другой причины его

странного визита, вроде бы, нет.

Боря входит не здороваясь – и это ещё более странно. Он чем-то явно недоволен или

расстроен. Не смотрит в глаза. Вместо приветствия проходит к столу и припечатывает к

столешнице бутылку «Столичной» с рисунком высокого белого здания на этикетке. Водка с утра?

Причём сам, кажется, не с похмелья. Значит, будет какой-то разговор. И разговор, как видно, не

простой. Что ж, поговорим. Сам факт появления бутылки невольно напоминает другое. Когда-то

вот так же после истории с Элиной в общежитие приходил Серёга, правда, не с тем разговором,

которого ожидал тогда Роман.

– Нарежь сала, закусить, – просит Боря, сбрасывая куртку-аляску с меховым капюшоном.

Роман выходит на веранду, берёт из ящика кусок сала своего кабана, некогда вольного степного

поросёнка, и, выйдя на крыльцо, прямо на землю соскребает соль ножом. Мангыр, пролаявшись,

виляет хвостом и, принюхиваясь к летящей соли, вопросительно смотрит на хозяина.

– Ничего, всё нормально, – сообщает ему Роман. – Но ты сегодня молодец – хорошо лаял.

Главное – оставаться спокойным и невозмутимым. Тогда в общаге он так же неторопливо ходил

мыть и без того чистые стаканы, а Серёга сидел и ждал в комнате. Теперь точно такие же гранёные

стаканы, перевёрнутые вверх дном, стоят на клеёнке стола. Из них-то они и будут пить с Борей.

Вернувшись в дом, Роман молча режет холодное сало, даже чуть подмороженное после ночи.

Водка уже разлита. Однако и Боря никуда не спешит. Он задумчиво берёт стакан и один из мелких

брусочков сала.

– Не знаю, как и сказать, – тихо произносит этот неожиданный сегодня гость, глядя на

прозрачную водку, – ты ведь на этой своей горке, конечно, ничего не знаешь…

– Не знаю, – добродушно соглашается Роман, – протягивая стакан, чтобы чокнуться.

– Чокаться не будем, – жестом останавливает Боря.

Роман с недоумением смотрит на него.

– Вот интересно, чем мы сейчас отличаемся друг от друга? – вдруг отчего-то почти философски

произносит Боря. – А тем, что я уже всё знаю, а ты ещё как будто на отшибе, потому что ничего не

знаешь. Но сейчас узнаешь и ты.

– Да что такое-то? – мгновенно мертвея, спрашивает-требует Роман.

Всякие предположения о Тоне разом отлетают в сторону. Тут что-то другое. И эта минута

неизвестности узнаваема. Он уже испытывал её в Выберино, когда почтальонша опасливо

отдёрнула руку с телеграммой, которую ему принесла, попросив сначала расписаться за неё. Это

снова чёрный прилив Судьбы! Но чего ему ещё бояться, кого ещё терять, если терять уже некого?

Кто? Кто-о?!

– Давай-ка выпьем сначала… – говорит Боря. – Хотя лучше уж сразу, чтобы знать, кого

поминаешь. Так вот давай-ка помянем с тобой дружка нашего и одноклассника – Серёжку

Макарова… Пусть земля ему будет пухом.

– Серёгу?! – с недоумённой улыбкой и с вдохом облегчения переспрашивает Роман. – Чего ты

несёшь? Что с ним опять?

– Теперь уж не «опять». Теперь уж совсем. Всё… готов. Отдуплился. Четыре дня уж как. Это до

нас только сегодня дошло. А его ещё вчера после обеда зарыли на станции Крутой.

– Да ерунда это всё, – отмахивается Роман, больше всего раздражаясь от фальшивого, как ему

кажется, тона Бори, – наверное, всё переврали, как обычно. Ведь у него же мать умерла… Так мы

это знаем. Но как это можно было на Серёгу перевести?

Однако Боря, не слушая его дальше, берёт и опрокидывает в себя поминальные полстакана. И

это почему-то убеждает больше. Водку просто так в таких случаях не пьют.

– Да теперь они уж оба там, – морщась от выпитого, продолжает Боря. – Надежда Максимовна

от водки сгорела, а Серёга повесился…

– Повесился? Что же, он сам себя?!

У Романа падают руки на стол, вместе с невыпитым стаканом. Как в это поверить? Если б это

случилось с кем-то другим… Но с Серёгой! Чтобы он – да мёртвый… Его можно представить сейчас

348

каким угодно, но только не в гробу. Не в гробу, обитом красной тканью, какой обычно их обивают.

Как можно в таком виде представить лучшего друга, друга детства, одноклассника?! Чушь! А как же

их несостоявшееся объяснение? Как обида, которую надо ещё высказать ему? А своё покаяние?

Как Серёга мог уйти без всего этого? И если всё закончилось так, то зачем его невероятная

способность к музыке, зачем его умение играть на гитаре, баяне, других инструментах? Кто будет

играть те классические вещи, которые играет (или уже «играл») он? Если вешаются такие, то на

ком же будет держаться всё? Как можно засунуть в петлю такую светлую голову? Как не понимает

Серёга, что без него на белом свете хуже? Да ведь без него и себя меньше стало. Роман

обнаруживает в себе какое-то странное желание – вернуть, прокрутить назад момент, когда Боря

сообщил новость, а потом снова двинуть события вперёд, но уже как-нибудь иначе, как по другой

борозде. И пусть потом Боря говорит о чём-нибудь другом. Ну, хотя бы возьмёт и предъявит какие-

нибудь претензии из-за Тони. Может быть, он лишь просто уклонился не туда, принеся с собой

совсем не те события?

– Как это произошло? – переведя дух, опустошённо спрашивает Роман.

– Да из-за водочки всё, – отвечает Боря, кивнув на нетронутый стакан Романа. – Говорят, в

последнее время он закладывал капитально.

Роман автоматически выпивает своё. Минут пять сидят задумчиво и неподвижно. Водка уже

мнёт и разжижает мозги, которые всё равно не соглашаются с новостью.

– Эх, – наконец со стоном говорит Роман, – как же он поспешил! У меня одна вина перед ним

есть, всё хотел сознаться, да не смог.

– Что за вина?

– Это было только между нами.

– С Элиной что-нибудь? – спрашивает вдруг Боря.

– Нет, – с недоумением врёт Роман. – А почему ты так решил?

– Если с ней, так это ерунда, – говорит Боря. – Серёга всё равно от этой музыки улетевший был.

Ни на что внимания не обращал. Даже до своей бабы дела не было. Давай ещё выпьем, помянём.

– А ты откуда знаешь про всё это?

– Да был один случай с ней.

– То есть?

– Да поехал я как-то в Читу, заехал к ним. А она одна. Поит чаем меня на кухне, а глазки

масленые-масленые. Я спрашиваю её: «Чо это ты не на работе?» А она мне: «Я на больничном,

насморк у меня». Я говорю: «Ну да ладно, твои сопли нам не помешают». Взял её и на диван. Она

только для вида что-то там трепыхнулась, ну, чтобы показать, мол, не виноватая я – он сам

пришёл, и всё. Чуть прижал её, она и разомлела. Ну, полежали потом минут пять, покалякали. Она

и рассказала, что в постели Серёга никакой. Если говорит, приедешь, так дай заранее знать. Но у

меня с ней всего разок и вышло. Просто другой оказии не случилось. Давненько это было, теперь

даже не знаю, где она и живёт.

Роман сидит, открыв рот.

– Да как же ты мог?

– А чо такого? Если она сама такая, то какой с меня спрос? Не я, так другой.

– Другой – это пусть. Но мы-то ведь друзья, одноклассники.

– Да ладно тебе! – машет рукой Боря. – Ну и чо, что одноклассники?

Роман поднимается, подходит к Боре.

– Может, отметелить тебя, а?

– Ну чо же, давай, спробуй! – кричит Боря, отскочив к двери. – Я тебе счяс все зубы выхлестну!

Он стоит в какой-то смешной боксёрской стойке, но мгновенного мандража успокоить не может,

затравленно глядя на своего высокого сухощавого одноклассника, блондина с голубыми, по-

забайкальски раскосыми глазами, помня его тонкие натянутые мышцы, которым завидовал ещё

после армии, когда они загорали на протоке с серебряным тальником.

Оценивающе смотрит и Роман, точно зная, что он сделает сейчас, как резко и внезапно щёлкнет

его, так что Боря даже не поймёт с какой руки прилетело. «Ну что же, Бегемот с рыжими

бакенбардами, сейчас Тающий Кот немного поцарапает твою толстую, пористую шкуру!» Вот он,

новый момент справедливого «щелчка волшебника». «Его я щёлкну в челюсть… А потом что?

Добивать? О, Господи, да о чём это я? Как это добивать? За что? Он, что, враг? Что это во мне

срабатывает? Боря таков, каков есть. И намного ли он хуже меня самого?» В том-то и дело, что

ненамного. Дело здесь не в Боре. Хорошо помнятся свои оправдательные доводы, когда Элина

раскладывала пасьянс и воздушно вздымала простыни. Ведь тогда он был готов на всё. По-

настоящему готов. Значит, и он предатель. Хоть на какое-то мгновенье помрачения, да предатель.

Так что не Борю он сейчас ненавидит, а себя в нём. И Борю бить нельзя – каким бы он ни был, он

всё равно свой.

Отступив назад, Роман со вздохом опускается на табурет.

– Ну чо, сдрейфил, ага? Кишка тонка? – торжествующе говорит уже опьяневший Боря, ударив

кулаком в ладонь другой своей руки.

349

– Тонка, Боря, совсем тонка. Ты меня напугал. Давай-ка, лучше шагай домой…

Боря, уже не возвращаясь к столу, тут же берёт с вешалки телогрейку, шапку. Выходя, громко

хлопает дверями дома и веранды, а потом – штакетниковыми воротами, так, что, ударившись, они

снова распахиваются. Собака носится вокруг него, яростно облаивая. За воротами Боре

попадается какая-то пустая консервная банка, и он отпинывает её далеко вниз по склону. Роман

смотрит на него в окно с невольной усмешкой. Да уж, помянули, называется, друга и

одноклассника Серёжку Макарова. В голове – густая, неправильная каша. Надо думать о Серёге, а

думается об Элине. Тогда Романа напрочь сшибло запахом духов, этими чёртовыми, красиво

взлетевшими простынями, таинственными взглядами, в которых, на самом-то деле, и не было

ничего таинственного. Была ли тогда на самом деле ирония в том её взгляде, когда он склонился

над ней? Была ли усмешка, которую он уловил? Ведь тогда что-то вмешалось в эту ситуацию

изнутри него, что-то остановило, что-то заставило увидеть всё иначе. Остальное же он просто

вообразил. Скорее всего, вся её хитрость и тонкое коварство придуманы им самим. Хотя с ней,

оказывается, всё могло быть и проще. Так, как с Борей – чуть прижал и разомлела. Надо же!

Приехал деревенский шофёр, пошвыркал чаем на кухне и без всяких ухаживаний и подходов

завалил. Интересно, он хоть руки-то помыл перед тем, как за стол сесть? Кажется, у него это не

принято.

Но, с другой-то стороны, какое ему дело до них!? Друга нет – вот что главное. К этому ещё

привыкать да привыкать. Неужели же он поступил так из-за каких-то мужских проблем, о которых

разболтала его жена? Да какие там проблемы?! Слишком робкий, слишком интеллигентный,

слишком ранимый. К собственной жене не знал, как подступиться, не знал, что с ней делать. Вот о

чём надо было с ним говорить, если б знать.

«А я-то, сука! – вдруг вскипает Роман сам на себя. – Предатель неискуплённый! Боре хотел

врезать, а сам-то пакостней в сто раз! Вот и бей сам себя. Расквась морду себе самому». И

принцип не задумываться, когда это нужно, срабатывает. Роман подходит к дощатой переборке у

дверей, оклеенной обоями, с одной стороны которой вешалка, с другой – умывальник, и бьёт её

лбом. Умывальник слетает с гвоздя и падает в таз, разбрызгивая грязную мыльную воду. В голове

тёмные круги, на голубых обоях в точке удара красный отпечаток. «Что, сука, больно?! А как учил

прапорщик Махонин? Если больно, то будь ещё холоднее и злее и бей с утроенной силой – именно

так преодолевается всё!» И ещё один более сильный удар, от которого свет и вовсе превращается

в мерцание.

Потом он сидит за столом, вытирая пальцем лоб у бровей, чтобы кровь не попадала в глаз.

Спасибо Боре, что он забыл про бутылку – там ещё есть. Захватив её, Роман идёт в комнату –

надо взглянуть на Серёгины фотографии. Их не так и много. Почему-то всюду на них Серёга

улыбается, хотя по жизни, особенно послеармейской, таким не помнится. А вот в детстве… Хотя и

в воспоминаниях его такого почему-то нет. А воспоминания…

…Вот они с Серёгой мокнут под чистым, шумным лесным дождём, а в их руках – вёдра с

груздями.

…А вот сидят на весенней траве в ограде Макаровых, рассуждая ни много ни мало, о

протяжённости времени и пространства. Защищаясь от прохладной ещё земли, сидят, по-татарски

скрестив ноги. Серёга в этой позе со своей тяжёлой головой и ровно подстриженной чёлкой как

маленький мудрый божок.

– Что же это выходит, – рассуждает кто-то из них (уже и не помнится, кто), – значит, летишь вот

так на ракете прямиком, всё летишь и летишь, никуда не сворачивая, и никуда не утыкаешься? Но

что-то же должно там быть?! Может, стена какая-нибудь… Как же это так, чтобы совсем ничего не

было?

– Ну а что за стеной? – спрашивает другой. – Опять пустота? А сколько лететь по другой

пустоте?

Пространство у них выходит похожим на гигантские пчелиные соты. Но для чего оно

перегорожено? Для того, чтобы его легче было представить? Да этому пространству наплевать на

их представления. Конечно же, там совсем ничего нет. .

Роман пытается вообразить эти гигантские расстояния и некие, невозможно долгие годы

воображаемого полёта, и вдруг впервые осознаёт, что для этого может не хватить всей его жизни.

Хотя, как это «не хватить»? Разве жизни может на что-то не хватить? Может! Ведь она не

постоянна! У жизни есть своя длина. И вдруг в его мозгу впервые в жизни стремительно, с яркими

вспышками горячих спекающихся контактов замыкает рой откровенных беспощадных категорий:

НИЧТОЖЕН! КОНЕЧЕН! СМЕРТЕН!!! Существование смерти, собственная конечность обычно

постигается в одиночестве, но Роману выпадает осознать это при полуденном солнце и при

свидетеле – своём друге…

Однако и Серёга сейчас тоже растерян. Вместе мысленно дойдя до этого страшного предела,

окаменев от ужасной мысли, оба они несколько минут неподвижно сидят друг перед другом, как

болванчики. Только к начитанному Серёге это постижение уже приходило. А вот более подвижного

и приземлённого Романа жуткое открытие захлёстывает и давит впервые.

350

Увидев побледневшее лицо друга, Серёга бежит в сени и в обеих руках несёт оттуда ковшик, на

ходу глядя в воду, чтобы не расплескать. Зачем вода, он и сам толком не знает – просто видел где-

то, что когда человеку плохо, ему дают пить. Роман покорно делает несколько глотков из

эмалированного ковша, и вода, пахнущая старой деревянной бочкой, и впрямь возвращает его в

этот прохладный день с высоким небом, вялым ветерком и с весенней зеленеющей травкой.

– Ну вот, – с нарочитой иронией произносит Серёга, вновь возвращаясь в позу со скрещенными

ногами, – собрался совет мудрейших…

Видимо от жёсткости пережитой минуты тот момент врезан в память непотухающим пятном.

Помнится испуганное лицо Серёги, его намеренная, ободряющая весёлость, пальцы, примявшие

травку, когда он опёрся, чтобы подняться. Но главное, помнится жидковатая, бездонная голубизна

неба, яростный солнечный свет, заливающий всё кругом и при этом (непостижимое соединение!) –

мысль: «Смертен! Конечен»!

Такое вот открытие, которое в своё время делает каждый, и которым заканчивается детство…

Детство – это ведь категория не столько возрастная, сколько духовная, завершающаяся

постижением трагической сути жизни. И после этого постижения меняется многое. Непонятно,

например, как по радио можно чуть не каждый день радостно петь такую песню:

Пусть всегда будет Солнце,

Пусть всегда будет небо

Пусть всегда будет мама,

Пусть всегда буду я.

Волнение от этой песни жутковато. Ведь это – просто ложь в блестящей обёртке. Как возможно

это «всегда»? Не будет всегда моей мамы. И меня не будет всегда. Каким отчаянным

одиночеством и безысходностью веет от этого звонкоголосого маршевого, но в то же время почти

что ангельского детского хора! Как будто издевательство какое-то. Как будто поют уже оттуда.

Оттуда, где теперь уже Серёга. Как поверить, что, вместе выйдя из детства в океан взрослых

смертных людей, они сегодня уже по разные стороны бытия? Как может уже сейчас не

существовать человека, который так прочно связан с тобой? Как может оторваться от тебя тот, с

кем ты объединён тем образом непостижимости пространства и времени, осознанным когда-то

вместе, сообща? Странное переплетение их миров несомненно, хотя видеться удавалось очень

редко. У них обоих (хотя теперь можно говорить только за себя) ещё с детства осталась привычка

при любом решении делать невольную поправку на возможное мнение другого. Не зря же за эти

годы их взгляды на мир почти не разошлись. Последняя встреча это подтвердила… В жизни всегда

ориентируешься на тех людей, которые тебе нужны. Всегда готов что-то им сообщить, о чём-то

спросить, а то и просто как-то выглядеть перед ними. Теперь же уже в самом отношении к миру

зияет дыра, провал. Эти провалы кругом, повсюду. Мы живём в мире покойников – их куда больше

вокруг нас, чем живых. И все они золотоголосо поют: «Пусть всегда будет Солнце!».

А встреча-то и впрямь была последней… «Эх, как же коротка она, эта жизнь наша…», – сказал

тогда Серёга с глазами, блестящими от слёз. Откуда эти слова? Он что же, предвидел такое?

Знал?! А ведь очевидно же, что уже с того момента к его петле потянулись какие-то ниточки. Эх,

заметить бы их тогда! Серёга-то ведь даже открыто говорил об этом, да только как можно было

отнестись к этому всерьёз? А ведь надо было. «А я вместо этого каким-то суперменом

выставлялся перед ним», – снова с горечью вспоминает Роман. – Отжимался от пола, его

отжиматься заставлял. Надеялся бросить вызов, энергией своей заразить. А требовалось,

наверное, что-то другое. Для подзарядки Серёга был слишком подавлен. Он ведь всегда был

таким: неловким, бьющимся об углы. А жизнь – это угол на угле».

В затуманенных водкой мозгах все воспоминания округлые. Роман сидит, вытирая слёзы

первым, что попало – старым коричневым халатом жены. Потом поднимает ноги на диван,

укрывается тем же халатом, как сном. А во сне уже Серёга. Вот он, наконец-то, и в Пылёвке. Роман

сидит, ужиная на кухне, и видит в окно, как тот с чемоданом и гитарой подходит к воротам. И сразу

почему-то понятно: Серёга вернулся совсем. А это значит, что впереди задушевные беседы, хор в

клубе, курсы гитаристов, постройка собственного дома! Впереди как раз такая жизнь, в которой

они, наконец-то, смогут по-настоящему осуществить свою дружбу. Ведь самое ценное в их

дружбе – это искреннее, не запачканное даже его мерзким поступком желание друг другу добра.

Только зачем же он гитару-то тащит с собой? «Тьфу ты! Для начала и моя бы сошла, я ведь её

даже стригалям не давал, хоть они почему-то и знали про неё. А уж свою-то привёз бы после, с

остальными вещами». Может, выскочить на крыльцо да встретить друга? Но нет! Слишком уж

долго он его ждал, чтобы не показать сейчас совей обиды. «Вот и буду так сидеть…» Серёга

поднимается на крыльцо, стучит в дверь. Но дверь почему-то заперта. Почему это днём – и

заперта?! А если он не войдёт! Роман испуганно вскакивает со стула и обнаруживает себя

сидящим, отпрянувшим от дивана. Слышно, как стихает звук, который был принят за стук в дверь –

это Мангыр промчался под окном по дощатой гулкой завалинке. Роман снова валится на диван, но

351

сна уже нет. Неужели же Серёга и впрямь уже не приедет? Но как, чёрт возьми, можно уйти,

обладая таким талантом!? Как душа, способная на такую музыку, может умереть? Ведь Серёга-то и

сам, вспоминая, как пела мать Романа, не мог постигнуть, как и куда может ни за что ни про что

уйти неповторимая человеческая индивидуальность. Как можно задумываться об этом, самому

быть таким же и всё-таки уйти, не пожалев ни себя, ни тех, кого оставляешь?!

Поднявшись, Роман подходит к окну. День сегодня спокойный, только с какими-то

неожиданными, нервными порывами ветра, прилетающими прямо с противоположных сторон, так

что флюгеру-самолётику, прибитому к штакетине, приходится иной раз делать полный оборот

вокруг оси. Пропеллер при этом на какое-то мгновение останавливается, старательно находит

направление и снова превращается в прозрачный серебристый круг. В доме вроде бы тихо, но от

порывов воздуха кажется, будто время от времени по крыше кто-то проносится на большом

велосипеде.

Наверное, можно сколь угодно долго стоять у окна, наблюдая за игрой ветра. Поразительно

упорное старание этого глупого флюгера: зачем он ищет направление? Лишь для того, чтобы

вращался пропеллер? А кому нужно это вращение? Не таков ли и человек с его жалкой

бессмысленной жизнью?

Серёги не будет уже никогда. Для того, чтобы иметь такого друга, надо вернуться в детство и

заново вырастать вместе с ним: бегать под одним дождём, драться, ругаться, гонять друг друга на

переменах, колотя по голове учебниками, ходить друг за другом, как связанными верёвочкой.

Вначале Роман решает, что этим вечером он к Тоне не пойдёт, даже несмотря на их

договорённость. Сегодня должен быть траур. Но вот солнце садится, наступают сумерки, село

вспыхивает огоньками и становится очевидным, что как раз в этот-то вечер и нужно отнести свою

ноющую душу с гулкой, совершенно не живой сегодня подстанции, к другой горячей душе. Хорошо,

что теперь ему есть куда идти, к кому прижаться. Роман выходит на крыльцо, чувствуя, что душу

его подхватывает и несёт под гору уже самим ветром – душа зябко чувствует это воздушное

омывание, страдая и радуясь одновременно.

Тоню, открывшую дверь, бьёт нервный озноб.

– Это от ожидания, – шепчет она, прижимаясь, – я начала ждать тебя с самого утра. Я знаю, что

с утра ждать глупо, только оно ждётся само. Я думала, что если ты не придёшь, то я умру. Ой, что

это с тобой? Ты с кем-то подрался?

– Сначала я не хотел сегодня приходить, – обнимая её, говорит Роман. – Из-за Серёги.

– Ох, – с облегчением вздохнув, произносит Тоня, – как хорошо, что ты уже всё знаешь. Я

боялась, что сказать об этом придётся мне. Ведь это твой лучший друг. Спасибо тому, кто

освободил меня от этого.

– Это был Боря.

– Что ж, спасибо и ему. Говорю ему «спасибо» впервые за эти годы. Знаю, что тебе нельзя не

мучиться сейчас, но я хочу, чтобы ты мучился легче. Твоя жизнь и так полна горя. Но что у тебя со

лбом? Кто это?

– Я сам. Сегодня я разодрался сам с собой. Иногда это полезно. Кто-то ругает себя за свои

ошибки, а я – бью.

– Ты сумасшедший, бешеный, ненормальный. И за что ты так себя?

– Это дело только между нами – между мной и Серёгой. Вот мы сегодня и разбирались…

Он сползает со стула и прямо в одежде вытягивается на половике. Лишь Тоня может вот так

искренне и глубоко посочувствовать. Только раньше он как будто не знал, что это сочувствие нужно

и ему. Не знал, что оно возможно вообще. Неужели ж тот горячий камень, что он постоянно

перекатывает в себе, может быть подхвачен чьей-то душой ещё?

– Что с тобой? – не понимая его, испуганно шепчет Кармен, тоже скользнув на жёсткий пол и

целуя его солёные глаза.

– Я не знаю, – отвечает он, не стыдясь слёз, – я просто хочу полежать здесь вот так. И

отдохнуть. Отдохнуть сразу от всего.

Домой он приходит под утро. Ложится, закрывает глаза, а его тут же, совсем рядом за тонкой

плёнкой яви вновь поджидает Серёга. Он приехал как раз в то время, пока Роман был у Тони.

Поднимаясь по склону, Роман видит его сидящим на крыльце. В том, что Серёга живой, нет

никакого сомнения. В этот раз они входят в дом и садятся за стол.

– Ну вот, – говорит Роман, – а болтали, что ты умер.

– Люди наврут, – усмехаясь, отвечает Серёга. – А ты, я знаю, даже сны видел, будто я умер.

Роман не помнит таких снов, напротив, в снах-то он видит его живым. Но признаваться в снах

вообще неловко. С чего это он должен видеть его во сне? Показывать привязанность друг к другу у

них не принято. Нарочитая пренебрежительность – вот что постоянно демонстрируют они.

Не успевает закончиться этот сон, как его сменяет другой, и тоже с Серёгой. Потом ещё один.

Сны наплывают пласт за пластом, причём каждый его слой становится всё достоверней и

реальней. Как будто Роман не верит, что он жив, а сны настойчиво доказывают обратное – жив, и

никаких сомнений!

352

Главное и самое жуткое достаёт под утро. Снится, будто Роман ещё маленький, родители

надолго уезжают, а ему наказывают кормить собаку на цепи. Проходит несколько дней, и лишь

тогда Роман вдруг вспоминает, что он ещё ни разу не дал Чоку еды. Он бежит к нему, голодному,

гладит, просит прощения, но почему-то снова забывает накормить. Проходит ещё три дня, и Ромка

снова с ужасом вспоминает об этом. Но голодная собака всё равно рада ему: обессилено прыгает,

лижет руку. А он не кормит её и теперь. Отвлекается на что-то и вдруг вспоминает уже через

месяц! Со страхом и ужасом подходит к ней и видит, что собака, сидящая на цепи, уже не может

встать, умирая от голода. Но смотрит так же верно и преданно. Лишь смотрит и всё… И тогда

Романа охватывает какое-то смешанное больное чувство, состоящее из невероятной жалости к

преданной им собаке, из любви к ней и дикой ненависти к себе.

Проснувшись, он лежит, пытаясь успокоиться. А ведь самое-то жуткое здесь то, что это – сон

Серёги. Это Серёга когда-то рассказывал ему его. Да разве ж это позволительно: видеть чужие

сны? Неужели Серёга оставил ему здесь и это?

Толком не выспавшись ночью, Роман половину дня бесцельно слоняется по дому, по ограде, по

площадке подстанции, а потом идёт в МТС, на территории которой расположены столярные

мастерские, где ему по заказу напилили досок для дополнительных книжных полок. Он приносит их

на плече в три ходки, но на работу уже не остаётся душевных сил. Усталость и сон берут, наконец,

своё. Роман заваливается на диван. И снова – череда снов. Серёга то приходит, то приезжает, то

они сталкиваются с ним где-нибудь случайно. И снова реальность видений такова, что Роман

просыпается с очевидным ощущением, что известие о смерти друга – нелепый слух.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Разрешённая любовь

Через неделю у магазина случается новая встреча с Арбузовым.

– Ну так что? Мы теперь свояки? – с улыбочкой спрашивает он.

– Что значит «свояки»?

– А ты разве не знаешь? Свояки – это те, кто имеют одну бабу. Как тебе Кармен? Хочешь, скажу,

какой фразой она тебя встретила?

– Какой? – шалея от неожиданной новости, спрашивает Роман.

– Она сказала: «Я знала, что ты ко мне придёшь…»

Роман сидит на своём мотоцикле так, словно его ударили в лоб. Тоня сказала чуть иначе, но

смысл этих слов были именно таков.

– О, да она такая, что заполучит кого хочешь, – продолжает Арбузов, но уже с некоторым

понижением тона, видя реакцию Романа – посмеяться и поделиться своим впечатлением тут явно

не выходит.

У Романа не находится слов. Такое впечатление, будто Арбузов только что вылез из-под их

одеяла. Выходит, что и он такой же «заполученный»?! Значит, и он знает Тоню так же и такой же?

Потому-то он, так сказать, по-дружески, и посоветовал обратить на неё внимание! Выходит, слухи о

ней не напрасны.

– Послушай-ка, – говорит Роман, словно ужимая горечь в своей душе, – не надо о ней так… Ты

здесь человек новый, а я знаю её с малых лет и отношусь к ней совсем иначе.

– Ну, извини, извини, – осаживая своё петушение, бормочет Арбузов.

Теперь он даже жалеет о своей лихой браваде, видя поникшего Романа, который, отвернувшись

от него, заводит мотоцикл, даже не желая больше говорить. Арбузов озадаченно чешет затылок и

шагает дальше.

Роман, забыв о хлебе, привоз которого до этого спокойно традиционно поджидал, едет домой.

По дороге нагоняет Катерину, идущую на склады. Резко, с пылью тормозит, чтобы подвезти.

Катерина садится сзади боком на сиденье, держась рукой за кресло коляски.

– Чо такой хмурый-то сёдни? – спрашивает она.

– Да так, – отмахивается Роман.

– Хлеба-то купил?

– А, обойдусь и так.

– Хоть бы заехал, молока у нас взял.

– Ладно, потом.

– Нина что-то давно ничего не пишет…

– Да ну её! – взорвавшись, кричит Роман и тут же спохватывается. Катерина говорит ему про

Нину, а он кричит про Тоню.

Дома он ходит из угла в угол. Нет, не надо ему сегодня ни хлеба, ни молока. Настроение такое,

будто обокрали. Сначала дали что-то светлое, обнадёживающее, а когда оно проросло, то вырвали

с корнем. Чем же сейчас себя занять? Может быть, в конце концов, с этими книжными полками

353

закончить да расставить книги, как положено? А зачем? Какой смысл в этом? Время до вечера не

идёт, а тянется. Хотя, что ему вечер? К Тоне он сегодня не пойдёт. А если не пойдёт, то что будет

делать? Мотаться вот так по дому? Сколько? Весь вечер? Всю ночь?

С наступлением темноты настроение снова меняется. Нет, не идти он не может. Да ему всё

равно, какая она и кто у неё был! Главное, что она есть. Потому что без неё – вообще пустота. Он и

виду не подаст, будто что-то знает про неё.

Кармен встречает на пороге тёплыми глазами, ласковой улыбкой. Она обнимает его, Роман

старается улыбнуться в ответ и чувствует, что его улыбка не живая – появившись, она замерзает,

как маска. И потянуться навстречу Тоне он тоже не может.

– Проходи, проходи, – говорит она с недоумением видя его скованность, – ты голодный,

наверное. Я пока ждала, начистила картошки, сейчас брошу на сковородку.

Роман вспоминает, что после встречи с Арбузовым ещё не ел.

– Не хочу, – независимо и натянуто говорит он.

Пройдя в комнату, Роман со вздохом опускается в кресло. Тоня смотрит ему вслед каким-то

отстающим взглядом.

– Что с тобой? – спрашивает она.

– Ты бы уж рассказала мне о своих мужиках, – говорит он неожиданно для себя, мгновенно

меняя свои намерения – притворяться всё равно не получится. – Или мне узнавать от них самих?

Ты же понимаешь – в селе живём.

Тоня, вмиг погрустнев, садится на тихо вздохнувшее кресло напротив.

– Жаль, что ты опередил меня с этим вопросом. Я сама хотела всё рассказать. Не рассказать

даже. Покаяться… Да-да именно покаяться. Перед тобой это нужно. Ну что ж…

С минуту она сидит, потом вдруг усмехается.

– Смешно даже. Надо с кого-то начинать. А с кого? Ну ладно, хотя бы с этого…

Она рассказывает, Роман отрешённо смотрит в тёмное окно. Тяжело всё это слышать, потому

что она ему не безразлична. Мужчин у неё набирается порядком. Арбузов в их числе. Он был

приглашён всего лишь один раз. Она говорит, что такие, как он, ей не нравятся. Так, от скуки

позвала. А в числе тех, кто действительно притягивал самые яркие, самые серьёзные мужики

Пылёвки. Роман знает всех этих мужиков, но как-то странно связывать их теперь с Тоней. В селе,

конечно, есть свои тайные любовные ниточки, которые иногда всплывают, становясь предметом