Жизнь волшебника

Машкой, пытаясь построить с ней крепость из разноцветных кубиков. А в душе снова разлад. От

победы в душе слишком торжественно, а из-за жены – тревожно. К тому же, теперь уже просто

341

нельзя не прислушиваться к звукам за стенкой. Слова размыты, но голоса узнаются. Кажется,

голоса Тимоши и Зинки слышатся из кухни. Роман берёт с плиты миску, в которой приготовлена еда

для Мангыра, выходит на улицу.

Мангыр встречает его прямо у порога, пытаясь допрыгнуть до чашки. Роман выливает еду в его

миску и тут же идёт к штакетнику, разделяющему ограды. Окно на кухне завешено простынёй, но

не до самого верха. Роман влезает на штакетниковый заборчик, заглядывает в открытую полоску и

тут же чуть не сваливается от изумления. Зинка сидит на коленях у Тимоши! А на лице Тимоши

застывшая, как у дурачка, сладкая, напряжённая улыбка. Стоять, ни за что не держась, на прясле

штакетника трудно. Покачнувшись и не устояв, Роман прыгает на землю. Постояв с минуту и

отдышавшись, снова взбирается наверх. Тимоша на стуле уже один. Может быть, Зинка на его

коленях просто померещилась? А вот и она. Вернувшись из комнаты и оказавшись на тех же

коленях, она без всякой, объявленной ей неприязни, льнёт к Тимоше своей тяжелой грудью. У

Романа сохнет во рту. А как же её вздохи и слова?! А слёзы, скользнувшие по пальцам?! Ведь и

слова были, кажется, произнесены искренне, и слёзы не были водой. Искренним было всё! И слова

её не могли быть заготовленными, они, казалось, вырвались у неё случайно, от волнения!

У Нины закончена стирка.

– Отожми бельё! – просит она, когда Роман входит в дом.

Что ж, это даже очень кстати. Роман тут же берётся за это удачное дело: и лица не видно и

раздражение есть во что вложить.

Всю ночь он не может спать. Знания из учебников по психологии, тщательно изученные в

городской читалке, надо выкинуть из головы. Никакие законы этой «строгой науки» на самом деле

не работают. Сначала Роману не дают заснуть голоса за стенкой, а после того, как уже ночью

ребята уезжают, с толкача расфуфыкав мотоцикл, спать не дают собственные мысли. Конечно,

раньше-то он и сам поступал с женщинами не всегда честно, но что он в сравнении с этой

соплюшкой?! Куда ему до мастерства красивых искренних слёз! Но рассказать об увиденном за

окном, Нине, значит, и вовсе опозориться.

* * *

На сессию Смугляна уезжает всё-таки пораньше. Сначала она завезёт Машку родителям в

Елохово, а потом до начала экзаменов позанимается в городе, в читальном зале. Собираясь с

вечера, они вспоминают, как однажды ездили на сессию вместе, и Роман навещал своих детей у

Голубики. Теперь это невозможно. Теперь и расстояние не то, и работа не та, и отношения не те.

Автобус уходит из Пылёвки рано утром. Роман везёт жену и дочку до остановки на мотоцикле,

усаживает в автобус и с каким-то опустошённым сердцем возвращается домой…

Состояние душевной пустоты не отпускает до самого вечера. Чем-то оно похоже на

недомогание. Уж не заболел ли он? Всюду чего-то не хватает. Чего-то или кого-то не хватает в

доме, необыкновенно просторно в пустой ограде, где недавно бродила Машка, таская за шерсть

Мангыра, а в душе и вовсе как в продувной трубе. В раннем отъезде Нины есть и другая причина.

Она специально даёт ему возможность для решительных действий с Зинкой. Только эта

возможность уже не нужна. Партия проиграна, Смугляна она об этом не знает.

Сидя вечером один, Роман не знает, куда себя деть. За стенкой сегодня особенно шумно: там

кричат, спорят и, судя по характерным репликам, играют в карты. Конечно, можно что-нибудь

попытаться предпринять ещё, но не сегодня. Всё завтра, в тот промежуток, когда девчонки

вернутся с отары, а ребята ещё не приедут, он просто пригласит Зинку в гости. Сюда Тимоша за

ней не придёт. Спать Роман ложится поздно, положив под подушку фонарик, чтобы ночью

посветить на часы и заметить, когда ухажеры уедут.

Просыпается он лишь в восемь часов утра, и опять-таки от шума за стенкой. Девчонки, видимо,

уже собираются на работу. Одевшись, Роман, выходит на крыльцо, потягиваясь со сна,

поворачивает за угол, да так и остаётся в вытянутом положении: мотоцикл Тимоши с баком,

припорошенным за ночь лёгким снежком, стоит у крыльца. Ничего не понимая, Роман входит в

дощатый гараж, сквозь щели которого хорошо видно крылечко второй половины дома, и садится

там на чурбак. Может быть, ребята не могли завести мотоцикл и ушли пешком?

Через несколько минут на крыльце показываются Тимоша и Сашка. Смахивают с мотоцикла

снежную порошу.

– Ну, как у тебя? – спрашивает Сашка.

– Все нормально, – улыбаясь, отвечает Тимоша, склонившись и подсасывая карбюратор. –

Сначала она мне говорит: «Ладно уж, лежи рядом, только смирно лежи…» Ну, а чего же я смирно-

то буду лежать, когда рядом такая диковина. А у тебя?

– Да только под самое утро всё и получилось.

Ребята уезжают. Роман сидит на том же чурбаке. Подъезжает машина за девчонками. Они

выходят, обе влезают в кабину. Роман ещё минут пять сидит в гараже, пока не чувствует, что

342

начинает уже застывать. Как он смешон с этим своим подсматриванием со штакетника, с

прислушиванием через стенку. И весь его этот позор из-за своего внутреннего голодного самца…

К счастью, через два дня Зинка и Наташа тоже уезжают со всем скарбом на отару. Роман, видя,

как девчонки грузят узлы, подходит к ним, чтобы спросить о книгах, которые давала им Нина.

– Да я же их вернула, – говорит Зинка.

– Когда?

– Сегодня.

– Сегодня ты к нам не заходила.

– Заходила, когда тебя не было, и оставила книги на кухне на столе.

– На столе ничего нет.

– Ну, матерью тебе клянусь, – говорит Зинка, для пущей убедительности с потрясающей

искренностью глядя прямо в глаза, – я оставила их на столе.

Роман смолкает – может быть, он просмотрел? Ладно, посмотрим ещё. А пока заберём свою

посуду. Тарелки и чашки на столе грязные и засушенные. В кастрюле на полу – прокисший суп.

Квартира, вопреки уверениям Ураева, остаётся не только не побеленной, но теперь даже не

подметённой. На веранде выбиты стёкла.

Никаких книг дома на столе нет. Нет их и на полках. Они в узлах Зинки. Роман обессилено

опускается на диван. Ну, ладно не хотелось Зинке книги отдавать, врать пришлось. Но мать-то

здесь при чём?! Кто тянет её за язык? Выходит, снова он купился на этот взгляд прямо в глаза, как

и тогда, при свете луны, когда по её пальцам скатились слёзы. А ведь на самом-то деле, нет ничего

страшнее, чем распахнутые глаза, потому что когда мы смотрим в них, мы верим. А они лгут. Когда

взгляд человека направлен прямо на тебя, то это кажется пределом искренности. На самом же

деле в них может быть ложь. Глаза тем и страшны, что они создают двойной обман или даже

обман в квадрате.

Вечером Роман едет в село за молоком, а, вернувшись домой и заехав в ограду, с удивлением

видит, что мотоцикл Тимоши снова стоит около второй половины. А это ещё как понять?

Перепрыгнув через штакетник, Роман идёт к двери, входит в квартиру. В руках Тимоши большие

плоскозубцы, которым он срезает, кажется, уже последний выключатель. Всё срезанное:

выключатели, патроны, розетки – у Сашки в тряпичной сумке. На стенах – лишь голые концы

электропроводки. Из сумки же торчит срезанный электросчётчик. В другой Сашкиной руке –

алюминиевый чайник, забытый девчонками.

Роман стоит и смотрит на них с усмешкой. Их наглость, конечно, возмущает до предела, но

улыбается он уже другому – тому, что он сейчас сделает с ними, причём, совершенно справедливо.

Больше всего ему нравится чайник, им надо обязательно воспользоваться – помять об их головы.

Однако они почему-то тоже смотрят на него с усмешкой. И, кажется, без всякого страха. Открыто

приехали и спокойно работают себе. А усмехаются, вероятно, от того, как Зинка расписала им его

ухаживания. Хорош же он был, красуясь перед ними в пиджаке и галстуке, источая запах этого

чёртового «Шипра»! Ну, ничего, сейчас вы забудете все детали этой комедии, забудете даже то,

каким одеколоном пахло тогда.

– Ну, и кто же будет всё это восстанавливать? – спрашивает Роман, постепенно входя в

необходимое холодное состояние.

– Ты, конечно, – отвечает Тимоша, – ты электрик, ты и восстановишь. Тебе всё это привезут. А

это, – кивает он на мешок, – уже наше.

И тут Роман останавливает себя, задумавшись там, где по всем рекомендациям прапорщика

Махонина, задумываться как будто и не стоило. А ведь бить-то их нельзя. Небезопасно.

Безопасней убить, но за розетки не убивают. Эти будут мстить. Отлупи одного без свидетелей – и

он, может быть, постепенно всё забудет. Но их двое. И они, не забыв ничего, будут строить планы

мести. А самый простой из планов – поджечь. (Страх перед огнём уже в крови.) Спалить этот дом

на отшибе проще простого – во время сильного ветра плесни на стену бензином и брось спичку.

Уже хорошо просохший дом сгорит минут за двадцать. Из села и добежать не успеют. И следов

никаких не останется. Будет торчать лишь печка – золу, и ту разнесёт. И от тебя ничего не

останется, и от жены, и от Машки. Горит же время от времени в совхозе то одно, то другое. Почему

бы и этому дому не сгореть? А виновники ещё не находили. Так же может быть и здесь. Побегает

по улице на своём жёлтом «Урале» участковый, живущий в соседнем селе, или, может быть, по

такому случаю даже милицейский «уазик» из райцентра приедет. Объедут они в Пылёвке всех,

когда-либо сидевших в тюрьме, в том числе и Мотю-Мотю, как первого подозреваемого, уже

потому что он отсидел самый больший срок, напишут протокол и успокоятся. И заключение будет

одно: сами сгорели. В доме под каждым окном электротэн – мало ли какой из них мог коротнуть?

Роману эта картина очевидна настолько, будто он заглянул в реальную ветку возможного

будущего. Ему становится даже жарко. И тогда, передохнув это состояние, он молча

поворачивается и выходит. Остановившись на крыльце, где его не видно из дома, ещё раз

задумывается: может, лишнего накрутил? Может быть и так. А если нет?

343

– Чего это он, а? – слышно, как спрашивает Тимоша, испуганный его странным, спокойным

уходом.

– Может, за ружьём пошёл? – делает Сашка совершенно чумное, нелепое предположение.

И они разом срываются с места. Роман едва успевает встать за дверь. Выскочив на крыльцо и

не увидев его, они аж приседают от испуга – ведь должны были ещё видеть! Хватаются за

мотоцикл, толкают его вниз, еле совпадая с колеёй утоптанной дороги, заводят с толкача и

запрыгивают. Сумка уезжает с ними. И чайник, так и не помятый об их головы, – тоже. Да чайник не

жалко – всё равно чужой.

Вроде бы и смешна эта сцена, а что-то не смеётся. «Вот так-то Мерцалов, – говорит Роман сам

себе, опускаясь на грязное затоптанное крылечко, – ты здесь совсем бессилен. Ты здесь никто».

На глаза неожиданно набегают слёзы. «Ну вот, – с издёвкой над своей чувствительностью, говорит

он, – опять обидели мальчика…»

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

Студёные звезды…

Одиночество на продуваемой весенними ветрами подстанции тоскливо, но оно позволяет

словно приподняться сразу над всем своим прошлым, настоящим и будущим, взглянув на них

абстрактно и рассудочно. События каждого дня просты и одинаковы: осмотр оборудования с

необходимыми записями в журнал, готовка пищи для себя одного и чтение. Если от чтения уже

трещит голова, можно пойти в гараж к верстаку, посидеть пофантазировать над деревяшками,

поработать ножом. Хотя теперь это занятие кажется тусклым – кому тут нужны его фигурки?

Делать что-то только для себя одного – не интересно.

Хорошо, что иногда нужно ездить в село. Ожидание хлеба, который в этот мощный

зерноводческий совхоз привозят за сто километров из райцентра, и потому каждый день – в

неопределённое время, даже интересно. Сидя боком на мотоциклетном сиденье, можно слушать

чужие разговоры, а то и самому вставить несколько слов. На его работе такие отлучки в село никак

не сказываются. Если погаснет свет, то замолкнет динамик на крыше дирекции совхоза, из которого

весь день на село излучается музыка и новости большой жизни большой страны. Не трудно

дрыгнуть ногой, чтобы завести свой дребезжащий «Юпитер», сгонять на подстанцию, сея синий

сладковатый дым из блестящих труб, и снова прицепить Пылёвку к энергетической подпитке

страны.

– Ну и что? Загораешь, сидишь? – хлопнув по плечу, говорит Арбузов, вышедший из магазина. –

Может, прокатимся? Подбрось меня до дома.

– Поехали, – воспрянув, соглашается Роман. – Как дела-то у вас?

– Э-э! – отчего-то почти радостно кричит Виктор. – У нас просто цирк!

Всю дорогу по улице и переулку он рассказывает о своих семейных разборках, не замечая, что,

перекрикивая стрекот мотоцикла, кричит о них на всё село.

Несколько домов в Пылёвке выстроены почти по-городскому – в два этажа. Они даже

отапливаются одной кочегаркой, хотя главное городское удобство – на вольном воздухе в

сооружениях, побеленных извёсткой. В домах живут молодые специалисты, в основном приезжие

учителя, и одинокие – конечно же, женщины, а не мужчины. Понятно, что все главные любовные

пылёвские бури бушуют за стенами именно этих передовых домов. Арбузовы живут в одном из них.

Их семейные дрязги в эти дни достигают пикового накала, что хорошо заметно по виду и

настроению взъерошенного, нервного Виктора.

Три дня назад Арбузов оказывается конкретно застуканным у англичанки Ольги Борисовны.

Лена Арбузова колотится в её дверь и обеими кулачками, и ногой с разбегу, а перепуганная Ольга

Борисовна не желает открывать. Лена, прекрасно зная, что муж её внутри, взывает к помощи

молодого директора школы Порошкова, живущего в соседнем подъезде. Тот охотно откликается,

радуясь необычному событию, хотя вся его помощь состоит лишь в более громком, сотрясающем

стуке. Дверь же крепка и совершенно безучастна. И тогда уже заведённый директор, не найдя

ничего лучшего, кричит в замочную скважину и одновременно на весь дом: «Виктор, открой – это

свои! Мы тебя не продадим!»

Рассказывая об этом, Арбузов и сам не может не хохотать, правда, с какой-то злостью.

– Нет, ты представляешь?! – орёт он, тоже на всю улицу. – Тоже мне «свой» выискался! И я с

этим предателем ещё на одном курсе учился! Я-то думал, он друг, а он элементарная сволочь! «Не

продадим!» – а сам что делает? Да ещё, будто не понимая этого!

Роман останавливается у дома, глушит мотоцикл и только тут Арбузов, обнаружив свой крик,

тихо, как будто это и есть самое главное, подытоживает:

– Вот такие у нас дела…

344

– Понятно, – отвечает Роман, – сочувствую. Мне сейчас куда лучше. Я пока один. Нина на

сессию уехала.

– Один – и такой тоскливый?! Вот мне бы так! Сойдись хоть с кем-нибудь, чего киснешь?!

– Да с кем тут сойдёшься…

– Да вон, хотя бы с Кармен, – теперь уже почти шепчет Арбузов, указывая всей головой в

сторону соседней двухэтажки, – она не откажет.

Ну надо же – и этот про Тоню! Может быть, эта, уже вторая, подсказка не случайна? Но что

значит «не откажет»? Разве можно так о ней? Тут не знаешь, как к ней подступиться, а он: «не

откажет». В общем, и этот интеллигент такой же сплетник. Деревне без сплетен, видно, никак

нельзя – совсем от скуки помрёт.

Вечером Роман идёт в кино. И снова, как продолжение подсказок – Кармен очень удобно сидит

на крайнем месте от стены. Поздоровавшись с ней, Роман садится сзади на жёсткое клубное

кресло. Начинается фильм, который он смотрит сквозь тоненький завиток на шее Тони,

заслоняющий ему всё, что происходит на экране. Главное действие сейчас не то, что происходит

на экране, а то, что в душе.

Свет в зале, как ему и положено, вспыхивает через полтора часа, пролетевшие нынче как пять

минут. Они поднимаются одновременно. Роман пропускает Тоню вперёд, взглянув в лицо. Она,

смутившись, опускает взгляд. На улице, уже в недосягаемости света с клубного крыльца, Роман

выравнивается с ней, сразу и сообщая, и прося:

– Я провожу тебя.

– Хорошо, – соглашается она.

– Ты не помнишь, как назывался фильм? Я что-то забыл.

– И я почему-то не помню…

Нервная дрожь разряжается этими первыми словам. Можно перевести дух. И в том, что он идёт

рядом с ней, уже нет чего-то необычного и неловкого. Говорят о чём попало: о прошлогодней

стрижке, о том, какой она ожидается в этом году, о каких-то прочих совхозных новостях. Голос

Кармен взволнованно дрожит. Коснуться бы её руки, но не хватает на это решимости. Уже около

самого подъезда Тоня поворачивается, и её ладони как-то сами собой оказываются в его ладонях.

Пальцы Тони мягкие и тёплые.

– Я ещё в клубе знала, что ты сегодня пойдёшь за мной, – говорит она.

– Знала?! Почему?

– Ты сегодня особенный – я заметила это, когда ты поздоровался. Кроме того, ты никогда не

садился позади меня. Я весь фильм не могла спокойно сидеть, я даже не помню, что видела. А

ведь там был мой любимый – Рыбников. Я всё время чувствовала тебя за спиной. Мне кажется, я

даже твоё дыхание слышала. Я ведь всё время ждала тебя. Я знала, что ты ко мне придёшь…

Роман очень близко смотрит в её лицо и вновь видит то, чего не замечал уже давно – её милые

цыганские ямочки. Странно – как это, как она ждала его?! И как это он к ней пришёл? О чём она?

Роман чуть наклоняется к Тоне и вдруг она сама мягко и ласково льнёт к нему сразу и губами, и

телом. И это объясняет всё, объясняет так много, что Роман просто потрясён, упав в эту жаркую,

жадную нежность. Он торопливо, будто пытаясь успеть сделать как можно больше, целует её

мягкие, послушные губы, шею, путаясь в волосах, пахнущих ветром и прохладой. Так же пахли

когда-то волосы Наташки Хлебаловой, с которой он целовался где-то здесь на соседней улице,

вернувшись из армии, с обгоревшим после пустыни лицом. И в голове всё мгновенно путается:

вылетают из памяти лишние годы, он уже снова в прошлом, но только там (или здесь) с ним не

легкомысленная Наташка, а Тоня, с которой теперь надолго всё будет хорошо и спокойно. Вот,

оказывается, что у него должно было быть вместо того, что было на самом деле. Просто судьба его

тогда чуть-чуть ошиблась, поведя не по той дорожке…

– Что же мы стоим тут с тобой, как школьники, – заговорщически шепчет Кармен, но не в каком-

то прошлом, а прямо здесь, в этой реальности, – пойдём ко мне…

И уже в квартире, у порога, Тоня снова в его объятиях, руках, ладонях, пальцах, так что они оба

отлетают в некое головокружительное параллельное беспамятное пространство. Всё это похоже

на какой-то красивый, стремительный порыв. Слепая и властная волна страсти, природы, любви,

да чего хотите, накрывает их с головой – большие, пышные, как облака, подушки, мягкая

панцирная кровать с хромированными спинками, зябкий, но легко преодолеваемый холодок

простыни под откинутым одеялом.

Потом, отдыхая в слабом, нерешительном свете луны, они всматриваются друг в друга. Лицо

Тони нельзя назвать незнакомым, но чтобы оно так стремительно стало своим… Теперь её

знакомые чёрточки отпечатываются в самой душе. То же переживает и Кармен. Их пальцы бродят

по лицам друг друга, осторожно касаются губ, щёк, лба, словно прикосновениями они видят

искренней и глубже.

– Ты сказала, что ждала меня, – шёпотом напоминает Роман. – Как это понять?

– А так, что я уже давно тебя люблю. Любовь была во мне накоплена, но не могла прорваться,

потому что казалась невозможной. Только я всегда была готова к ней. И дождалась. Хотя даже

345

сейчас, когда я вижу тебя, ощущаю тебя всем телом, – шепчет она, тут же ещё плотнее приникая, –

владею тобой и отдаюсь, я до конца не верю, что всё это уже есть.

Роман чувствует разочарование. Разочарование всей жизнью, которая была у него ещё час

назад. В то время как он заглядывался на Зинку с её нелепыми подростковыми ужимками,

наряжался в костюм с галстуком, прыскался «Шипром» и расцеплял провод в комнате связи, у него

уже была Тоня. Зачем были нужны эти галстук, «Шипр» и провода?

– Ты нравишься мне ещё с той поры, когда вы с Борей пришли из армии, – продолжает Тоня. –

Если б ты пришёл пораньше… Но я успела отдать предпочтение ему. И, честно сказать, долго не

жалела об этом. Он казался мне поярче тебя, что ли… Дура… Не обижайся только на меня.

– Да ладно… Но почему у вас тогда всё сорвалось?

– Я и сама не знаю. Всё шло к свадьбе – я и не сомневалась. А потом как гром с ясного неба –

соседка вдруг говорит, что Боря-то, мол, сегодня на Людке женится. Я только посмеялась. Пошла к

ним домой. А у них в ограде народу полным-полно, «Жигули» с лентами, и Боря в чёрном костюме,

с такими, знаешь, тонкими полосочками-струнами. Я потом долго перед глазами эти полосочки

видела. Тогда я чуть в обморок не упала. Не помню, как домой дошла. Хотела повеситься. Не

знаю, что и помешало. Наверное, злость. Вот и всё. Хотя… Я ведь должна всё тебе рассказать.

Сразу и всё. Я потом долго не могла отойти, ходила, как чумная, ничего не замечала, ничего на

свете мне не надо было. И тут этот Ромео… Они в совхозе строили чего-то… Не русские, даже не

знаю кто.

– Ромео? Вот так прямо, как по Шекспиру?

– Да уж, по Шекспиру… Только этот Ромео старше меня лет на двадцать. Ходил за мной день и

ночь, как привязанный. Всюду караулил. А мне было уже всё равно. Хотя нет, наверное, не всё

равно. Мне захотелось что-нибудь сделать назло. Только кому назло – не понятно. Ну, и махнула

рукой, сдалась… И забеременела. Избегала его потом, как могла, а он всё время пугал. В кармане

он постоянно носил маленькую финочку. Встретит днём где-нибудь в магазине и шепчет: не

придёшь сегодня – зарежу. И чего я, дура, боялась!? Рассказала бы братьям, так они бы выучили

его, но я и сказать-то не решалась. Его потом свои же избили, когда узнали про эту финочку. Он

вроде бы поутих, а у меня брюхо. Я уж затягивалась потуже, да у меня, слава Богу, не так заметно

было. Все мучилась: как родителям сказать? Один раз ночью слышу: мама плачет. Отец

спрашивает её: «Заболела или что?» «Да нет, – говорит, – девка-то у нас, вроде, беременная». «Да

я уж вижу», – это отец говорит. Когда они заговорили, я прямо сжалась вся, а потом будто камень с

души отвалился. А тот всё ходит, ночи на лавочке просиживает. Однажды осмелился в дом войти.

Я только что корову подоила, мама тогда в больнице лежала. Отец говорит мне: «Приляг, отдохни».

У меня было высокое давление, ноги отекали. Слышу его голос у дверей. Что-то там отцу лепечет,

мол, люблю, жениться согласен. А отец размахнулся да этим ведром с молоком как врежет ему

прямо в лоб! Я выскочила, вижу: он упал на пороге, лежит весь в молоке. Как мне противно и

стыдно было смотреть на него – ох, думаю, да с кем же это я связалась-то… А уж с какой

нелюбовью я ребёнка носила. Думаю, хоть бы он умер, хоть бы родился раньше времени да не

выжил. Как мне тяжело и стыдно было беременной ходить. А когда он родился, я даже ужаснулась:

как же я могла думать такое, ведь это мой ребёнок… Вот такой грех я совершила тогда. Наверное,

мне это не простится и как-нибудь спросится ещё.

– Не говори так, не надо, – просит Роман, – не наговаривай. А где Сашка сейчас? Почему с

тобой не живёт?

– Да живёт он и со мной. Только мои родители так к нему привязались, что больше-то он у них.

Уходит Роман до рассвета – не дай Бог, кто-нибудь увидит. По селу идёт напряженно и

сторожко, чтобы первым услышать любого встречного и нырнуть куда-нибудь за палисадник. Но

внутреннего душевного ликования это скрадывание не гасит. Как после армии, перед вступлением

в партию, боялся он, что в селе узнают про его отношения с Наташкой! Дурак! Да кто бы стал

спрашивать и судить об этом? Тот, кто лучше его? Только где он и кто? И вот теперь приходится

прятаться снова. Но теперь уж из-за опасения лишних сплетен.

За селом, уже на виду своего дома, можно распрямить плечи, свободно вздохнуть. Как

непредсказуема жизнь! Постоянно наблюдать со стороны, тайно вздыхать об этой молодой,

статной женщине, обычно лишь приветливо кивающей при встречах на улице или в магазине, и

вдруг обнаружить, что именно она-то и ждёт тебя! Да как же не броситься в этот сладкий душевный

водоворот, забыв обо всём!? Теперь он как неожиданное открытие и драгоценность несёт в себе

ощущение её горячего, откровенно и бесстыдно раскрытого, толчками отдающегося тела,

источающего интимный, терпкий, тёплый и влажный аромат. И это ощущение плотского настолько

сильно, что Роман и сам себе кажется куда более материальным, чем был ещё сегодня утром. И

не только он. И этот мир с синим необъятным куполом и дырочками звёзд на нем тоже куда более

плотен и реален. Вчера это небо, звёзды и воздух были иллюзией, а сегодня всё это плотское,

материальное, существующее по-настоящему.

Несмотря на ночную усталость, думается в эти ранние часы отчётливо – откуда эта бодрость и

энергия? Кстати, куда это он бежит? Сейчас можно никуда не спешить. Всё это время его. Зачем

346

выбегать из таких минут? Надо, напротив, как можно полноценней прожить эти насыщенные,

потрясающие мгновения.

Замедлив шаг, а потом и вовсе остановившись на середине подъёма, Роман смотрит в

пульсирующий звёздами земной потолок, срезанный косой плоскостью склона, над которым ещё

более косо висит громадный ковш Большой Медведицы. «Студёные звезды Медведиц» – невольно

вспоминается из Вергилия, прочитанное ещё в «Эпоху Голубики». Каждая звезда выглядит

обессиленной искоркой, однако смотри на неё минуту, две, десять, год, всю жизнь – и не

дождёшься её потухания. Мерцая вот так слабо и, можно сказать, необязательно, она спокойно

перемерцает и тебя и, возможно, всё Человечество. Пошли этой звезде свой взгляд, и она вернёт

его лишь тем твоим потомкам, которые и о существовании твоём не знают. Оставь в своём взгляде

душу, и она улетит в бесконечность пространства и времени. А может быть, звёзды кажутся нам

умудрёнными потому, что с них осыпаются на нас взгляды и души предков, которых мы даже не

знаем? Ведь они-то смотрели в небо куда чаще, потому что ещё совсем недавно звёзды, не

засвеченные фоновым сиянием городов, были куда ярче, чем даже теперь, на этом косом

небосклоне. А может быть, в этом звёздном потоке есть весточки его отца и матери? Наверное,

отец смотрит на него так же, как смотрел тогда, когда Ромка, даже ещё не знающий о

существовании смерти, клубком выкатился из-под колёс автобуса в райцентре. «Не смотри так,

папа. Я уже и сам знаю немало. Хотя о смерти ты, конечно, и теперь знаешь куда больше».

С подстанции удобно смотреть на звёзды. Роман глядит на них постоянно, но сегодня что-то

странное происходит с одной яркой южной звездой. Или, может быть, это что-то с глазом ( соринка,

что ли, попала?), но только вдруг эта звездочка видится потекшей, как слеза. По чёрному бархату

неба, испещрённому другими звёздами, она катится огненной каплей, как могла бы катиться по

стеклу капля дождя. Это продолжается какое-то мгновение, которого достаточно, чтобы вздрогнуть,

стряхнув всякий романтизм. Что это? Что за предвестие? Был бы гадатель, так напророчил бы…

Сколько поэзии и одновременно холода в этих звёздах.

А, кстати, позволительно ли ему, аморальному типу, бредущему от чужой женщины, думать и

размышлять о звёздах? О звёздах должны размышлять чистые. Хотя, что звёздам до наших

нелепых заморочек? Ни один самый безнравственный, с нашей точки зрения, поступок не заставит

моргнуть ни одну искорку на небе. У звёзд своя, абсолютная истина. Такие же простые истины есть

и у людей, только люди сами запутывают их или не хотят признавать. Нелепо выйти в эту жизнь

лишь однажды и не признавать всей правды о себе! Почему все мы: мужчины и женщины – не

признаём себя такими, как есть? Разве нам приятней болото неискренности и лжи, разве нам

нравится постоянно распутывать чужую ложь и лгать самим? Разве не интересней жить по точным,

истинным правилам?

* * *

Проснувшись около девяти часов утра, Роман ещё минут десять лежит, закинув руки за голову.

Вокруг те же стены, тот же воздух, тот же свет, скопившийся на тюли, развешанной Смугляной. Мир

тот же, а душа уже другая. Прильнуть бы к ней ухом да послушать, как она сейчас звучит, чем

отдаётся. Впрочем, это и так понятно. В душе сегодня праздник, умиротворение, наполненность.

Оберегая это ощущение, Роман не спеша поднимается, ставит чайник на синеватый огонёк плиты,

да так и застывает перед ней, ощущая струящееся волнообразное тепло. Вообще-то надо хлеб

нарезать, масло из холодильника достать, но это не сейчас… Хорошо просто стоять вот так в

каком-то зависшем состоянии и, кажется, ни о чём не думать.

Странно, что сегодня утром он не может найти свои наручные часы. Хорошо помнит, как

застёгивал их на руке, одеваясь у Тони, но не помнит, чтобы снимал дома перед сном. И сейчас их

нет нигде: ни в карманах, ни на столе. Потерял! Часы эти были его второй детской мечтой. Только

про неё он ни отцу, ни матери ничего не говорил, не ныл. Тут они не поняли бы его. Ни у кого из его

сверстников нет часов – зачем ему? Он заработал их сам после девятого класса, работая на

сеялке – ох, и работа была, сколько пыли наглотался тогда. Вообще-то летом в колхозе он работал

с четвёртого класса, только всё заработанное в кассе получал отец. Но эти самые трудные деньги

отец положил перед ним – что хочешь, то и покупай. Тогда-то и было сделано это первое

самостоятельное приобретение. Как же их не жалеть? Три стекла на них сменил. А сколько

ремешков с ними сносил! Ремешки разъедались едким поотом на службе в пустыне, соляркой на

заводе, размокали от дождей на Байкале. Но последний ремешок, который почему-то начал

расстёгиваться сам собой, сменить не успел. Где найдёшь теперь эти часы? Ночью поднимался в

гору без дороги прямо по полю – попробуй, найди их в траве. Если же часы потеряны где-то на

улице, то это и вовсе безнадёжно – тот, кто их нашёл, уже не отдаст. А ведь он бы за эти старые

часы двойной цены сейчас не пожалел. Они протикали на руке не менее одиннадцати лет, и

Роману всегда было интересно: сколько же они смогут пройти вообще? А может быть, это какой-то

знак? Если приходит что-то новое, значит, должно уйти что-то из старого. Теперь у него есть Тоня.

И это обретение должно быть подтверждено какой-нибудь потерей. В конце концов, это хоть и

347

дорогая для него вещь, но всё-таки… вещь. Хотя, позавтракав сейчас, пожалуй, стоит пройтись

своим ночным маршрутом – может быть, часы блеснут где-нибудь из травы.

Роман подходит к окну, пытаясь примерно прикинуть, как он шёл в темноте. Где-то сбоку гудит

машина, а потом останавливается совсем рядом с домом. Слышен звук захлопнутой двери. Вдоль

штакетника, ребристо мелькая на нём, идёт Боря Калганов. В ограде лает Мангыр. Боря был здесь

зимой, когда они привозили лёд с речки, да ещё забегал однажды за стаканом, когда шоферы пили