Жизнь волшебника

Роман стоит, пытаясь понять последовательность её действий – благо, что Тоня не замечает его.

Не залюбоваться ей нельзя. Сильная, здоровая женщина. Сильные руки, сильные ноги в

просторных брюках. Короткая рубашка, когда Кармен тянется к какому-то дальнему месту овцы,

открывает ложбинку сильной поясницы, блестящую от пота. Из-под белого платочка, связанного

сзади, свисает вьющаяся по-цыгански чёрная прядка волос. Тьфу ты! Да не на неё надо смотреть,

а на то, как она работает…

– Генка, ты опять червивую приволок! – упрекает Тоня помощника-школьника, отпустив

остриженную и принимая от него очередную овцу. – Оставляй таких напоследок, я ж просила.

– Я чо тебе, ветеринар? – огрызается тот, щепкой оскребая с сапога вязкий кизячный пластилин.

– А ты не чуешь, как она воняет?!

– Я чо тебе, нюхать их буду?

Шерсть на этой овце не живая, а сухая и белая, как вата. Стрекочущая машинка идёт туго,

заметно, как Тоня прилагает усилие. Сделав очередной проход до хвоста, машинка открывает

больное место, словно открывая и вонь гнилого мяса. Кармен брезгливо морщит носик, продолжая

работать, Генка, в грязной синей майке на загоревшем шоколадном теле, отвернувшись, уходит

вглубь загончика и, покрикивая, растаскивает овец за задние ноги, выбирая очередную, уже

наверняка не червивую. У этой же овцы все место у хвоста – сплошное красновато-серое месиво.

Наконец, с облегчением отпустив её, Тоня собирает руно, а потом тряпкой смахивает со стола

белых коротких червей, сыпанувших на пол, как крупный рис.

– Ну, вот не паразит ли ты, а? – выговаривает она Генке. – Испортить аппетит перед самым

обедом! – Тут она замечает Романа и смущённо кивает: «Привет»!

Стоять здесь наблюдателем уже неудобно. Роман проходит дальше. В конце рядов работает

тётка Катерина в каком-то переднике, скроенном из зелёной детской клеёнки. На стрижку обычно

303

переводят женщин со всех совхозных объектов. Мужики в этой тяжелейшей работе традиционно не

участвуют. Эта работа не может считаться мужской потому, что дёшева. Катерина работает вяло и

лениво, впрочем, как и остальные, не считая, пожалуй, Кармен.

– Ну что, попробуешь? – спрашивает Катерина.

Роман занимает её место, берёт в руку машинку. Этот раскалённый, обжигающий пальцы

механизм с крупными визжаще-стрекочущими зубьями, вибрирует так, что его трудно держать в

руке. Да как ей вообще, в принципе, можно стричь, ничего не обрезая ни у овцы, ни у себя самого?

И о какой аккуратности тут речь?

Один бок у овцы уже острижен Катериной. Роман кладёт ладонь на это голое место, удивляясь,

как жарко, оказывается, под шерстью: овца просто горячая. Осторожно приблизив зубья машинки к

животному, Роман видит, как остриженная шерсть вибрирует на них, но ничего, кроме этой

вибрации и своей руки-коряги не чувствует.

– Осторожно! – вскрикивает Катерина, поперхнувшись дымом только что подкуренной сигареты.

Но уже поздно: меж зубьев попадает складка кожи, машинка, щёлкнув чуть сильнее обычного,

выхватывает на боку овцы кожу величиной с пятак. Роман испуганно отдёргивает руку, расправляет

складку: кожа расползается дырой, в которой синеет плёнка, обтягивающая дрожащую живую, а не

мертвую, как на мясе, мышцу. Рану медленно наполняет кровь. Роман покрывается потом, даже

слегка закачавшись от мгновенной слабости в руках и ногах. Пугает не кровь, не рана – невероятно

жаль это дрожащее живое существо: а вдруг овца не выживет?! К чёрту! Всё! Держа машинку на

отлёте, Роман панически высматривает выключатель.

– Ну ничо, ничо, – поспешно успокаивает Катерина своего нечаянного ученика, – давай дальше.

Обмакнув кусочек шерсти в консервную банку с чем-то чёрным, пахучим она смачивает рану.

– И такое случается, – говорит она. – Ты левую руку тоже используй. Растягивай кожу, чтобы

складок не было. Хотя у нее, кроме кожи, ничего нет – просто доходяга, хурда, в общем. Да тут и

выбирать нечего. Вся отара – сплошные черви да говно. Стрижку всегда с плохих отар начинают.

Карачаевцы-то не дураки. Приехали, а стричь не хотят, пока мы этих не обдерём. Они уж были тут,

приглядывались… Ну, давай ещё…

Не заговори Катерина про карачаевцев, бросил бы всё и ушёл. Несколько раз разряжающе

выдохнув, чтобы освободиться от жара в голове, Роман снова склоняется над смиренной

мученицей. Ну, если эта рана не смертельна, то ещё ничего.

Катерина, сидя на пустом столе напротив (весь этот ряд предназначен для карачаевцев),

наблюдает за его работой, даёт советы. Иногда подходит, кое-что показывая и растолковывая

подробней. Голову и место около хвоста стрижёт сама. Жутко смотреть, как она этим громоздким

устройством снимает шерсть около тонкого, как перепонка, уха, вокруг больших овечьих глаз: если

овца дёрнется, то останется без глаза. Но всякий раз, преодолев трудное место, Катерина

возвращает машинку Роману.

Когда ученик, отпустив, наконец, овцу, пытается собрать шерсть, то видит, что цельного руна не

вышло: всё кусками, и всё это, наверное, пойдёт в брак. Овца же исполосована кровавыми

полосами вдоль и поперёк. А рядом спокойно и сосредоточенно работают женщины. Кармен за это

время остригла уже не меньше пяти голов, а завтра сюда придут карачаевцы и будут стричь по

сотне в день! Да как это возможно – по сотне в день?! У него, с горем пополам ободравшего пол-

овцы, рубашку хоть выжимай от пота, а рука не поднимается от усталости. Хорош благородный

народный мститель!

– Для первого раза не худо, – видя его убитый вид, попытается ободрить Катерина. – Ещё

попробуешь?

– Нет, не хочу тебе мешать, – отмахивается совершенно сникший Роман. – Ты же со мной

ничего не заработаешь.

– А-а! – машет и Катерина. – Заработаешь тут. . Назначили, вот и работаем.

Карачаевцы не приезжают в квартиру и сегодня. И в самом деле, чего бы не поторговаться, пока

стригутся плохие отары? В дирекции замешательство: согласиться с их требованием, значит

потерять не одну тысячу рублей, но сколько их будет потеряно от уходящих, благоприятных для

стрижки деньков?

Всю ночь Роман мучится бессонницей, сон похож на тонкую дрёму. Почему он такой тупой и

неумелый? Почему у него не выходит? И во сне и наяву он пытается осмыслить каждое своё

движение, придумать свою технологию. Кое-какие идеи появляются – пожалуй, их стоит

опробовать.

Утром на стрижке он снова становится вместо Катерины. Всё, придуманное ночью, оказывается

чепухой. Вернув машинку Катерине, Роман убито сидит на пустом противоположном столе.

Странно, что к этому делу он совсем не способен. Видно, кому-то дано, кому-то нет. Со стрижки

уходит незаметно от Катерины, незаметно от всех и как бы даже от себя самого. Дома, вяло

похлебав что-то невкусное, сваренное женой, снова ходит по квартире. Потом, чтобы прервать это

бесцельное мотание, берёт удочки и едет на речку.

304

На берегу засиживается допоздна: пойманным пескарям и гальянам нет счёта, но нет ни одного

чебачка или ленка. Возвращаясь, заезжает к Матвеевым. На веранде на столе лежат два крупных

сазана килограммов по четыре каждый. Так возвращается с рыбалки Мотя-Мотя. Пескарей и

гальянов он не ловит. «И тут я – полное ничтожество!», – с отчаянием думает Роман. Катерина,

уставшая за день на стрижке, собирается идти кормить свиней. Роман молча забирает у неё ведро,

идёт во двор. На Катерину стыдно глаза поднять. Сегодня он полдня прохлаждался на речке со

своими рыбками, а она с другими женщинами вкалывала на стрижке. Теперь-то он знает, что это за

работа.

Поросёнок, купленный у Алиева, сидит отдельно. В первые дни он несколько раз перескакивал

через довольно высокую загородку, так что Матвею пришлось нарастить её на две доски, а сверху

прибить доску-козырек, в который поросёнок, прыгая, просто врезался мордой. Но кардинально

помогло другое. Поросёнка недавно кастрировали, и теперь он с той же энергией, с которой рвался

на свободу, поглощает пищу. Некоторое время Роман стоит, наблюдая, как он жрёт, смачно чавкая,

разбрызгивая бурдушку. Шустрый поросёнок на глазах превращается в толстую жирную чушку, в

мясо. Эта резкая его перемена просто потрясает.

Катерина в доме процеживает пахучее парное молоко. Корова уже подоена, и на столе стоят

две трёхлитровые банки с шапками лёгкой молочной пены.

– Что-то Матвея долго нет, – говорит Катерина, – рыбу вон бросил да ушёл куда-то. Садись,

поужинаем вместе. Я тут на скору руку сгоношила.

Вспомнив невкусный обед дома, наверняка оставшийся и на ужин, Роман подсаживается к

столу. Разговор, конечно, о стрижке. Катерина пытается втолковать, что этот навык приходит не

сразу, но Роману кажется, что он в этом деле просто полный бездарь. Стыдно признаться в этом,

да никуда не денешься. Ну, многое он может, а это – нет.

К подстанции он подъезжает уже в темноте, ещё издали видя, что в доме светятся все окна,

кроме одного – в комнатке для аппаратуры связи, запираемой на ключ. Что ж, вот гости и прибыли.

Свет от фары прыгает по деревянным стенам и в этом отсвете навстречу ему выходят усато-

бородатые яркие карачаевцы. Остановившись у самых ворот, Роман выдёргивает чёрный крючок

ключа из замка зажигания. Фара гаснет, и он оказывается в окружении доброжелательных, шумно

встречающих теней, пахнущих винцом и водочкой.

– Ну, наконец-то, – говорит кто-то из них, – ждём вас, как Бога.

И тут с первой их фразы становится очевидно, что они для чего-то заигрывают с ним.

Непонятно пока, зачем, но тут всё начинается, как по сценарию. Наверное, сейчас он должен

ответить что-то вроде: «Ну, какой я Бог?» И тогда у них будет простор для похвал и комплиментов.

Кто-то, кстати, уже переигрывает, как бы невзначай и как бы в сторону замечая: «Шикарный у него

мотоцикл!» Да уж, чтобы назвать его мотоцикл шикарным, нужно много чего хотеть от его

владельца.

– Почему же как Бога? Я Бог и есть, – усмехнувшись, говорит Роман полную глупость и

убеждается в существовании готового сценария: на такую чушь они не находят гладкого ответа.

Странно, что они воспринимают его как коменданта общежития. Первая просьба гостей –

пройтись по комнатам и ознакомиться с их размещением. Да какое ему дело до этого? Пусть Ураев

ходит и осматривает. Но они ласково уговаривают его. А их там, оказывается уже не двадцать, а

человек пятьдесят! Кроме тех, кого он видел на улице, браво спрыгивающих с машины, есть и

новые, приехавшие позже. Кровати в комнатах стоят практически сплошняком, без всяких

проходов. Кровати и на веранде, и в кладовке, и в сарае, за стенкой от мотоцикла, и на веранде

комнаты связи. Дойдя в сопровождении ласковых гостей до комнатушки, закрытой на ключ, Роман

понимает, почему они ждут его «как Бога», почему демонстрируют своё размещение, почему

ласково говорят.

– Нет уж, ребята, туда нельзя, – говорит Роман, остановившись у крыльца, – дня через три

приедет наша бригада…

Гости разочарованно шумят, вырывается даже какой-то возмущённый возглас, тут же

осаженный резким и жёстким окриком на их языке.

– Ну ладно, чего же мы здесь стоим? – мягко говорит один из них, успевший представиться

бригадиром Алишером. – Пройдёмте к нам, посидим, побеседуем…

Понятно, что стоит за этим «побеседуем». «Ну-ну, – усмехается Роман, – поглядим, что у вас

выйдет. Думаете, выпью и размякну…»

Пол на веранде комнаты связи устлан матрасами, посредине сооружено что-то наподобие

стола. «Что ж, попробуйте, уломайте», – с усмешкой думает Роман, специально легко, будто воду

выпивая первую рюмку.

Разговоры идут разные, но всё нейтральные: о прекрасной забайкальской природе, об

упитанных забайкальских овечках, о щедрых душой сибиряках и, в частности, забайкальцах. Роман

поддакивает сладким речам карачаевцев, показывая, что он на крючке. Уже забавляясь и кое-где

даже издеваясь над хозяином, гости подбрасывают ему всё более крупного и всё более грубого

леща. Не забывают при этом и о наращивании собственного авторитета. По их словам, все они

305

здесь преподаватели техникумов и институтов, участники какого-то знаменитого на Кавказе

танцевального ансамбля. Где здесь правда, где ложь – не понять. «А мне всё равно, кто вы такие»,

– мысленно сметает Роман все их доводы в одно мусорное ведро.

– А ведь у вас такое интересное произношение, – замечает Алишер, пожалуй, красавчик более

других, – ваше произношение чем-то похоже на московское. Вы в прошлом случайно не москвич?

– Ну, что вы, что вы, – посмеиваясь, отмахивается Роман – ему ли не знать своего деревенского

диалекта?

И тут они, конечно же, дружно и в голос убеждают его именно в московском произношении, как

будто это какое-то особенное его достоинство, которое, скорее, является достоинством только для

них.

– Хорошо, пусть будет московское, – соглашается Роман, пытаясь при этом говорить ещё более

по-деревенски.

– Да в вас вообще есть что-то такое истинно-славянское, я бы даже уточнил, чистое

славянское… – старается Алишер.

Странно, что они, чернявые, и славянский облик оценивают как какое-то его достоинство.

Пожалуй, они держатся, как хитрые враги. Наверняка и дирекцию совхоза они обрабатывают в

подобном духе. Неужели Труха и Ураев покупаются на их обволакивающие речи?

– Ну так что, хозяин? А ведь в этой комнате нам было бы удобнее, – говорит после такой

приторно сладкой подготовки Алишер, небрежно кивнув на дверь за своей спиной.

Роман по кругу смотрит на их приветливые лица. Сколько скрытой насмешки за их излишне

глубокими улыбками. Кажется, они и сами с удовольствием наблюдают за своим спектаклем, за

увлекательным процессом своей мастерской обработки.

– Нет уж, ребята, извините, но туда нельзя, – отвечает хозяин, с удовольствием представляя,

каким подлецом выглядит в их глазах: сидеть тут с ними, поглощать их угощения и ни с чем не

соглашаться.

Неловкая пауза длится полминуты. Романа она не тяготит. Он сидит с грустным лицом и вряд ли

стригали видят за этим уже его усмешку. Алишер смотрит с выражением «н-да-а». Темноватые они

почти всё, а Алишер, пожалуй, больше всех. Ох, с каким удовольствием они отмутузили бы этого

хозяина. Да только невыгодно гостям ссорится с ним. Они просто сидят, с шорохом почёсывая

бороды и затылки.

– Послушайте, а нет ли у вас гитары? – спрашивает вдруг Алишер, конечно же, самый

находчивый из всех.

Ай да молодец – он неутомимо начинает новый круг ухаживания. Тут можно было бы просто

сказать, что гитары нет, но Роману уже самому интересно поиграть с ними.

– Гитара есть, – отвечает он, – но такая, что её невозможно настроить.

– Да чего там скромничать?! – тут же горячо ухватывается Алишер. – Наверняка у вас

замечательный инструмент. Принесите, мы настроим.

– Как приятно встретить человека, в доме которого на стене висит гитара, – значительно

добавляет кто-то ещё, картинно показав рукой воображаемую стену, и Алишер одобряет его

взглядом – это добавление в струю.

Роману даже любопытно. Неужели они смогут расхвалить даже его плохо отремонтированную

гитару? Он отправляется домой. По дороге, наткнувшись на мотоцикл, вспоминает о пойманной

рыбе, которая лежит в коляске, и заносит её жене.

– Забыл совсем. Надо почистить, а то прокиснет.

– Ты, кажется, выпил, – говорит Смугляна, взбудораженная живым мужским кипением за

стенкой, во дворе и вообще по всей просторной территории.

Роман невольно замечает, что сегодня она тщательно не по-домашнему причёсана, а глаза

чуть-чуть подведены. Что ж, почему бы и ей не выглядеть так же ярко, как эти нечаянные гости?

Пусть знают наших!

– Угостили чуть-чуть, – отвечает он, снимая с гвоздя гитару, – они просят, чтобы я пустил их в

комнату связи. Пусть попробуют уговорить…

– А гитара зачем?

– Так для того, чтобы легче было меня уломать. Не зря она тут висит – пора ей выстрелить.

– Наверное, ты все-таки согласишься, – говорит жена, видя его почти уже пьяный вид. – Не

позорился бы ты с этой гитарой. Возьми лучше новую.

– Перед ними не опозоришься, хотя я стараюсь изо всех сил. С новой гитарой я и в самом деле

буду слишком хорош. А мне это не надо.

Гитара встречается чрезмерно радостным гулом. Курчавый, чернобородый гитарист берёт этот

чудо-инструмент с ржавой, не зачищенной пластиной вместо струнодержателя. С минуту

озадаченно осматривает такую хитроумную конструкцию. Роман с интересом и усмешкой смотрит

на гитариста: а ну-ка, давай комплимент!

– Талантливо придумано, – замечает тот с такой искренностью, что как тут не поверить, что они

артисты, – неплохое инженерное решение. У вас явные задатки изобретателя…

306

– Да, знаю я это, – снисходительно соглашается Роман. – У меня ещё уйма всяких талантов. Вы

обо мне рассказали ещё не всё.

– Конечно, как можно работать на таком сложном техническом объекте, не имея инженерного

ума, – добавляет тот, кто всегда угадывает в струю.

А вот гитарист-то оказывается настоящим. Гитара, которую ему так и не удаётся настроить,

фальшивит неимоверно, но поёт он – что надо. Но главное (и это оказывается ударом ниже пояса)

– большинство его песен, кажется, из репертуара Высоцкого. Глядя на этих льстивых и лживых

гостей, Роман никак не поймёт, почему им-то нравится Высоцкий? Более того, некоторые песни

запрещённого барда он слышит впервые. А между песнями сыплются новые анекдоты, какие-то

истории, рассказы о событиях, про которые он не знает. Против потока новой информации ему,

живущему в провинции, да ещё в километре от села, устоять нельзя. Как бы там ни было, но это

застолье и впрямь становится для него настоящим, интересным событием.

Слыша звуки струн, на веранду натекают новые люди, и всякому подошедшему кто-то без

устали поясняет, что Алик играет на замечательном инструменте хозяина всего этого большого

гостеприимного дома. А сам хозяин, вот он: скромно сидит на самом почётном месте. Роман на это

уже не обращает внимания.

– Ну так что, занимаем мы эту комнату? – спрашивает Алишер, чувствуя логическое

победоносное завершение этого более мощного наступления.

– Нет, ребята, в эту комнату я вас пустить не могу, – говорит Роман всё то же, но уже и в самом

деле чувствуя себя не в своей тарелке, – на днях приедут монтажники. Не в гостиницу же их

посылать.

– Но в гостинице неудобно и нам, а здесь мы не умещаемся. Тут мы и на работу можем пешком

ходить, не обременяя расходами на транспорт ваш замечательный совхоз.

– А мне какое дело? – говорит Роман, сожалея, что не может говорить мягче. – Я делаю лишь

то, что обязан делать.

– Делаю лишь то, что обязан, – как-то саркастически и веско повторят Алишер.

И уже один этот повтор делает фразу Романа какой-то просто неприличной. Такой неприличной,

что все смолкают.

– Ну, а если ваши работяги не приедут? – спрашивает через минуту Алишер. – Мы в тесноте, а

комната пустует. . Ведь вам самому будет неловко от своей излишней принципиальности…

Дело тут, конечно, не в неловкости, но кое в чём он прав: прошло уже три намеченных срока

приезда бригады. Всякий раз ей что-нибудь мешает.

– А если приедут? – спрашивает Роман. – Вот тогда-то мне уж точно будет неловко.

– А если приедут, то мы тут же освободим эту комнату, – заверяет бригадир.

Роман некоторое время сидит, раздумывая. Замолкают и все другие, чтобы не мешать

шевелению его мыслей.

– Что ж, – произносит он и слышит, как тишина превращается и вовсе в минус тишину. – Но! –

говорит он, подняв палец. – Вы освободите комнату через десять минут после того, как я об этом

попрошу.

– Слово мужчины! – восклицает Алишер, быстро протягивая руку.

Эта твёрдость и лаконичность не могут не подкупать. Приятно иметь дело с такими людьми. Как

хорошо он это сказал: «слово мужчины»! Да уж, у кавказцев есть чему поучиться.

Карачаевцы с облегчением вздыхают. Все уже так вымотаны своей игрой, что и радость победы

оказывается вялой. Впрочем, какая это победа?! Соглашение заключается на каких-то других

основаниях, на клятвенном слове. Все устало поднимаются с нагретых мест, готовясь к

небольшому, но с таким невероятным трудом добытому переселению. Роман приносит ключ,

отдаёт Алишеру, возвращается домой.

В доме вкусно пахнет рыбой, жареной на растительном масле. Уж на что западает Нина, так это

на рыбу, особенно на жареную. Без слов готова чистить и есть её хоть каждый день.

– Ну что, уболтали они тебя? – с усмешкой спрашивает она, ставя на стол сковороду.

– Не уболтали. У нас боевая ничья, – отмахивается пьяненький Роман. – А вообще-то они

ребята ничего… Зря я на них бочку катил. Они ведь все песни Высоцкого знают. Может быть, и

вправду надо было новую гитару взять? Да я её не пожалел, она там просто по сценарию не

подходила.

– По какому сценарию?

– И по их сценарию, да и по моему тоже.

На душе теперь даже какое-то освобождение. Стригали уже не враги, и для борьбы с ними не

нужно делать ничего, чего делать не хочется. Пусть стригут своих овец… Если уж он не может.

Остановившись около зеркала, Роман пристально всматривается в себя.

– Ты чего это? – удивлённо спрашивает Смугляна, никогда не видевшая его за таким занятием.

– Они сказали, что я славянин, – поясняет он. – Ну, а что во мне такого славянского?

– Да славянин ты, славянин, только глаза у тебя узкие, – смеясь над его пьяненьким видом,

успокаивает жена-татарка, которую Роман воспринимает как свою, как-то не замечая, что у неё

307

раскосые глаза и волосы чёрные, как хвосты коней, на которых когда-то в здешних степях скакали

бронзоволицие завоеватели.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Летние перепады

Лето, сразу же взорвавшееся яркой жарой, таким и стоит, потрескивая зноем и сушью. Жаждой

томятся люди, животные, земля. Все молят хотя бы об одном дождичке, чтобы чуть-чуть залить

глотку этого осушающего дыхания. Хотя такое разъярённое лето одним дождём, конечно, не

притушишь, а так, разве что освежишь немного. Не испытавший забайкальской жары не поймёт,

что такое здесь дождь. Дожди для Забайкалья – это особая ценность, отдельная категория. Лежит

земля в раскалённом оцепенении под белым пеплом пыли, но сбрызнул её дождик, и по яркости

красок, по свежести, по аромату всякие там черноморские курорты просто блёкнут в сравнении с

землей за Байкалом. С дождем оживает всё: и природа, и душа. Если есть дождь, есть и хлебный

колос, и огурец. Не потому ли живому забайкальскому дождю хочется в ноженьки поклониться.

Настоящая благодать забайкальская бывает даже не тогда, когда греет яркое солнце, а когда

окатит землю освежающий дождь. Языческие боги, без всякого сомнения, и появились от такого

уважительного преклонения, от эстетической и духовной потребности в этих богах,

олицетворяющих разные стихии.

В один день, стругая в тени гаража доски для книжных полок, Роман вдруг останавливается от

глубокой, глухой тишины. Тихо было и до этого, но тут обнаруживается какой-то просто полный

провал в бездонность покоя. Выглянув из ворот, Роман видит, как над самой землёй беззвучным,

каким-то тайным порывом, чуть-чуть касаясь земли и поднимая случайные облачка пыли, мчится

ветер, а по небу он же чуть ли не кувыркая, тащит обрывок тучи. Потом мгновенно, как вздохом,

окатывает прохлада, и сверху, с резко прорезавшимся шумом, прямо при солнце осыпаются

прозрачные шарики-капли: крупные, редкие, горящие сами по себе. Они порывом изрешечивают

штакетник и землю, но на сухой дорожке сохнут прямо на глазах. Эта первая хлёсткая горсть

небесных зёрен лишь взбадривает воздух, но ничего не меняет на земле. Пока это ещё вызов,

предупреждение, потому что одновременно с двух сторон, а гуще всего с юга, из «гнилого угла»,

надвигаются тёмные тучи.

Ухватившись за перекладину низкой крыши гаража, Роман с восторгом наблюдает за таким

грандиозным погасанием мира. Небо всё более и более разбухает дымной синевой и вдруг,

кажется, уже на пике этого странного полуденного сумрака из огромного небесного ведра ухает

вниз обильным ливнем. Всё это, конечно, кратковременно и ярко, как и положено для Забайкалья.

Тень небесного омута стекает седыми молочными нитями, за которыми тут же проглядывает ни в

чём не виноватое, незамутнённое солнце, и осчастливленная, получившая удовлетворение земля

блаженно отражает его лужами, мокрой травой и скользкой глиной дороги.

Вот, казалось бы, и всё, но в полночь Мерцаловы просыпаются от ровного активного шума воды.

Дождь продолжается и утром, и весь следующий день. И лето, казалось бы, нормальное знойное

лето уже чавкает и тяжелеет, обращаясь неизвестно во что. Похоже, сорвавшись на том красивом,

бурном ливне, оно остаётся лишь в виде окон в тягучих, зябких дождях, мало чем отличающихся от

байкальских. Через неделю дело доходит до того, что и здесь влага уже сочится, кажется, из

самого воздуха.

Все эти по-осеннему холодные дни Мерцаловы почти безвылазно сидят в доме, тяготясь

неуместным комнатным уютом. Насколько позволяет дочка, Роман пытается вникнуть в книги по

электротехнике, Нина готовится к очередной сессии.

Стрижка на время дождей останавливается – мокрую шерсть не просушить, а в тюках она горит.

Карачаевцы за стенкой валяются на кроватях, спят, тренькают гитарой, делая бесконечные

попытки настроить её. Почти у каждого из пятидесяти стригалей к Роману находятся какие-то

мелкие просьбы. То им нужны нитки, то ведро, то таблетка от зубной боли, ну, а если нет таблетки,

то хотя бы зубчик чеснока, чтобы положить в больное дупло. Очень часто они просят его то за

одним, то за другим сгонять в село на мотоцикле, расхваливая этот мотоцикл на все лады, что уже

и не смешно. Роман, ни разу не откликнувшись на их просьбы, никак не поймёт, почему они, не

смотря на это, не перестают обращаться к нему. Тем более, что ездить мотоцикле сейчас просто

невозможно – дорога как мыло. Многие из стригалей, кажется, и впрямь воспринимают

Мерцаловых как гостиничных работников, обязанных обслуживать их. Легко заметить и ту простую

закономерность, что с просьбами они в основном идут к Нине. Стоит Роману уйти даже в сарай к

верстаку, как на крыльце, с другой стороны дома, уже кто-нибудь есть. Если же хозяин уходит в

село за хлебом или молоком, то поднимаясь в горку, он обязательно видит, что из их половины кто-

нибудь уходит. Жена сообщает потом об их очередной, какой-нибудь нелепой просьбе. Странно,

308

конечно, почему эти просьбы появляются у стригалей как раз тогда, когда его нет дома? Смугляна

поясняет и это – квартиранты просто сторонятся хозяина, видя его постоянное недовольство ими.

Роман не особенно задумывается об отношении жены к таким соседям – конечно же, теперь ей

приходится держать себя куда строже. Стоит ей выйти за чем-нибудь во двор, как на неё тут же

открыто и откровенно устремляются все взгляды. Посыл этих взглядов расшифровывать не надо.

Роман в такие моменты и сам невольно наблюдает за женой, поражаясь, однако, тому, что чужое

внимание ничуть её не смущает. Он не знает, как относиться к потоку мощной самцовой энергии,

буквально веющей с густонаселённой части усадьбы, но Смугляна, всякий раз опережая его

вопросы, отзывается о соседях пренебрежительно, и этого хватает, чтобы гордиться ею: пусть,

пусть знают эти супермены, что здесь ничто им не принадлежит.

Но что происходит с Ниной на самом деле! Уже в первый день приезда карачаевцев она вдруг

обнаруживает, что их язык очень похож на татарский, который она хорошо понимает. Она слышит

всё, что говорят гости о ней и о муже, понимает реплики, которыми они перекидываются между

собой. Иногда эти реплики столь откровенны, что притворяться непонимающей непросто. И эта

невозможность какой-либо реакции заводит уже сама по себе. Реакции она позволяет себе потом,

войдя на веранду, оказавшись, как в неком буфере, между многими мужчинами и одним своим

мужчиной в доме. Несколько минут, прежде, чем войти в дом, она стоит в этом убежище, просто

«обтекая» от всего услышанного. Есть тут и ещё один «раскачивающий» момент: пошлости и

комплименты идут одним потоком, только комплименты – на русском, пошлости – на их языке.

Стригалям как будто даже доставляет удовольствие во весь голос говорить сальности по своему,

считая, что она всё равно ничего не понимает. Но как это взрывает Нину! Слыша от одного и того

же человека в свой адрес пошлость и тут же следом – красивые ласковые слова, которых ей так не

достаёт от мужа, она не может сразу отойти от таких перепадов. Однако же «скрытые» сальные

реплики и характеристики, которых она удостаивается, плавят её куда сильнее красивых

комплиментов. Красивое ласкает, пошлое – возбуждает. От этой непрестанной разнополюсной

бомбардировки она постоянно находится в неком лихорадочно-суетливом состоянии. Нине всегда

хотелось в город, но только не теперь. Сейчас ей здесь даже комфортней, чем могло бы быть в

городе. Разве в городе она могла бы иметь под боком такой горячий концентрат из пятидесяти

голодных мужиков?

Романа же радует, что теперь его жену влечёт к нему куда сильнее. Уж в женщинах-то он кое-

что понимает. Главное для всякой женщины – чувства. И если чувство его жены обостряется к нему

именно сейчас, значит, бравые соседи ей и впрямь безразличны. Значит, она по-новому оценила

его превосходство. Странно здесь только одно: их деревянная, быстро рассохшаяся кровать

скрипит теперь звонко и многоголосо, несмотря на периодическое подтягивание болтов, но жене с

приездом гостей почему-то нравится скрипеть ещё сильнее, не стесняясь того, что их наверняка

слышат за стенкой. Более того, иногда в порыве страсти она может даже стукнуть в эту стенку

пяткой или опереться в неё рукой, чего раньше как-то не наблюдалось. Откуда Роману знать, что

Смугляна в это время своими чувствами больше за стенкой, чем здесь, на постели.

Песни, которые гости горланят каждый вечер, как будто тоже специально громко, быстро

надоедают. Высоцкого они уже не поют, а больше что-то на своём языке или попросту откровенно

блатное.

Для своего пропитания карачаевцы каждый день покупают по две овцы: в совхозе они дёшевы,

а стригалям с их сверхльготами и вовсе обходятся в копейки. Уже сваренное мясо они приносят из

столовой на стрижке, но, не съедая, выбрасывают полуобглоданные кости в палисадник, где их

подбирают бродячие собаки. Туда же летят и пустые бутылки. В один из моментов

благорасположения к стригалям, Роман шутя советует им побриться, потому что местным

женщинам бороды не привычны. Шутки шутками, но уже через три дня количество чёрных

карачаевских бород сокращается вдвое. А так как щетина на степном воздухе и свежей баранине

растёт у них, как на опаре, то скоро весь двор оказывается засыпанным лезвиями. Ходят слухи,

что карачаевцы приглашены в этом году последний раз: на их счёт переданы какие-то негласные

распоряжения из области, и гости знают, что сюда они уже больше не приедут. Желанием же

оставить здесь хоть какую-то добрую память о себе они не обременены. Видя всё это, Роман