Жизнь волшебника

недовольства всем.

– А Машунька-то спит? – спрашивает Роман.

– Спит.

– Жаль, что спит.

– Почему?

– Так это ж первый гром в её жизни!

– Да у неё сейчас всё первое!

Ох, как он с ней согласен! Как хорошо понимать друг друга. Как она радует его своим весёлым

тормошением: давай, давай, доделывай скорее свой кукурузник! Он-то думал, что она посмеётся

над его ребячеством, а ей любопытно и самой. Ей, понимаешь ли, хочется увидеть, как завертится

пропеллер. Она вообще не понимает, за счёт чего он может вертеться, за счёт какой силы. Как

будто физику в школе не проходила, ё-моё. Женщина, одним словом. Он объясняет, показывая

скосы на пропеллере, счастливый оттого, что этот самолётик превращает его жену в девчонку.

Когда Роман выбегает из-под крыши, чтобы приколотить флюгер к столбу забора, ветер уже не

забавляется, а пульсирующими заряженными дождём толчками всерьёз и отчаянно хлещет в спину

и по затылку. Ещё не прибитый, а лишь вертикально поставленный флюгер тут же разворачивается

на юго-запад, и пропеллер кружится так, что виден лишь его прозрачный диск.

– Ура! Вертится! – кричит Смугляна, радостно подпрыгивая и хлопая в ладоши.

Ну, вот! И это называется «мамка»!

Вколотив два гвоздя с мокрыми шляпками, Роман ныряет под крышу сарая. Нина липнет к его

уже мокрой груди, и несколько минут они неподвижно смотрят на свой крохотный самолётик,

летящий сквозь дождь и такой могучий ветер. Жаль только, что кукурузник, посаженный на гвоздь-

сотку, летит, оставаясь на месте…

Отчего-то довольные друг другом, они, озябнув на ветру, убегают в дом, настраиваясь в тепле

на ночную летнюю грозу с громом и молниями, со свежим, ясным утром и запахом озона. За вечер

Роман ещё не раз подходит к окну понаблюдать за флюгером – своей неожиданной игрушкой. На

284

проводе в белой изоляционной оплётке, натянутом от крыши гаража до шеста, прибитому к

штакетнику, висят Машкины пелёнки. Их поднимает высоко вверх, вздымая и провод, который

оказывается не провисающим, а выгнутым вверх, как длинная пологая арка. Ох, и простираются же

пелёнки в этой мощной, великой прачечной!

Уже укрываясь одеялом, Роман наказывает себе, что даже если утром будет грязь, он всё равно

поднимется ровно в семь и сделает свою трёхкилометровую пробежку. И нет обстоятельств,

которые ему помешают.

Ночью у всей семьи крепкий сон. И Машуня ни разу не тревожит за всю ночь – ну просто не

ребёнок, а подарок.

Утром, проснувшись первым, Роман с изумлением слышит, как кто-то большой и сильный

раскачивает дом, шевеля крышу. Роман озабоченно надёргивает трико, суёт ноги в холодные

комнатные тапочки, в которых обычно бегает по утрам, отодвигает штору, чтобы оценить состояние

неизбежной сегодня грязи, и застывает. За окном светло, время сейчас позднее, но уже в двух

метрах от дома ничего не видно от белой снежной вьющейся реки, которая сплошным потоком

стекает с неба. Эта река столь мощна и обширна, что их дом похож в ней, наверное, на песчинку.

Роман идёт в большую комнату, смотрит в ограду с другой стороны дома: здесь этот снежный,

наискось текущий поток намывает у сарая огромный сумёт взамен недавно растаявшего.

Самолётик на столбе не дотыкается до места: его рвёт из стороны в сторону, пропеллера не видно

вовсе. Сколько же оборотов сделал он за эту ночь, пока они спали!? Какая активная,

самозабвенная, но пустая работа! Роману даже жаль его: зачем, для чего он сделал этот

самолётик и заставил так по сумасшедшему работать? Пелёнки на проводе уже не парят. За ночь

их закрутило настолько, что провод превратился в тряпичную верёвку. Теперь придётся идти и как-

то распутывать.

В комнате же хоть и идёт пар изо рта, но всё равно куда теплей, чем на улице. Почему комнату

не выдуло – не понятно. Однако когда Роман выходит во двор и смотрит на стену, то причина

непроницаемости стены становится ясной – оказывается она полностью покрыта ледяным

панцирем. Все щели зашпаклёваны льдом.

Весь день потом Роман между делом поглядывает в окно, любуясь красавцами сугробами – ну,

до чего ж они велики и элегантны! Прямо белые киты!

Пасмурная, ветреная и сонливая погода продолжается три дня лишь с краткими просветами,

кажется, специально для того, чтобы можно было принести дров и сходить по нужде. Роман

вспоминает, что о какой-то страшной пурге рассказывала ему мама в письме на службу. Он

перебирает родительские письма пятилетней давности, теперь невероятно дорогие, поскольку это

единственная память о родных, и в одном письме находит, что искал. Действительно, пять лет

назад мама писала, что уже в мае здесь во время пурги замерзло три человека и целая отара

овец. Что ж, стоит сейчас лишь взглянуть в окно, чтобы понять: ничего удивительного в этом нет.

Окажись в такую погоду где-нибудь в степи – и не выживешь.

Зато какая идиллия наступает в утро четвёртого дня! Будто вместе с ветром и с пропеллером

флюгера остановилось и время. Весь воздух и в доме, и на веранде, и на крыльце пахнет свежим,

постиранным бельём, занесённым с мороза. Ох, сколько же белья нужно выморозить для такого

запаха! Пространство продраено до такой степени, что, должно быть, и на сотни километров, куда

ни глянь, в нём нет и пылинки. Маленькие чёрные камешки различимы даже на обнажённых

далёких сопках. А в бинокль так сейчас и самые дальние звёзды увидишь, не то что камешки.

В ограде вольно и величественно лежат два сугроба-кита, если киты действительно бывают

такими белыми и огромными. Они скрывают под собой штакетник, так что шток флюгера кажется

просто воткнутым в снег. Около гаража, разбивающего поток ветра, сугробы завёрнуты

причудливыми пиками. Если на мгновение представить себя лилипутом и взглянуть на эти пики с

их подножья, то – да! Это – Альпы и Джомолунгмы!

Дверь сарая, около которой Роман с Ниной три дня назад радовались первому грому, занесена

под шифер. Роман ходит по сугробам, они туги и гулки, как барабаны, под валенками шуршат как

пенопластовые и не оставляют на себе следов. Вместо того, чтобы откопать воротца, ведущие в

туалет, Роман просто вырезает лопатой ступеньки в боках этих великанов, чтобы ходить поверх

штакетника, коротко торчащего, как позвонки какого-то доисторического чущища.

После метели несколько дней подряд светит пронзительное, припекающее весеннее солнце. Но

сугробы столь велики, что держатся больше недели. Интересно наблюдать, как они ужимаются.

Для этого надо каждый день на границе снега и освобождённой земли с прошлогодней сухой

травой чертить щепкой метку, как делают на реке, чтобы заметить пребывание или убывание воды.

Чего уж тут обижаться на жизнь – жизнь сама по себе не жестока. Сколько счастья

обнаруживается в самом простом – в том, чтобы вот так незамысловато и спокойно жить,

наблюдая за ветром, флюгером и солнцем…

А вот и обещанная собака. Щенка Мотя-Мотя уже не подкидывает, а привозит открыто.

– Гляди, какого зверя тебе привёз, – говорит он.

285

Щенок худой, с большими лапами, которые он ставит нарастопырку, смотрит глубокими карими

глазами.

– Откуда? – спрашивает Роман, тут же невольно потянувшись к этому подарку, потрепав его по

ушам и по голове.

– С отары Никиты Багрова. У него сучка есть, очень хорошо овец пасёт. Ну, и, чтобы она пасти

не переставала, Никита обычно сразу, как только она ощенится, топит весь её выводок. А в этот

раз она его обманула, убежала в березняк, выкопала нору и ощенилась там. Там их и выкормила, а

Никита никак место найти не мог. А когда нашёл, то увидел, что они уже подросли. Он посмотрел,

посмотрел, да решил пока не убивать, пусть, мол, на шапку подрастут. Всего щенков было пять

штук, вперемежку, серые и чёрные, он даже рассчитал, какой на верх шапки пойдёт, какой на ухо.

Но я у него двоих забрал: одного – тебе, другого – ещё одному другу. Так что весь его раскрой

испортил – не получится теперь шапка.

Целый день Роман думает, какую бы кличку дать новому члену своего семейства. «Значит, ты

степняк, если в степи родился, – разговаривает он со щенком. – И твоя кличка должна быть

соответствующая. А что у нас в степи? Ковыль да дикий лук мангыр. Вот Мангыром-то ты и будешь

зваться. А что? Мангыр! Если называть, отвлечённо от лука, то неплохо звучит».

Роман сколачивает щенку жилище – примитивную конуру из ящика, но у того своё мнение на

этот счёт – он роет яму под крыльцом и скрывается там. Видя такое дело, Роман запихивает ему в

дыру старую телогрейку – пусть приспосабливается сам, как хочет, если уж такой

самостоятельный.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Поездка к другу

На подстанцию впервые приезжает бригада из Сетей. Роман слышит, как около дома

останавливается машина, а потом – как в соседнюю половину входят люди, топая по гулкому полу.

Он идёт взглянуть, кто это там, и видит «колун», стоящий недалеко от оборудования подстанции,

огороженного сеткой-рабицей. Сами приехавшие ходят, осматривая дом. Роман знакомится с ними,

открывает ключом комнату, предназначенную для аппаратуры связи. Приехавшие вносят туда

инструменты, мешок с продуктами. Главный из них – высокий, с усиками, инженер Юрий

Соболинский, второй (он же водитель), приземистый и широкий, называет себя просто Гоха,

третий, Василий Селиванов, – смешливый, подначивающий, весёлый. Роман, уже отвыкший от

новых людей, рад им как подарку. Он приглашает гостей в свою половину дома, обещая напоить

чаем и угостить хорошим салом. Но у них всё с собой. Есть даже электроплитка. Селиванов ищет,

куда бы её включить, но в комнате нет ни одной розетки. Торчат лишь провода. Селиванов берётся

за них голыми руками, сгибая так, чтобы в проводки можно было всунуть вилку. Провода под

напряжением, и Селиванов время от времени лишь встряхивает кистью, будто пальцы слегка

пощипывает, хотя, по всем правилам, бить должно основательно. Роман смотрит на это с

изумлением. Другие же, занятые разборкой привезённого, не обращают на товарища никакого

внимания.

– Да ты чего делаешь-то? – не выдерживает Роман. – Вон, возьми пассатижи или хотя бы

перчатки надень.

– А, ерунда, – отмахивается Селиванов, уже подключая плитку.

– После того, что с ним было, это для него приятная щекотка, – замечает Соболинский. – Ваську

однажды на трансформаторе десятью тысячами ударило, и видишь – живой.

– Десятью тысячами?! Не может быть! – не верит Роман.

– Мы тоже так думали, что не может, – говорит Соболинский. – Он влез на трансформатор и

зацепился там за провод. Его шибануло так, что тапочки на ногах загорелись. У него мода была в

комнатных тапочках ходить: легко же. И ведь главное – резиновую подошву пробило.

– Да просто тапочки поношенные были, вот и пробило, – вроде как заступается Василий за свои

тапочки. – У меня с тех пор два пальца на ноге вроде как спаялись. Так вместе и живут.

– Не может быть, – снова говорит Роман, думая, что его разыгрывают.

– Хочешь покажу? – предлагает Селиванов, делая движение, чтобы скинуть ботинок.

– Нет, лучше не надо!

– Ему главное-то не только от напряжения досталось, – добавляет Соболинский. – Упал с

трансформатора, да ещё башкой о землю торнулся.

– Ну упал да и упал, – говорит Селиванов. – Подумаешь…

– А-а, ему всё нипочём: в рубашке родился, – посмеивается старшоой, – сейчас вот тоже, всего

месяц, как из больницы выписался. С обморожением лежал. И снова как с гуся вода.

– А что случилось-то? – уже не может не спросить Роман.

286

– Да ничо особого, – рассказывает Василий, – ехал домой на мотоцикле, да захотел срезать

покороче, где никто не ездит. Заехал, а мотоцикл заглох. Завести не могу. А тут такой ветрюга!

Мотоцикл уже через десять минут замёрз. И зажечь нечего, хоть бы кустик какой рядом. Одна

трава, да и та под снегом. Пришлось бросить мотоцикл и пешодралить до дома. Ну, дошёл, как

видишь, только руки, ноги и лицо обморозил. Хорошо ещё, недалеко было, иначе бы кранты. Но

ничо, вроде бы всё зажило.

Бригада, сделав за три дня свою работу, уезжает. Теперь уж становится очевидным, что скоро

подстанцию запустят, и тогда с неё не отлучишься. Так что, если нужно куда-то ехать, то надо это

делать сейчас. Роман думает об этом, сидя в ограде на чурбаке. Щёлкает семечки,

расфокусированно остановив взгляд на поникших, грязных сугробах. На штакетнике – небольшая

стайка воробьёв. Один из них резко пырхает на землю, прыгает, подбирает травину. Друзья-

приятели, поворачивая головы то так то эдак, с недоумением смотрят на него: ты чего это, мол,

окстись! Ты что же, хочешь сказать, что пора уже за гнёзда браться?

Около крыльца через плотно уложенные кирпичи, заменяющие тротуар, струится светлая вода,

текущая от таяния собственного ледника. Село внизу лежит тихое и довольное. Там беззвучно

ездят машины, но время от времени то одна, то другая посылает своими стёклами яркую вспышку

– солнечный зайчик, похожий на всплеск электросварки, прожигающий всю панораму. Зимой эти

зайчики не были такими яркими. Весна, теперь уж без сомнения – весна.

Разбирая во время пурги письма, Роман в одном из Серёгиных наткнулся на фразу: «Знаешь,

Ромка, сейчас ты мне нужен как никогда». Письмо было отправлено на заставу. А Серёга в то

время учился. Неизвестно, для чего он тогда в нём нуждался, но одно очевидно: такое пишут

только истинным друзьям. Подобные откровения между мужчинами чего-нибудь да стоят. В общем,

всё. Надо ехать…

Лёгкость, с какой Смугляна соглашается отпустить его на двое суток, даже удивительна. Роман

обеспечивает её всем необходимым: натаскивает в дом дров, аккуратно уложив их около печки, на

отцовском мотоцикле делает несколько рейсов с флягой, чтобы навозить полную бочку воды. Все

необходимые продукты тоже заготовлены.

Автобус уходит в семь утра, поэтому встать приходится в шесть. Выйдя утром с веранды на

крыльцо, Роман не может надышаться – ночью был дождь. Это при живых-то сугробах! Правда,

теперь из-за дождя они и вовсе осевшие, тёмные, заледеневшие. Воздух такой лёгкий, как будто

его нет: не хочешь, а вдохнёшь – только б лёгкие не треснули.

Яма Мангыра под крыльцом оказывается не такой уж и удобной. В дождь она наполнилась

водой, и вход оказался закрытым. Удивительно, однако, что Мангыра это ничуть не смущает: он

спокойно проныривает сквозь воду.

– Ну ты, однако, и чудик, – смеётся Роман, наливая ему, мокрому и грязному, еду в старую

кастрюлю.

Уж не потому ли он не захотел признавать конуры, что родился и подрос в норе? С какой же,

однако, обязательностью соблюдается всё, что задаётся с рождения…

Автобусик – маленький «Пазик», на котором предстоит проехать первую сотню километров, –

новый, не пыльный. И несмотря на то, что по напитанной влагой дороге он идёт юзом и кособоко,

еле вползая даже на отлогие склоны, несмотря на то, что мужик, сидевший напротив, курит в

чистом салоне, а потом вмазывает сигарету каблуком в пол, – жизнь в такое утро всё равно

прекрасна. Ведь это – утро дороги к старому, единственному другу.

Всего до Серёги двести километров пути. От длинных дорог Роман уставал в детстве, теперь же

они как отдых. А, может быть, он вообще человек длинных дистанций и долгих дел? Не зря же

армейские трех-пяти километровые кроссы давались ему легче, чем другим. Его преимущество

перед другими всегда обнаруживается на длинном. Уж не есть ли неутомимость в пути признак

прочно устроенного человека, особенно мужчины? Да, наверное, так. И думать так – тоже приятно.

Дорога некоторое время идёт вдоль реки. Странное сочетание: жёлтые и, казалось бы, тёплые

после суровой зимы берега, между которыми ещё лёд. В свете солнца он изъеденный, шершавый

чешуйчатый. Почему это холодное ледяное серебро никак не тает среди уже тёплых, бесснежных

берегов? На другой стороне серебристой реки под пологими склонами с чёрными заплатами

пожогов притулился одинокий, покосившийся домик с наличниками, крашенными голубенькой

краской, с банькой на задах большого огорода. По склону выше домика – кладбище с пьяными

крестами, памятниками и оградками: что-то ещё стоит, накренившись, а что-то уже безнадёжно

завалилось. Деревня Быковка, несмотря на своё стойкое, упористое название, перед временем не

устояла – пала на колени. Теперь тут вроде как два кладбища вместе: кладбище людей и

кладбище домов. Пройдёт ещё несколько годков, и само название уже, наверное, не вспомнится.

Но кто же те упорные люди, которые всё ещё живут в этом домике c синими невинными глазками?

В райцентре – пересадка на другой автобус. В буфете автостанции кормят недоваренными, да к

тому же уже застывшими, будто помертвевшими, бурятскими бузами, кислой водянистой сметаной.

Жевать надо, стоя за высоким круглым столиком, похожим на большую катушку от кабеля. У

соседней «катушки» – молодая пара: русский парень и девушка бурятка. «Нет, не могут быть они

287

счастливы», – автоматически, но почему-то очень уверенно отмечает Роман, и тут же ловит себя

на этой уверенности. А почему, собственно, не могут? Да потому, что их чувствам не дано быть

истинным. Эти молодые хороши, но только каждый сам по себе, а не вместе. Так же, как и они с

Ниной…

Когда-то они специально пошли в театр, чтобы на людях определиться как пара, взглянуть на

себя глазами других, увидеть себя в полный рост в большом зеркале с лепной золочёной рамой. И

люди смотрели тогда на них (так же, как и сейчас на эту пару) с недоумением. А они решили, что с

восхищением. Посторонние взгляды говорили одно, а они видели то, что им хотелось видеть.

Однако, прочь эти разрушительные выводы. Недопустимо считать свой союз недоразумением.

Они ещё скуют прочную семью в пику всяческим взглядам и недоумениям! Кто сказал, что прочная

семья невозможна без духовного взаимопроникновения? Кто сказал, что если глубинное, личное

«я» одного всегда недосягаемо для другого, то это уже не семья? Да ведь, кажется, вполне можно

жить и без этого. Живут же они…

Коротая час до автобуса, Роман идёт в книжный магазин и покупает большую книгу «Маугли» в

толстом картонном переплёте, с красочными картинками едва не на каждой странице. Потом уже,

усевшись в кресло тяжелого, но пружинистого, парящего над дорогой «Икаруса», он с

наслаждением листает страницы. Приятно представлять, как он прочитает когда-нибудь эту сказку

подросшей дочке. Хорошо, что в этой книге нет лишнего писка, визга, многозначительного

глубокомыслия. Всё там так же убедительно, как сама реальность, как этот массивный автобус, как

сопки, проплывающие в окне, как прошлогодняя жёлтая трава, как горечь утраты, как желание

увидеться с другом детства и поговорить с ним за бутылкой вина. Пора уж, пора начинать жить

настоящим, и о дружбе не болтать, а просто быть хорошим другом самому, не теряя и не отпуская

от себя друзей. Будешь кем-нибудь сам – и всё остальное само выстроится вокруг тебя.

* * *

Музыкальную школу Роман находит легко, в нужную сторону указывает любой встречный.

Остановившись в коридоре, Роман слышит, как в одном классе что-то напевают, в другом – играют

на пианино. По коридору идёт строгая женщина, судя по всему, преподавательница. Роман

спрашивает её о Сергее Владимировиче Макарове. Она стучит в дверь, за которой пианино.

Музыка смолкает, в дверях показывается Серёга в костюме-тройке стального, какого-то слишком

«взрослого» цвета, с серьёзным выражением лица. Увидев Романа, он открывает рот от удивления

и… закрывает дверь. Роман стоит, ничего не понимая. В кабинете снова звучит пианино, но уже

несколько коряво, видимо, под пальцами ученика. Серёга, освободившись, выходит с большими

радостными глазами. Лишь теперь – рукопожатия, хлопки по плечам друг друга. Серёга отводит

Романа в маленький кабинет на втором этаже, открывает форточку, закуривает.

– Ты из Пылёвки? Я слышал, ты совсем туда переехал. А сейчас куда направился?

– К тебе приехал…

Серёга смущённо, словно испытывая, смотрит на друга, не докурив, тычет папиросу в

пепельницу.

– Тогда ладно, спешить не будем, – говорит он и смотрит на часы. – Подожди, я сейчас закончу

урок.

По дороге к Серёге они заходят в хлебный магазин, но хлеба ещё нет и, как сообщает

продавщица, привезут его только часам к шести. Увидев универмаг, Роман вспоминает наказ Нины,

тянет Серёгу к его стеклянным дверям, а там сразу направляется в детский отдел, заметный

издалека. Серёга, стоя около этого отдела как возле каких-то запретных ворот, смотрит на него с

изумлением.

– Чего ты там забыл? – спрашивает он.

– Вот это, – говорит Роман, взяв с прилавка оставленный кем-то слюнявчик.

– Что, уже?! Кто же?!

– Машка.

– Ух ты… – даже с каким-то недоверием произносит Серёга, становясь рядом и рассматривая

такие нежные наряды.

Уже на выходе, со свёртками в руках, Роман видит за стеклом витрины бинокль. Слава Богу, что

деньги предусмотрены и на такую случайность.

– Так что, она уже и в бинокль смотрит? – посмеиваясь, спрашивает Серёга.

– Это я себе, да и для неё тоже. Знаешь, какой вид открывается у нас с подстанции!

Купленный бинокль испытывают тут же, с крыльца магазина.

– Вообще-то здорово, – соглашается Серёга, взглянув сначала на знакомую улицу, увеличенную

в семь раз, а потом на удивительно близкие сопки. – Может, и мне купить? Всё детство мечтал о

бинокле. Только не рассказывал никому…

– Не надо, – говорит Роман, – нам с тобой и этого хватит …

Серёга пристально смотрит на него, уже явно догадываясь, с чем приехал друг.

288

Заходят, конечно, и в винно-водочный магазин, где Серёгины глаза неожиданно оживают. Вина

набирает целую охапку, пряча бутылки в сумку Романа.

– Для конспирации, – поясняет Серёга.

Бабушке своей он представляет Романа, как бы извиняясь. Бабушка, сухонькая и быстрая,

подвязанная платочком, встречает их у двери. На её локте – холщовая сумка. На Романа старушка

смотрит, как на какого-то шпиона, невольно напоминая Иосифовну, хозяйку-сыщицу, у которой

пришлось когда-то жить на квартире.

– Ты за хлебом заходил? Привезли, нет? – спрашивает она Серёгу, цепко следя за каждым

движением гостя и особенно внимательно вглядываясь в его сумку.

– Не заходил, – вдруг, неожиданно для Романа, врёт Серёга, – привезли, наверное…

Бабушка уходит, ещё оглянувшись из-за порога.

– Пусть прогуляется, – говорит Серёга, нетерпеливо вгоняя штопор в одну из пробок, – а то

покоя не даст. Вообще-то она и так его не даст, но пусть хотя бы с отсрочкой.

Садятся за стол. Серёга достаёт из шкафа стаканы, наливает.

– Ну, ладно, – продолжает он, – давай сначала твоих помянем. Не чокаясь.

Роман согласно кивает. Выпив, сидят молча.

– Ты-то теперь как? – спрашивает Серёга.

Роман коротко рассказывает о себе, о подстанции, про обустройство на ней.

– Живу, как видишь. Ребёнка вот сделали, – говорит он, кивая в сторону пакетов из магазина, –

ну, а ты как? Ты здесь на всю жизнь теперь?

– Да что ты! Знаешь, как опротивело мне тут всё! Вот доведу своих учеников до экзаменов и

уеду.

– Куда?

– Э-э, мир большой. Жена и дети не держат. Уеду, куда глаза глядят. .

– А домой они у тебя не глядят?

– Ну, ты знаешь, что там у меня… Куда мне ехать?

– Придумаем что-нибудь. Для начала у нас поживёшь. Места хватит. .

Бабушка возвращается быстрей, чем можно было ожидать. До магазина она не дошла: кто-то из

встречных сказал ей, что хлеб ещё не привезли.

– О-па-па! – восклицает она, всплеснув руками. – Они уже сидят тут, посасывают! Так я и знала!

– Да ладно тебе, – говорит Серёга. – Приехал мой лучший друг. Что, нельзя?

– Чего ж не лучший, если с бутылками…

– Да отстань ты, – отмахивается Серёга, – у него вон родители погибли, дай хоть спокойно

помянуть.

Роману становится не по себе от такой отговорки.

– А-а, – говорит бабушка, – это которые на пожаре-то сгорели? Все сгорели-то? – спрашивает

она Романа.

Роман отворачивается.

– Все! – резко отвечает за него Серёга.

– По пьянке, наверно…

– Да отстань ты! Тебе всё по пьянке!

Бабушка, безнадёжно махнув рукой, уходит к себе. Роман некоторое время сидит молча,

переваривая неприятную сцену.

– Слушай, – просит он, – а сыграй-ка на баяне, а?

– Баян в школе. Могу на гитаре.

Гитара у него так себе: где-то случайно подобранная, обшарпанная, с какими-то глупыми

наклейками. Звук плоский, но настроена прекрасно. Серёга играет что-то классическое. Его пальцы

бегают так стремительно, что дыхание перехватывает от восторга. Это как чудо: слышать вживую

такую музыку впору где-нибудь в концертном зале, но чтобы вот так банально – на кухне… Его

мастерству уже поздно завидовать – слишком далеко он ушёл. Господи, да когда же ему

рассказать об этом эпизоде с Элиной? Сколько можно держать это в себе!?

Наконец пьеса закончена, и Серёга, слушая затухание последнего аккорда, склоняет голову.

Склоняет даже с какой-то неловкостью, ведь он на этой высоте для друга уже недоступен. Талант и

умение не раздавишь, как грузди в рюкзаке, упав на них спиной, чтобы уравняться.

– Ох, до чего же коротка она, эта жизнь наша, – вдруг с такой горечью произносит Серёга, что у

Романа сжимается сердце.

Не по возрасту ему ещё говорить такие слова и так горько вздыхать. Откуда в нём это? Чего,

казалось бы, грустить при молодости и здоровье? Но в глазах друга слёзы, и Роман чувствует себя

беспомощным. Мокрые, большие, как у коровы, глаза Серёги потрясают больше его музыки. Что

происходит с этим взрослым, умным, талантливым человеком?

– Чего это ты вдруг? – участливо спрашивает Роман.

– Как мы все одиноки… – бормочет Серёга, в отчаянии качая головой.

289

– Э, да ты всё о том же, – вспоминает Роман их давний разговор. – Но теперь мне и поддержать

тебя нечем. Ещё совсем недавно я думал, что от одиночества спасает любовь, дружба, семья.

Только и это, кажется, не то. Единственно, что нам остаётся – это просто быть сильными. Каждому

по себе. Просто так, без всякой причины, из одного голого принципа. Принять одиночество как

норму. И выстоять в единственном числе против всего остального мира. Вот если поставить вопрос

именно так, то можно почувствовать себя уже не просто каким-то жалко одиноким, а полноценно

одиноким. А это уже статус. И в этом случае, если у тебя появится кто-то, с кем ты почувствуешь

себя не одиноким, то просто прими его как сюрприз. Но не жди как что-то обязательное.

– Это точно, – соглашается Серёга, – опор у нас не остаётся. Раньше меня хоть совесть мучила

за себя, за мать, за отца, а теперь за что она должна меня мучить? Теперь я оскотинился до такой

степени, что даже повеситься не могу…

Роман откидывается на спинку стула, глядя отстранённо и озадаченно. Серёга говорит это так,

как будто только то и делает, что всё время пытается повеситься, будто это – основная его забота.

– А ничего смешнее ты сказать не можешь? – усмехнувшись, спрашивает Роман. – Ну, ты,

однако, и дурак…

И всё же, чем больше они говорят о разных своих неприятностях, тем больше ощущают себя

людьми, невероятно ценными друг для друга.

Очень скоро бабушка появляется снова.

– Чо, уже и запели? – саркастически говорит она, видя внука в обнимку с гитарой. – Батюшки,

да как же вы эту холеру без закуски-то пьёте?! Ужин варить надо. О-о-о! – восклицает она, глянув в

окно, – хлеб несут. Ну-к, Сергей, сбегай.

Серёга уходит, захватив сумку. Бабушка гремит кастрюлями, и гость, пытаясь добиться её

расположения, напрашивается чистить картошку.

– Ты женатый? – добрея от его умения ловко работать ножом, спрашивает бабушка.

– Женатый, женатый.

– Это хорошо… – ещё более ласковеет она. – А вот чо с нашим-то делать, а? Я уж вся

испереживалась. Запивается вконец. Мы с дочерью, с Татьяной, позвали его сюда, думали, что он

тут без друзей пить не будет. Так он и без друзей пьёт. Напился как-то и упал в улице, возле

кювета. Опозорился на весь посёлок. А ведь какой парень был! Мы нарадоваться не могли. И чо с

ним тако? Жениться не хочет. А тут такие невесты! И квартира есть: Татьяна к мужу переехала. Так

нет же, ничо ему не надо. Те сволочи на пару в Пылёвке глотки заливают, последнее пропивают,

этот – здесь. Да за что же мне такое наказание-то, а?

И что тут скажешь? Ей ведь и впрямь не позавидуешь. Можно представить, какой кавардак

стоит в её душе. Нормальная, вроде бы, жизнь, никакой войны нет, а горе – вот оно. Причём

вкруговую.

– Может, хоть ты подействуешь на него, если друг? – с надеждой просит она Романа.

Роман лишь грустно и виновато покачивает головой.

Когда Серёга приносит хлеб, бабушка, доварив суп, успокоенно уходит в свою комнату. Серёга,

выждав пока за ней закроется дверь, берётся за новую бутылку.

– Слушай-ка, – теперь уже по-другому замечает Роман, – а не слишком ли ты налегаешь на это

пойло, а?

– Да это ж на пользу, – с усмешечкой отмахивается тот. – Кругом такое напряжение, что надо

иногда расслабиться.

– Но ты же гробишь себя…

– Мне вот даже интересно, чего же это она про меня наплела?

– Да вот хотя бы про то, как ты пьяный на улице валялся. Не было такого?

– Ну, было разок.

– Так и не говори, что наплела! Ты свой талант пропить не боишься?

– Не боюсь. Всё творческое водка убивает в последнюю очередь, это я знаю точно. Мне иногда

и пьяному приходят неплохие мысли. Если мысли есть, то им и водка не помеха…

– Ох, какой ты ловкий. Как хорошо придумал, как умело оправдываешься.

– Да ладно тебе… Ну, нравится мне побыть пьяным, поплавать между небом и землёй. Не все

же выдерживают эту жизнь. А это выход, – Серёга щёлкает по горлышку бутылки. – Если этого не

останется, то что тогда? В чём ещё спасение? В безумии? А если психика такая, что и с ума не

сойдёшь, и так жить нельзя. Что тогда остаётся? Вот как раз только повеситься…

– О, да ты, оказывается, не просто алкоголик, а алкоголик с философским уклоном. А, по-моему,

вся твоя душевная слабость от слабости физической. Взгляни-ка на себя. Что это ты такой вялый,

дряблый весь… Зарядку-то хоть какую-нибудь мало-мальскую делаешь? Ну, вот какого чёрта ты

такой сонный? Ну-ка, вставай! Да вставай же, вставай! Физически мы всегда были с тобой

примерно одинаковыми. Сколько раз ты отжимаешься от пола?

– Откуда я знаю…

– Давай узнаем. Упор лёжа принять! Давай-давай, не стесняйся.

290

Отяжелевшему Сергею это кажется забавным. Он со смехом заваливается на пол, но, начав

отжимания, становится серьёзным: всё-таки хочется чего-то доказать. Его руки едва гнутся, лицо

становится бордовым.

– Да уж, – говорит Роман, наблюдая за ним, – грация бегемотика, однако…

Серёга хохочет, видимо, представляя себя со стороны, и обессилено шмякается на живот.

Роман опускается на пол и легко, почти на одном дыхании, отжимается тридцать раз.

– Можно и больше, – говорит он, поднимаясь, – но это будет долго.

– Здорово! – вяло хвалит Серёга, сидя на полу в рубашке, вылезшей из брюк. – За это надо

выпить. Поздоровел ты, однако… Ну, а мне, музыканту, зачем это надо?

– Затем, чтобы жить дольше и активнее.