Жизнь волшебника

никакого изъяна, для порядка кричит:

196

– Изнутри-то хорошо промазал?

– Нормально, – ответственно заверяет Роман.

В голосах молодого и старого слишком много гордости собой, а когда они ещё и глазами

встречаются, то обоим становится даже неловко от этакого самодовольства и самолюбования.

– Сделал, так слезай! – тут же сердито кричит печник. – Не петух на коньке сидеть!

Оказывается, пока Роман занимался трубой, Илья Никандрович обмазал печь тонким слоем

глины и побелил на первый раз. Печка стоит сырая и серая, но её стройность и, как будто даже

лёгкость, поразительны. Все углы этой печечки словно отчёркнуты – прямые в какой хочешь

плоскости. Прикладывай линейку в любом месте – нигде просвета не найдёшь. Теперь, в глине,

печка видится уже чуть иначе. Оказывается, шедеврами могут быть не только картины и

скульптуры, но и печки. Удивительно, что такая красавица создана этим корявым, хромым,

занудливо аккуратным стариком. Как она вышла у него такого? Где, в каком уголке его души

таилась?

Теперь остаётся лишь уборка. Пол прометается мокрым веником, оставляющим грязные

полосы. Выходя из тепляка с двумя ведрами мусора, Роман видит появившуюся в воротах

Демидовну. Роману она улыбается во всё своё белое круглое лицо, иссечённое мелкими

поверхностными морщинками. Оценивающе полюбовавшись новой трубой над шифером, она

входит в тепляк, не опасаясь пыли и грязи. С восхищением осматривает печку.

– Ну что, весь берег-то спалила? – с усмешкой и с бодрым настроением спрашивает её хозяин.

– Да не-е, – отмахнувшись, говорит она, – там ещё навалом всякого мусора.

Дарья Семёновна выходит на крыльцо с ножиком и с недочищенной картошиной в руке.

– Демидовна! – окликает она. – Иди сюда, хоть покалякаем немного, – и, не дожидаясь, пока

вышедшая из тепляка гостья приблизится к крыльцу, уже «калякает» сама.

Но вот уборка закончена. Илья Никандрович и Роман моются под умывальником, поднимаются

на веранду, где на газовой плите довариваются ароматные капустные щи.

– Ну, слава Богу, закончили, – говорит хозяйка, расставляя тарелки. – Повезло нам, Илья, с

помощником-то – молодой, да боёвый.

– Эх, жалко, что у меня печка хорошая, – говорит Демидовна, – а то бы подрядила вас. И

заплатила бы хорошо. А, что Роман Михайлович, пол настелить ты сможешь? – спрашивает она

работника. – Мне надо в ограде доски заменить.

– Сможет, сможет, хватка у него есть, – заверяет Дарья Семёновна, с удивлением слыша, что их

молодого помощника Демидовна называет по имени отчеству.

– Да я знаю, что сможет. Согласен ли? Вы класть-то больше нигде не подрядились?

– Надо отдохнуть с недельку, – говорит Илья Никандрович. – Настели ей пока пол, а дальше

поглядим. Меня тут приглашали русскую печь класть. Вот уж там-то есть чему поучиться.

– Ладно, попробую, – соглашается Роман, довольный своим трудовым авторитетом.

Хотя он-то, конечно, настроен на печки. Отклоняться от задуманного не хочется. О, да они с

Ильёй Никандровичем ещё таких печек наделают! Самых правильных печек!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Созвездие Золотого Велосипеда

Просыпается Роман в каком-то помятом состоянии. Доски полатей выпирают сразу в двух

местах, так что вначале, оторвавшись от подушки, он некоторое время сидит на постели, растирая

онемевший бок. Ещё один матрас купить что ли, чтобы помягче стало? А это новая трата. Деньги,

деньги – их не хватает ни на что…

Надувшись чая с хлебом и маргарином, Роман берёт ножовку с молотком и отправляется к

Демидовне.

Широко, с размахом в Выберино живут немногие, но усадьба Демидовны была бы заметна и в

любом богатом посёлке. Войдя в ограду и поздоровавшись с хозяйкой, Роман озадаченно глазеет

по сторонам. Демидовна, польщённая его интересом, с удовольствием проводит экскурсию по

своим владениям. Фактически за воротами ограды, вроде как перпендикулярно поселковой улице,

располагается её личная улица, замощённая деревянным настилом. На этой улице главный

хозяйский дом, баня с предбанником, большой навес с колодцем, сарай с тележками, вилам и

лопатами, стогом сена под самую крышу, тепляк с диваном для быстрого дневного отдыха. А

замыкают всё это два домика, глазеющие в окна друг другу. В одном из них, с узорчатыми

занавесочками, живут квартиранты-молодожёны, в другом, с такими же по-женски окружевлёнными

окнами, шестеро мужиков-лесозаготовителей из какого-то украинского колхоза. (Роман видел

однажды эту бригаду на берегу. Трелевочным трактором заготовители выдёргивали из кучи дерева

хлысты покрепче и бензопилой выпиливали брёвна по стандарту для вагона). Так что городок

Демидовны заселён, а молодожёны даже обещают прибавление. Каждая постройка городка

197

выкрашена в свой цвет – такое впечатление, будто эта живописная улица приготовлена для съёмки

какого-то фильма-сказки. А снимать его будет непременно Михаил Ромм. Живописней всего

выглядит банька с крутой крышей в виде теремка. На коньке крыши приколочено выкрашенное

почему-то зелёной краской неловкое плотницкое рукоделие – не то криво выпиленная звезда, не то

растопыренная куриная лапа.

Низенький штакетник отделяет эту улицу от огорода такой длины, что у заднего забора ряды

картофельной ботвы уже сливаются в одно. Слух, переданный соседом-майором о том, что на

участке Демидовны и травинки не найти, оказывается чистой правдой. Роман впервые видит

огород, в котором вместо травяных межей рыхлая пробороненная земля. Перед таким огородом,

как перед великим творением, остаётся лишь постоять, почтительно склонив голову.

– Ну ладно, – говорит невольно воодушевлённый Роман, – а работа где?

Демидовна возвращает его к воротам под окна главного дома.

– Надо вот эти доски поменять – от ворот и до крыльца, – показывает она, притопнув по полу.

Проверяя пол, топает и Роман.

– Так эти доски ещё не один год простоят.

– Не-е, Роман Михайлович, не простоят. Они лежат почти на земле. Там подложена лишь одна

доска. А новый пол надо на лиственничные бревна настелить. И доски прибивать не так плотно,

чтобы и вода стекала, и ветерок обдувал.

Она показывает материал, лежащий на улице около забора: отличнейшие плахи –

пятидесятимиллиметровки и брёвна, уже ошкуренные ей самой.

Роман, вооружившись выдергой, отдирает старые водянистые доски. Ржавые гвозди скрипят и

визжат на полпосёлка. Демидовна, не снимая своего, как думалось Роману, кухонного передника,

относит эти тяжеленные доски куда-то через весь огород.

Обед у неё скромней и проще, чем у Дарьи Семеновны: чай, хлеб, картошка, отваренная в

солёной воде, и сало с чесноком.

– Я разносольничать не люблю, – поясняет Демидовна, – с детства не привыкла. У нас ведь

раньше-то, бывало, сильно не разъешься.

За обедом определяется, что работа Романа будет стоить двадцать рублей, а уж сроки – дело

его. Про остаток долга за дом оба молчат. Пока что Роман и без того едва-едва сводит концы с

концами. Спасибо Демидовне, что она понимает это.

По сути, весь день Роман только и делает, что ворочает тяжести – и старые, напитавшиеся

влагой, и новые сырые плахи, и длинные бревна – всё неподъёмное. Подогнать неокромлённые

длинные доски с небольшим ровным просветом между ними – тоже непросто: снимаешь один

выступ – находится другой. И так можно тесать бесконечно. Конечно же, работу хочется закончить

поскорее. В одном месте остаётся слишком широкая щель. Роман замечает её, лишь вколотив уже

десятка полтора длинных гвоздей. Огорчённо махнув рукой на этот косяк в своей работе, он

подгоняет и приколачивает ещё две доски, но оставшаяся щель не даёт покоя. И чем дальше, тем

больше набирается раздражения собой. Наконец, не выдержав, Роман отрывает всё прибитое до

злополучного места. Теперь уж Илья Никандрович со своим правилом будто за спиной стоит, не

позволяя халтурить. Да тут ещё и Демидовна с этим своим величанием по отчеству, отчего

выходит, будто и отец тоже откуда-то со стороны поглядывает. А подводить не хочется и его. (Уж не

для того ли принято у нас называть людей полным именем, словно вместе с тобой ещё и отца

окликать?) Переделав, наконец, всё как надо, Роман вдруг разрешает и свой утренний вопрос: да

ему нужно не второй матрас тратиться, а полати перестелить, сколоченные так же халтурно…

Работа уходит в сумерки и в темноту. Роман уже вымотан, мышцы напитаны слабостью и

неохотой. Хозяйка приглашает ужинать. В просторном тепляке на столе, пощёлкивая, стоит

чугунная сковородка с жареной картошкой, исходящей влажным, сытным паром. Бог знает, сколько

дел переворочала сегодня Демидовна. Теперь она устало сидит на табуретке около печи, положив

руки на колени ладонями вверх. Почему она устраивает их именно так? Может быть, раскрытые

ладони быстрее остывают от работы? Удивительно, но на её пухлых ладошках нет и намёка на

мозоли, словно она какая-то белоручка. И тёмного в Демидовне ни крапинки. Она белая,

светящаяся спокойным матовым светом.

Любуясь волчьим аппетитом работника, хозяйка зевает, тут же смутившись от этого.

– Охо-хох, набаинькалась за день-то, – оправдываясь, говорит она. – Поспать утром подольше,

что ли…

Трудно понять, что значит её «подольше», потому что, придя утром к восьми часам, Роман

застаёт Демидовну за окончанием обязательного ежедневного осмотра огорода с выдёргиванием

всех малейших пробившихся травинок. Разбуженная утром звоном умывальника и голосами

лесозаготовителей во дворе, она уже не могла не подняться – стыдно спать, когда другие встают.

Роман и на другой день работает до той поры, пока в темноте уже не попадает по шляпке

гвоздя. Усталость такая, что засыпается находу. Как хочется верить, что такое напряжение лишь на

время. Работать так постоянно невозможно. А как же Демидовна, вкалывающая в подобном ритме

изо дня в день, из года в год? И, главное, для чего? На дальнейшее строительство и поддержание

198

уже воздвигнутого уходит вся её пенсия, а также деньги с продажи картошки и клубники, не считая

черемши, ягод и орехов, которыми она промышляет ещё похлеще мужиков, потому что в отличие

от них не восстанавливается водочкой после каждой вылазки в тайгу. К чему её эта титаническая

работоспособность? Какая радость всю жизнь ходить по замкнутому материальному кругу,

вкладывая деньги в собственную, всё более закрепляемую кабалу? Или, может быть, работать не

покладая рук – это некий народный трудовой инстинкт, когда смысл работы состоит в самой

работе? Наверное, внешне это похоже на унылую обречённость, однако, если задуматься о

счастье, то, ведь эти-то люди единственно и счастливы. Радость для них не только в разовых

результатах труда, но и в самом каждодневном процессе. Именно эти-то творческие жучки и

продвигают жизнь вперёд, потому что постоянно грызут её твёрдую неподатливость.

* * *

Сутки дежурства пожарные коротают бильярдом, домино и телевизором. Но для Романа это

хорошая возможность читать. В очередное дежурство он отпрашивается у Каргинского на

пятнадцать минут в поселковую библиотеку, благо она рядом с частью. За всю свою службу

Каргинский не помнит, чтобы с дежурства отпрашивались в библиотеку. Это до того не нормально,

что, растерявшись, он разрешающе кивает головой и лишь позже спохватывается, что тем самым

позволил нарушить дисциплину. А когда Роман приносит книги и начальник караула, наморщив

лоб, контрольно осматривает обложки с мудрёными названиями вроде «Эсхил», то и вовсе

смотрит на подчинённого с опаской, как на какого-то провокатора. В книгах, которые всё же иногда

читают в пожарке, обычно передавая их друг другу, неизменно присутствует тайга, охотники и

рыбаки. А что может понимать в этом какой-то там Эсхил, чтобы ему была оказана честь

находиться на боевом объекте, которым, по сути, и является пожарное подразделение?

Озадаченно вернув книги, Каргинский садится к столу с телефоном и молча наблюдает за Романом

со стороны. В принципе-то новенький, кажется, такой же мужик, как и все, в таких же синих галифе

и в форменной куртке с пожарными пуговицами, только вот почему это он хочет читать какую-то

странную книгу на букву «Э» (понятно, что полное название уже забыто)? Остальные же пожарные

любуются Каргинским: редкий случай, когда его можно увидеть задумчивым и размышляющим.

Трепетный интерес к книгам проявляет вдруг Митя Ельников. Тщательно вытерев руки о куртку,

он осторожно листает страницы, и мощные воины в латах на одной из иллюстраций потрясают его.

– Это кто же такие? – с уважением спрашивает он.

– Их зовут Кастор и Полидевк.

– Ну и имена, – удивляется Митя, – про касторку слышал, даже пил как-то, а вот Кастора

пробовать не приходилось…

Роман смеётся и рассказывает о том, что смысл жизни этих героев состоял в братской любви,

благодаря которой они разделили бессмертие: один из них должен был находиться в жизни, другой

– в потустороннем мире, и наоборот.

Внимательно выслушав историю, Митя сочувственно вздыхает.

– Э-э, значит, ничего у них не вышло…

– Почему?

– Какое же это братство, если даже рюмку друг с другом не выпьешь? Первый на одном свете,

второй на другом, а потом местами меняются… Только, наверное, поздороваться и успевают на

пороге…

– Нд-а, – только и остаётся пробормотать Роману; а ведь эта простая мысль, наверное, не

приходила в голову ни одному профессору филологии.

Но и это ещё не всё. Митя уходит куда-то по делам, а, вернувшись через полчаса, сообщает

приказание Каргинского смотать сухие рукава, которые остались в сушилке от вчерашнего караула:

ночью был выезд на пожар.

– А вообще-то эти братишки здорово надули богов, – говорит он между тем, присаживаясь

рядом.

– Как это надули?

– Да так. Им же посулили одно бессмертие, а они получили два.

Роману остаётся лишь хмыкнуть и задуматься. А ведь, похоже, Митя прав и тут, потому что в

результате делёжки бессмертия ни один из братьев не умирает совсем. Бессмертие бесконечно, и,

сколько его ни дели, всё равно остаётся бессмертием… Ай да Митя! Как своеобразно и тонко

истолковал он этот древний миф.

Роман ещё многое помнит из той схемы взаимоотношений античных персонажей, что была

начертан на обратной стороне мелованного плаката в «Эпоху Голубики», и потому ему есть что

рассказать. Митя воспринимает древние сюжеты с восторгом ребёнка, слушающего

занимательные сказки. Однако и на часы он посматривать не забывает.

– Ну, ладно, – прерывает наконец Митя, – пойдём, смотаем рукава. А то Каргинский сейчас

прибежит и порвёт нас как твой Геракл грелку.

199

– Пойдём, – соглашается Роман, откладывая книгу и сопровождая это последней фразой,

прочитанной сегодня. – «О, если в мире есть беда всем бедам, её вкусил Эдип!»

– А это ещё что за тип? – спрашивает Митя, снова опускаясь на краешек кровати.

Роман пересказывает «Эдипа-царя», и литературная беседа в спальном помещении

продолжается ещё минут пятнадцать.

– А-а! – врываясь туда, кричит Каргинский. – Почему до сих пор не выполняется руководящее

распоряжение!?

Митя опрометью бросается к сушилке, Роман идёт следом, скрывая от начальника улыбку.

В два часа ночи, во время самого крепкого сна, Романа поднимают дежурить у телефона. Он

устраивается за ярко освещённым столом и ещё несколько минут сидит в полудрёме. Потом,

опасаясь заснуть, идёт на кухню, ополаскивает лицо холодной водой и, вернувшись, берётся за

книгу. Голова скоро светлеет окончательно, дрёма уходит, но Роман ловит себя на странной лени.

Желания читать отчего-то нет. Противоестественным кажется делать что-нибудь в то время, когда

все спят. «Да у меня, оказывается, стадные чувства, – удивляется он. – Даже удовольствие в

отрыве от других кажется мне ненормальным. А ведь для того, чтобы быть личностью, нужно в

некоторой степени быть одиноким».

Почему же его теперь вновь потянуло к античной литературе? Наверное, потому, что в

теперешней новой жизни не мало почти античного: сила и жизнестойкость здешних людей, мощь

окружающей природы с её безбрежным морем-озером, острыми вершинами, буйной зеленью,

гудящей водой. Очевидно, античная литература – это как раз самое подходящее чтение в этих

краях, созданных не для слабаков.

Сегодня Роман размышляет о созвездиях, название которых пришло из античных времён.

Интересно, кто эти названия создал? Кто над ними думал? Вот если б имена изобретал он, исходя

из своего мировоззрения, то на небе непременно было бы и созвездие Демидовны, и созвездие

Ильи Никандровича и, наверное, созвездие печки или очага. Впрочем, если так рассуждать, но,

наверное, каждый человек мог бы создать для себя своё собственное небо…

* * *

Принимая работу, завершённую Романом после дежурства, Демидовна идёт по плахам, топая

ногами так, что новый настил, лежащий теперь на лиственничных бревнах, гудит, как большой

барабан. И для хозяйки этот свежий звук – лучшая музыка. Проверять же ей по сути нечего – вся

работа делалась на глазах. Оставшись довольной, она приглашает Романа почаевать и за столом

вручает заработок.

– А ведь мне надо ещё забор переделать, – осторожно сообщает она. – Там, за огородом… Не

возьмёшься, Роман Михайлович? Он тоже сильно плотный, да ещё с нащельниками, гниёт быстро.

И столбы с прожилинами сгнили, пора всё полностью менять.

– Надо у Ильи Никандровича спросить, – отвечает Роман, – Он, наверное, уже отдохнул.

– Да какой там отдохнул, – вздыхает Демидовна. – Он на другой день и слёг. Семёновна говорит,

что, наверное, в больницу класть придётся. Что-то совсем ему худо.

– Вот оно что, – огорчается Роман. – Надо хоть зайти, проведать его.

Они отправляются через огород осматривать забор. В конце огорода – ворота в настоящий

склад стройматериалов, куда Демидовна перетаскивала старые доски. В складе, помимо

нескольких рядов длинных поленниц, – штабеля досок и брёвен. Невероятная обширность

хозяйства заставляет заглянуть и за ворота этого последнего почти трёхметрового забора: нет ли

чего-нибудь и там? Но дальше уже только лес с высокими ёлками и берёзами.

Примерно треть склада занимает высокая, едва не в рост человека, земляная гряда с

приставленной к ней лесенкой. Роман никогда бы не догадался назвать эту кучу земли грядой,

если бы на её плоской вершине не росла картошка да такими сильными кустами, каких он никогда

не видел. Хозяйка поясняет, что вся эта почва натаскана вёдрами из леса. На будущий год

Демидовна разбросает её по огороду, а нынче ради интереса выровняла и засадила картошкой.

Роман сначала было сомневается, что такую гору земли можно натаскать двумя вёдрами, но,

сделав поправку на костры Демидовны у реки, на её обширную усадьбу, на бестравный огород, ну,

и в конце концов, на египетские пирамиды, верит ей без сомнения.

– А разве так можно? – спрашивает он. – В лесу, там, где ты эту землю взяла, уже ничего не

вырастет.

– Да что этому лесу сделается? – отмахивается Демидовна. – Он же вон какой большой. А я

там, да там брала…

Для нового забора у неё уже всё заготовлено: массивные столбы, пачка досок, напиленных по

стандарту. Эту несложную работу можно закончить, пожалуй, дня за два, а хозяйка и тут обещает

двадцать рублей. Грех отказываться от таких денег.

Самое трудное и неудобное в этом деле – копать ямы в неподатливом суглинке и в одиночку

ставить длинные тяжёлые столбы для очень высокого забора. Но к закату расчёт Романа

200

оправдывается. Половина работы сделана, и, чтобы иметь задел, он до темноты успевает немного

«отщипнуть» и от завтрашней нормы.

Уже в сумерках с берега возвращаются хохлы-заготовители, стягивают с себя куртки, шумно

моются под умывальником. Один из них, маленький и чёрненький, сходив в уборную, подходит к

Роману.

– Смотрю, ты здесь всё пашешь и пашешь, – говорит он, – ещё один зять что ли?

– Я просто калымлю, – поясняет Роман, вколачивая уже последний на сегодня гвоздь, – хотя

неплохо было бы иметь такую хозяйственную тёщу.

– Да что ты! Боже упаси! – протестует заготовитель. – Нормальному человеку такая тёща не

нужна. Был у неё тут, говорят, один зять, так аж на соседнюю станцию драпанул.

А что? В словах заготовителя есть резон…

Благодаря заделу первого дня забор готов уже на второй день засветло. Одобрив работу,

хозяйка вдруг предлагает оплату на выбор: или двадцать рублей, от чего она и сегодня не

отказывается, или насос для качания воды из колодца.

– Мне дочь новый купила, – поясняет она, – а старый я тебе отдам. Да он и не старый, только

одно лето проработал.

Тут надо подумать. Деньги, конечно, нужны, но насос-то стоит больше тридцатника. Выгода

явная. Да и для жены это было бы удобно: ткни кнопку, и есть ведро воды. Не зная, что выбрать,

Роман просит на всякий случай показать предлагаемую замену.

Насос, как ребёнка запелёнатого в тряпки, Демидовна вытягивает из-под своей кровати. Роман

выносит его в ограду и разворачивает на свеженастланном, даже ещё не затоптанном полу.

Демидовна идёт в тепляк, ставит чайник на плиту и возвращается, чтобы узнать решение

работника. Роман сидит, раздумывая. Возле ворот раздаётся шарканье ног, с берега возвращаются

не то расстроенные, не то обрадованные заготовители – сегодня у них сломалась бензопила и

работа окончена раньше. Четверо из них здороваются и проходят мимо со злополучной

«Дружбой», а вчерашний собеседник, маленький чёрненький мужичок, присаживается рядом с

Романом.

– Это что за самогонный аппарат? – спрашивает он в тот момент, когда Роман должен сказать о

своём решении.

Демидовна, поджав губы, внимательно, оценивающе смотрит на квартиранта, сбивающего торг.

– Пойдём-ка, занесем из-за ограды один столб, – вдруг просит она мужичка, – а то валяется

там, как сирота…

Роман забывает и про насос. «Сироту» лежащего за оградой, поднять нельзя. Во всяком

случае, столбы, которые за дни вытянули его руки, легче раза в два.

– Ой, да пусть он лежит, где ему лежится, – говорит он, с жалостью глядя на Демидовну, – это

же лиственница, тяжёлая, как железо. Чего надрываться зря…

Но Демидовна уже идёт за ограду, увлекая за собой и нечаянно подвернувшегося помощника.

Спустя минуту Роман слышит неотрывное шарканье четырёх подошв по деревянному тротуару

и тяжёлое сдвоенное дыхание. Шарканье медленно приближается к воротам. Первым

показывается квартирант, распахнувший ворота задом, обострившимся, как шило. Ноги его

полусогнуты и неизвестно каковы от дикой тяжести лицо и глаза, которые видит лишь Демидовна.

К счастью, держится он за тонкий конец. Комель находится в пухлых ручках хозяйки.

– К-куда н-нести-то? – еле выдавливает из себя помощник, который уже явно не в состоянии

что-то куда-либо нести.

– О-ох, не могу, бросай! – со стоном произносит Демидовна, едва они минуют ворота.

Бревно, кажется, само выпадает из рук и так бухается о настил, что подпрыгнувший насос чуть

не тюкает Романа по носу.

– Ну его к лешему, – освобождено выдохнув, машет хозяйка рукой, – вот и пусть теперь

валяется тут…

Мужичок медленно, с трудом разгибается, потом выгибает спину назад, словно выправляя в

себе согнутую основу, и некоторое время смотрит на женщину глазами боксёра в нокдауне. Ему

уже не до шуток и не до «самогонного аппарата». Он поворачивается, и, забыв свою сумку около

Романа, отправляется к себе. Не наработался на берегу, так дома догнал.

– Я же говорил, что оно как железное, – сочувствующе говорит Роман, – стоило ли

надрываться?

– Ну, насос-то как? – озабоченно спрашивает Демидовна. – Будет он воду сосать?

– Будет. Только он дорогой. Я столько не заработал…

– Да ни чё-ё, – удовлетворённо говорит хозяйка, видя, что торг не сорвался. – Забор-то тоже

хороший получился…

Роман начинает упаковывать насос, а Демидовна, пройдясь по ограде, недовольно

останавливается около бревна.

– Ладно, Роман Михайлович, давай-ка, его всё-таки до места донесём.

– Ну вот, тебя не поймёшь, – говорит Роман, – то кричишь «не могу», то опять «давай

201

донесём…»

– Да я-то что? Я мужика пожалела. Подумала – вдруг завалится… У него и так уже глаза

окостенели…

Что ж, Роману не остаётся иного, как согласиться, честно взявшись, конечно, за комель.

Тяжесть в бревне и в самом деле неимоверная. Кисти рук и пальцы просто не выдерживают,

разгибаются сами собой. Однако же, проиграть Демидовне Роман не имеет никакого права.

Хорошо ещё, что хоть нести этого дурака недалеко. Когда они продвигаются мимо домика

квартирантов, то изумлённые лица заготовителей залепляют окошечко. И хоть все эти лица в

застеклённый квадратик не умещаются, но выйти наружу или даже выглянуть в дверь никто

почему-то не решается. Роман думает, что если бы он видел эту сцену со стороны то, наверное,

обхохотался бы, но теперь он больше озабочен выражением своего лица, которое, наверное, такое

же, как и у предыдущего помощничка. И улыбка у него, очевидно, как у Юрия Никулина в цирковой

миниатюре «Брёвнышко», только тут-то брёвнышко совсем не бутафорское. Теперь уж и Роману

без всякого сомнения очевидно, что чёрненький заготовитель прав тысячу раз: нормальному

человеку такая тёща действительно не нужна…

Бревно бросается за сараем. У Романа от перенапряжения раскалывается голова, перед

глазами пляшут тёмные мухи. Приходится и спину по примеру своего предшественника выгнуть в

обратную сторону.

– Вот и ладно, – тяжело опустившись на чурбан, заключает Демидовна, – я его завтра же

ножовкой на дрова иссажу.

– А что, за оградой-то его нельзя было иссадить? – спрашивает Роман.

– И то верно! – радуется она подсказке. – Можно было и там, да потом чурками стаскать. Не

додумалась. Да теперь-то уж ладно – припёрли… Не потащишь же обратно…

У Демидовны удивительно мягкий, даже какой-то ласковый выговор. Так же ласкова она со

всеми, хотя к существам мужского пола от ребёнка до старика, ласкова вдвойне. Почему в ней нет

презрения к мужчинам, которые слабее её? Или этому презрению мешает её нереализованная

любовь и нежность? Не в эту ли ласковую, безмозольную физическую мощь и переплавляется её

женская, никем не востребованная суть?

Интересные здесь люди. Кроме того, что почти все они здесь светлые, они ещё словно

очерчены густой чертой индивидуальности: Илья Никандрович, Дарья Семеновна, Каргинский, да и

все остальные. «Интересно, – думает Роман, – а каков на их фоне я? Серый, наверное, совсем не

заметный». Всюду слышно: коллектив, чувство коллективизма… А ведь самые-то интересные люди

как раз индивидуалы. И ничего тут не попишешь…

Домой Роман возвращается с насосом в мешке. Он уже знает, как его приспособить: установит в

колодце, а шланг от насоса проведёт прямо в дом. На зиму шланг утеплит тряпьём и зароет

поглубже в землю. Новая идея захватывает так, что Роман уже не может освободиться от зуда тут

же взяться за неё. Нет, ну надо ж, как ему повезло с этим насосом! Просто сюрприз, да и всё тут. .

На крыльце их дома кто-то сидит и курит. Наверное, Бычков, кто же ещё? Видеть его сегодня

совсем не хочется, даже если он и с деньгами. Ну не будет же он третий раз просить?!

Однако на ступеньках крыльца сидит Митя Ельников, а около завалинки стоят два велосипеда.

И то ли уж кажется Роману, или тут что-то совсем иное, может быть солнце вечернее виновато, да

только спицы одного из велосипедов почему-то отсвечивают золотом, и спицы, будто звонко

натянутые золотые струны. Просто чудеса какие-то! Или день сегодня такой… Хотя, всё равно тут

явно что-то не то. Не бывает таких велосипедов…

– Здороово! – говорит Митя со своей детской улыбкой. – Где это ты пропадаешь? Я уже целый

час тут загораю…

– А мог бы и вовсе не дождаться. Я обычно поздно прихожу. Калымлю. С кем это ты прикатил?

Роман озирается по усадьбе, не понимая, кто здесь ещё?

– Я-то? – говорит Митя, хитро засмеявшись. – Да я-то один… Это я тебе велосипед пригнал.

Поехали завтра в лес…

– Как это – «пригнал»? Где ты его взял?

– В магазине, где же ещё? Вишь, новенький совсем. Пока тебя ждал, все гайки протянул, всё

протёр и смазал, где надо. Во, как блестит! Настя сегодня отпускные получила. Я говорю: «Давай

Ромке велик купим, да мы с ним хоть за черемшой будем ездить или чо?». Она говорит: «Давай». И

отсчитала мне, зараза, точно девяносто рублей. Я говорю: «Ну, так и на бутылку тогда сразу

давай». Она ни в какую: ты, мол, и так закладываешь, как кишалот. Жадная, прямо не знаю, как

кто! Я уж собрался было психануть, да думаю: не-ет, с тобой надо лучше по-хорошему. Говорю ей

так это умно: «Слушай-ка, Настя, ты же образованная, умная женщина-баба. Ты что же думаешь, я

о своей глотке пекусь? Разве ты не знаешь, что если велосипед не обмыть, то он долго не

прослужит? Поверье такое есть». Ну, она после этого, конечно, сразу и согласилась. Во, видишь…

Митя тычет большим пальцем через плечо, а Роману и видеть не надо. Митя сидит весь такой

жёлтый, золотистый, просвечивающий насквозь, что трёхчекушечная бутылка монументального

«Агдама», стоящая в секрете за его спиной, видна и так. Роман садится на ступеньку вместе со

202

своим насосом в мешке.

– Митя, а насос тебе не нужен?

– Какой насос?

– Воду из колодца качать.

– Да не-е… Мы с Настей всего сложного, да путанного не уважаем – ведро-то куда надёжней.

Мы же в позапрошлом году даже мопед покупали. А потом продали. Ну его к чёрту. В нём же ничо

не поймёшь. То ли дело велик. Тут вон видишь: всё открыто и на виду.

– Ну а как я расплачусь-то с тобой?

– А-а, да чо об этом толковать? Расплатишься как-нибудь, – неопределённо машет Митя. – А не

расплатишься, так и не надо. Пойдём-ка лучше обмоем, а то у меня уже в горле пеокарчит. Уже

смотреть на неё, гадину, не могу, видишь, подальше убрал. Пусть у велосипеда колёса мягче

крутятся…

Требуется какое-то время, чтобы отойти от такого события. Ай да Митя! Ай да Настя! Вот,

кстати пожалуйста, ещё два современных античных персонажа со своей особой нечеловеческой

или, напротив, человеческой мощью! Так поступают или очень добрые люди или большие дети.

За столом Митино непосредственное восприятие жизни в очередной раз ставит в тупик. Выпив,

он спокойно делится такими интимнейшими деталями жизни с женой, что Роман сидит с красными

ушами. Но для Мити всё естественно, тем более что к своей Насте он относится уважительно и

трогательно. «Жена не печка, но без неё в доме холодно», – посмеиваясь, говорит он.

Какие же разные здесь люди: от мелкого Бычкова – до таких, как Митя. Только вот каких это

«таких»? Как их назвать?

Вечером, когда Митя отправляется домой, Роман, стоя под лёгким хмельком на крыльце,

слышит скрип его удаляющегося старого престарого велосипеда. А здесь, у завалинки, стоит

новенький, купленный для чужого, по сути, человека. «Ну и титан…», – думает про него Роман.

Пожалуй, это и есть его определение. А на своём личном небосклоне теперь, наверное, следует

создать ещё созвездие Мити и Насти, а ещё, конечно, созвездие Золотого Велосипеда, как символ