Жизнь волшебника

разбирают. Роман невольно усмехается слову «ассортимент» – пожалуй, более длинному, чем

перечень имеющихся продуктов.

Они уже собираются выйти, когда в магазин вальяжно входят два мужика – два солидных

покупателя, видимо, совершающих вылазку на природу и рыбалку из города (это почему-то видно

сразу). На том и другом ещё неистёртые болотники, свёрнутые гармошкой, жёлтые куртки и штаны

– похоже что какая-то военная роба. И вид такой самодовольный, будто это цари Байкала и

обладатели всей рыбы в нём. Тут они намерены купить всё, что им нужно, а нужно им, кажется,

немало. И вдруг – такая картина! У мужиков падают челюсти. Однако их замешательство почти тут

же переплавляется в презрение, отчётливо проступающее на лицах. Челюсти горожан

возвращаются на место, и мужики уже с отквашенной губой смотрят и на несчастную продавщицу,

и на Романа, как на аборигена, покорно принимающего такую недостойную жизнь. И, кажется,

когда этого презрения набирается столько, что оставаться здесь они уже не в силах, гости

подаются к выходу, сосисками раскидывая ноги под своими кругленькими животиками. И на чём

ловит тут себя Роман, по сути, ещё такой же чужой в Выберино, как и они? Ему хочется догнать

этих жёлтых пупсиков и влупить каждому по такому солидному пенделю в зад, чтобы они

ласточками летели с крыльца. Хорошо ещё, что они ничего не произносят, не хмыкают даже, а

лишь молча уносят презрительные мины на своих щекастых лицах. И как же это своё раздражение

истолковать? Как новое внезапное чувство патриотизма?

Ну да ладно, вздохнём и пойдём дальше – до хлебного магазина. А по дороге – ещё один

промтоварный. Тоже интересно заглянуть. Только он почему-то закрыт и совсем не по расписанию.

На крыльце сидит грустный седенький старичок интеллигентного вида, напоминающий учителя на

пенсии.

– Продавщицу на прочистку вызвали, – охотно поясняет он причину закрытости магазина. – Она

ведь что тут творит, зараза?! Мухлюет вовсю. Привезли вот недавно тройной одеколон. Ну, он сами

165

понимаете, дешевле… Я сразу взял два флакончика. Принёс домой. Посидели с супругой, выпили.

Я говорю: «Катюша, дорогая, сходи, возьми ещё». Она, голубушка, пошла. А продавщица нагло

заявляет ей, что тройной одеколон продаётся только членам кооператива. Это ж надо такую чушь

придумать! В общем, мухлюет, как может. За такие-то нарушения советской торговли её сегодня и

пропесочивают у начальства. Мы что же, понимаешь ли, социализм строили для того, чтобы над

нами вот так издевались!? Вот сижу, жду… Хочу в её бесстыжие глаза посмотреть…

У хлебного магазина спокойно и обыденно народ ожидает подвоза хлеба. Сколько длится это

ожидание, не поймёшь. Нина и Роман выстаивают у штакетника около часа, уже и не зная, как

стоять, чтобы не уставали ноги. Рядом с ними, привалившись спиной к штакетнику, сидит на земле

мужик в кирзовых сапогах, в синих галифе и в куртке с блестящими пуговицами. Глаза его закрыты,

лицо с двухдневной щетиной подставлено яркому, но почему-то не особенно жаркому солнцу.

Кажется, щетина этого мужика растёт именно от воздействия солнца, для чего он так

сосредоточенно и прогревает лицо. Рядом с ним велосипед какого-то старого выпуска с широким

самодельным багажником. Мужик дремлет и, кажется, нет для него боольшего удовольствия, чем

вот так философски ждать подвоза хлеба, слушая медленный рост щетины на щеках.

Но вот подъезжает благоухающая свежим хлебом машина с несколькими дверями на боках

будки. Хлеб в деревянных лотках, осыпающихся крошками, заносят в магазин. Люди,

зашевелившись, становятся в очередь. Хлеба дают по две булки в одни руки. Поэтому покупатели

проходят очередь и по два, и по три раза. Продавщице это привычно – видимо, тут так принято, и

формально правила торговли не нарушаются. Если отстоял, то получи. Хлеб покупают не себе – у

всех дома какая-нибудь живность, надо же её чем-то кормить? Полезней бы, конечно,

комбикормом, да не выгодно. Хлеб-то куда дешевле.

Домой Роман и Нина возвращаются с двумя вёдрами, матрасом, скрученным в рулон, двумя

булками хлеба и четырьмя банками консервов. Оба гоолодны и удручены. То, что это прекрасное

место и впрямь не оправдывает всех их надежд, кажется каким-то недоразумением.

Половину хрустящей булки съедают дорогой всухомятку. А дома, «придавив» хлеб килькой в

томатном соусе, принимаются за чистку клубники. «А, ерунда, – думает Роман о магазинах, чуть

повеселевший даже и от кильки, – другие-то здесь живут. Просто они уже приспособлены – у всех

хозяйство, огороды. Приспособимся и мы».

Осот поддаётся плохо, захватывать его надо чуть ли не за самое начало корня в земле, иначе

он обрывается. Жёсткие, колючие стебли напоминают о припасённых рукавицах-верхонках.

Рукавицы Роман отдаёт Смугляне, а ему надо браться за полати. Но вначале приходится

выстругать ножом и рубанком топорище из сухой берёзовой заготовки, на счастье, ещё в день

покупки дома обнаруженной на вышке.

Всё утро по дороге мимо их дома невысокий, приземистый мужик, по-воловьи напрягаясь, возит

на одноосной тележке тяжеленные брёвна. Забивая очередной гвоздь в полати в громко эхающем

пустом доме, Роман видит в окно, что этот мужик выжидательно наблюдает за ним, навалившись

грудью на штакетник. А, поймав взгляд Романа, тут же призывно машет рукой.

– Здорово, сосед, – приветствует он новосёла, остановившегося в открытых воротах, –

приехали, значит? Я уж тут за твой дом испереживался. Всю весну смотрю на трубу: не появится

ли дымок. Ну что, всё у вас нормально?

– Да вроде ничего, – отвечает Роман, помня о прерванном деле, о последнем, наполовину

заколоченном гвозде, – только вот доски куда-то исчезли…

– А, так это прежний хозяин на машине приезжал за ними.

– Ну понятно тогда.

– А я рядом живу. Меня Никитой Николаевичем зовут. По фамилии Захаров. Волоку сейчас

бревно да смеюсь над собой, говорю, ну точно как «Захар», может быть, помнишь, раньше был

такой грузовик? Тебя-то как зовут?

– Роман.

– Ну, будем знакомы. Столбы вот меняю, подгнили кое-где. Да ещё на новую баньку хочу

помаленьку леса натаскать. Оно хорошо бы сразу машину привезти, на берегу брёвен навалом, но

сам понимаешь: там государственная собственность. Ну, а за одно бревнышко у нас не

спрашивают. Вот и таскаю по одному. В общем, что я хотел посоветовать: если надумаешь столбы

менять, так подземную-то часть прогудронивай, а то завалятся – и оглянуться не успеешь. А осот

лучше скоси, – добавляет он, кивнув на огород, где ходит Смугляна в больших рукавицах на

тоненьких ручках. – Дёргать его замучишься. Правда, он скошенный-то вообще шубой поднимется,

но уж зато семян не даст. А дойдёт до семян, так и вам самим, и всем соседям покоя не будет.

Возьми литовку у меня да скоси…

– Спасибо за совет, – отвечает Роман, – за литовкой потом приду.

– А работать где думаешь? Не решил ещё? Армию когда отслужил?

– Да уже третий год, как дембельнулся.

– Ну, так иди к нам в зону…

– Разве тут есть зона?

166

– А вон, видишь за речкой забор с колючей проволокой, там зэки работают. Я сам-то – майор.

Заработок у нас ничего, да ещё прибавка ожидается. Поразмысли на досуге…

– Уже поразмыслил. Это не по мне.

– Понятно… Презираешь такую работу. Эх, в молодости-то я тоже разные мечты да цели имел, о

призвании думал. Хотел, чтобы Никитой Николаевичем называли, а теперь и навоз на тачке возить

буду, только бы платили. Сам понимаешь, семья, дети… Ну, не вышло из меня великого человека,

так и шут с ним.

– Не в том дело, – успокаивает его Роман, – у меня пока что дома дел невпроворот. Надо вон

ещё завалинки рассыпать да проверить: не мокрые ли стены, а то там, может быть, уже труха

одна.

– Вот это правильно, по-хозяйски. Тогда тебе нужно к алиментщикам на работу устраиваться.

– Как это – к алиментщикам? – с неловкостью разоблачённого спрашивает Роман.

– Да в пожарную часть, – усмехнувшись, поясняет сосед, – получают они там мало, алименты

платят небольшие, а в свободное время калымят, кто где.

– Вот и мне не мешало бы для начала где-то подкалымить.

– Так я могу на первое время одолжить, – предлагает Захар Николаевич новому, но, видно, уже

отчего-то приглянувшемуся соседу.

– Нет, занимать не в моих правилах, – говорит Роман, и сам удивляясь своему внезапному

правилу – собственный дом за спиной, почти наполовину купленный в тот же долг, просто

обязывает иметь кой-какие правила.

– Ну, дело твоё… А подкалымить можно в ОРСе. Моя супруга там бухгалтером. У них сейчас как

раз всё белят да красят. Ты, кстати, печки не кладёшь? Мне бы склал, так я бы заплатил. Тут как

раз такой момент, что все печники от дела отошли. Ковалёв спился, всё у магазина отирается,

осенью даже дом пропил. Где и зимовал, не знаю. А два других – уже полные развалины.

Вернувшись в дом, Роман задумывается. А ведь сосед-то подсказывает неплохой вариант:

отыскать бы кого-нибудь из этих печников – стариков и напроситься в ученики. Это было бы уже

ремеслом в руках. Потом бы и в срубе печку соорудил без всяких помощников.

Испытывая полати, Роман ложится на проструганную, пахнущую свежим деревом поверхность.

Однако лежать неудобно: горбыль, разный по ширине и толщине, прогибается по-разному, так что

края самых негнущихся досок врезаются в бока. Роман слышит шаги Нины на крыльце. Она входит

осторожно, дом ещё толком не освоен: и двери открываются непривычно, и любимого уголка, где

можно присесть, ещё нет.

– Ой, как хорошо ты придумал, – говорит она, заглянув в спаленку на мужа, картинно

демонстрирующего своё изделие.

Она садится на краешек его незатейливого, зато широкого, не в пример их узкой кровати,

сооружения, гладит Романа по голове. Ей вспоминается, как он и Виктор работали на крыше. Ах,

как умеют работать эти мужчины! Таких мужчин можно любить уже только за это. Роман и теперь

работает очень споро, у него выходит всё, за что бы он ни взялся. С минуту назад, находясь в

тишине и покое огорода, Смугляна, вдруг будто очнувшись, заново обнаружила себя после города,

после сессии, после нервотрёпки, связанной с переводом на заочное отделение, после уличной

пестроты людей, в этой зелёной точке пространства, из которой видны синие горы со снежными

шапками. А под руками – трава и клубника, от которой теперь почему-то зависит вся её жизнь.

Впрочем, нет, не от клубники, а от мужчины, на которого и вправду можно полностью положиться.

Ирэн, которую она уже привыкла постоянно бояться, куда-то отступила. Отступили, став

незначительными, собственные грехи и промахи. Теперь её жизнь только вот в этом человеке,

стучащем в доме молотком…

– Ты у меня настоящий мастер, – говорит она Роману, распластано лежащему сейчас на новых

полатях, – и мужчина что надо. Я тебя так люблю, что, наверное, можно бы и поменьше… Ну, что

ты молчишь? Скажи что-нибудь… Эх ты, сухарь! Сухарь и есть, – добавляет она, любуясь теперь

даже тем, что он «сухарь».

Весь день их не покидает мысль о событии, намеченном ещё в городе. Под вечер они должны

сходить поприветствовать батюшку Байкал. Но, наверное, так бы и не собрались, выдохнувшись за

работой, если бы вдруг их дела (под вечер они очищают от травы тепличку – здесь просто теплее)

не прервал резкий, терпкий гудок с озера. Даже никогда не слышав ничего подобного, они тут же

догадываются, что это гудок буксира или какого-то корабля. И это по-новому встряхивает их:

неужели совсем рядом, за небольшим клочком леса, – настоящее море с волнами, с морским

ветром и с кораблями?! Вот это да! Это можно было видеть во сне, об этом можно было мечтать в

детстве… И все это можно увидеть прямо сейчас. Так чего же они ковыряются тут?!

Повесив на дверь замок, молодые Мерцаловы переходят через дорогу к берегу речки и по

утоптанной сырой тропинке идут к Байкалу. По берегам речки – нагромождения стволов,

вывернутых прямо с корнями и притащенных откуда-то с верховьев.

– Сегодня, когда мы шли по мосту, – говорит Нина, – речка была такой бурной. Но ведь она и

сейчас не тише. Как можно постоянно быть такой?

167

Роман смеётся над её наивными рассуждениями, хотя днём и себя ловил на схожем

недоумении.

– Она такая уже, наверное, сотни тысяч лет, – отвечает он.

– Ух ты, как долго! Даже страшно, как подумаешь… А мне всё кажется, что она вот-вот схлынет

и успокоится…

Жена идёт впереди в голубых узеньких брючках. Роман с теплотой в груди наблюдает, как

грациозно вышагивает она своими маленькими ступнями в мягких комнатных тапочках на

резиновой подошве.

Громадные деревья, которые растут около самого дома, с приближением к озеру прямо на

глазах становятся меньше и меньше и за какие-то триста-четыреста метров сходят на нет. Там

остаётся лишь кустарник. Первое, что поражает новосёлов, когда они видят берег священного

моря, это не водная гладь, а свалка добротного строительного леса у воды. Стволы могучих

деревьев лежат широкой полосой по всему берегу, насколько хватает взгляда. Это разбитые

байкальскими штормами плоты, которые притаскивают на деревообрабатывающий комбинат. Это-

то и есть та государственная собственность, о которой говорил сосед, майор зоны Захаров.

Собираясь на Байкал и читая о нём всё, что попадалось, Роман видел по газетам, как вся

страна борется за чистоту всемирно известного озера и какие успехи достигнуты в этом. Помнится,

в одной центральной газете (не то в «Известиях», не то в «Советской России») было напечатано и

то, что по Байкалу раз и навсегда запрещён молевой сплав леса. Ну а как же этот буксир, который,

как они видят, тащит, конечно же, очередную так называемую «сигару» – длинную вереницу

плотов? И тащит её не как-нибудь по-воровски, а ещё и победно рявкая на всю смущённую округу,

которая, очевидно, тоже почитывает газеты.

Достигая байкальской водицы, Роман и Нина долго переходят и прыгают с бревна на бревно.

Дерево стволов, отшлифованное чистыми ветрами, промытое дождями, в свете заходящего

солнца то золотится, то серебрится. Стволы под водой красноваты, а слабые, лёгкие волны

прозрачны, ласковы и невесомы, как газовые косынки.

– Это и вправду нельзя показывать иностранцам, – констатирует Роман, – они поймут, что мы

безнадёжные дикари и разорвут с нами всякие дипломатические отношения.

Сидя на качающемся бревне, глядя на красивейший золотистый закат, но будто не совсем видя

его, Роман снова чувствует тягу, зуд как-то возмутиться этим безобразием на берегу, сделать что-

то… Выходит, правильно говорил когда-то Иван Степанович – мы живём в загипнотизированной

стране, веря газетам, а не тому, что есть. В газетах об этом нет ничего. Эх, хотя бы одну

фотографию этого берега в ту же «Советскую Россию»!

– А впрочем, – махнув рукой, говорит он вслух, – всё это ерунда.

Не первый раз за сегодняшний день он уже говорит это «ерунда», предполагая преодолимость

ситуации. Хотя здесь всё ещё туже, чем в совхозе, в котором он чувствовал себя полностью

бессильным. Тут бери выше. Тут проблемы уже конкретно государственные, о них даже в газетах

пишут. Так что пора бы уж и успокоиться. Зачем эта постоянная жажда перемен? В Пылёвке, после

армии, он был куда свободней для таких проблем, а уж теперь-то хорошо бы хоть свою жизнь по-

человечески устроить. «Успокойся, – говорит себе Роман, – не всё в этой жизни подчиняется твоим

желаниям. Тем более, что в нашей стране этот бардак не имеет такого размаха, как за границей,

где хозяевам-хапугам лишь бы собственные карманы капиталом набивать…»

По дороге домой он натыкается на какую-то витиеватую корягу, поднимает её, рассматривая.

– Смотри-ка! – с удивлением восклицает Роман. – Если здесь и здесь убрать, то получится

баба-яга. Ты видишь?

– Ух ты! – восхищается Смугляна. – Как настоящая!

– А где ты видела настоящих?

– На нашей первой квартире. Ведь это же вылитая Мария Иосифовна.

Теперь они уже более пристально всматриваются и в другие коряги. Причудливых деревяшек

много, но сколько их ни верти – они «молчат».

– Просто у нас фантазии не хватает, – заключает Роман. – Наверняка в каждой из них что-

нибудь сидит. Вот смотри: отсюда так и просится что-то… Что-то хочет о себе заявить, а мы

дотумкать не можем. Это «что-то» не может прорваться сквозь наше тугое воображение. Возьму-ка

я её домой, покумекаю ещё.

Заканчивается это тем, что в ворота они вваливаются загруженные охапками коряг.

Под вечер в избе зябко. Хорошо ещё, что в кладовке сохранились вторые зимние рамы. Роман

ставит их вместо рам с разбитыми стёклами. Потом они подтапливают печку, и тепло, медленно

заполнившее дом, кажется уютом. Днём они совсем забыли про разбитые лампочки, поэтому сидят

при свете отблесков из приоткрытой дверцы очага, причудливо прыгающих по голым белёным

стенам. На ужин открывают очередную банку кильки в томатном соусе, режут хлеб. Несмотря на

голод и усталость, эту банку осиливают с трудом: скромная килька почему-то приедается уже со

второго раза.

Отерев от красного соуса свой перочинник, Роман садится ближе к дверце с алым раскалённым

168

пятном и принимается за деревяшки. Самые интересные коряги, из которых проглядывают

загадочные морды и фигуры, откладывает до лучших времен. Строгает те, из которых выходят

ручки для калиток и дверей, крючки и вешалки для одежды и полотенец на кухне.

Смугляна лишь ахает, удивляясь изобретательности мужа и простоте изобретаемого.

– Да ты у меня, оказывается, не просто мастер, а настоящий художник, – говорит она.

– Просто я с детства люблю что-нибудь стругать, – поясняет Роман. – Как-то не то во втором, не

то в третьем классе я вырезал из сучка голову суворовского солдата в треуголке. Раскрасил, отнёс

на выставку художественного творчества, а её даже не заметили. А я-то на приз надеялся. Так они,

паразиты, и сгубили мой талант. .

– Напрасно смеёшься, – убеждённо говорит Нина, – у тебя и вправду талант.

– А я не смеюсь, – всё с той же улыбкой отвечает он, – я вообще во многом талантлив, правда,

жизнь у меня как-то складывается не очень… – И тут же поправляется: Ну, не считая, конечно,

тебя… А вообще, знаешь… Скажу вроде как по секрету… Ну что толку от этих талантов? Испытать

бы в жизни что-нибудь серьезное. Ну, помнишь, как ты мечтала куда-то за три моря идти? А я так

на войну бы пошёл. Как в фильмах показывают. Как наши деды когда-то уходили. Проводы на

войну – это такая жуткая картина, такие сильные переживания. Но их-то и хотелось бы испытать.

Представь: вот ты уходишь практически на смерть, не зная точно, вернёшься или нет. Уходишь и

думаешь: а как встретят потом тебя дома или как получат похоронку? Ведь получив похоронку на

тебя, родные не будут знать, как и что было с тобой на самом деле, о чём ты думал, кого вспомнил

в последнее мгновение. И в этой-то неизвестности, в этом разрыве со всеми есть какое-то

наслаждение (именно наслаждение) момента, когда ты уходишь на войну…

Смугляна смотрит на него напряжёнными широко раскрытыми глазами.

– Ты что это, совсем того? Зачем так думать? Не надо такое себе ворожить.

– Я и сам понимаю, что это нехорошо. Только думается иногда. Будто какая-то сладкая бездна

зовёт…

Спать укладываются под шелест качающихся от сильного ветра и будто чего-то не одобряющих

деревьев, потом слышат, как по крыше их собственного дома стучит дождь, переходя в гудящий

ливень. Спится широко и спокойно – сон мешается и растекается по шуму дождя. В темноте же

шум дождя всегда кажется слаще и громче. Некоторое время перед сном отвлекает лишь голод, но

вскоре он отдаляется. А если бы сейчас с ними был Юрка? Куда его уложить? Чем накормить?

Денег у них сейчас только на дорогу до Пылёвки и обратно. И от этого Роману становится страшно.

Ведь он отвечает за всех, кто с ним. Всё зависит только от него. И всё-таки надо прорваться. Он

будет вкалывать здесь так, как только это возможно, и сначала всё будет, конечно, только для

Юрки. А потом – ничего, всё равно выровняются… Нет уж, его настроение на будущее не изменит

даже голод. Это сегодня – голод, а уже завтра он что-нибудь придумает. Дел у них так много, что

уже от самого множества перспектив всё кажется возможным и осуществимым. Что значит лишь

один этот сегодняшний день! Ещё прошлой ночью они не знали, в какие окна заглянет к ним солнце

поутру. Ещё вчера их дом был иллюзорным и почти воображаемым, а сегодня он материально

стоит среди реальных жизненных категорий. Он просто есть. И за его надёжными стеонами шумит

холодный дождь…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Проигрыш

Сон размыкается легко, словно радужная мыльная плёнка на воде. Мгновенно войдя в самое

ясное будничное состояние, Роман обнаруживает, что его разбудила сама необыкновенная

тишина. Лёжа на спине, он смотрит в еле видимый потолок; реальность заглушена покоем и

невнятным сумраком. В полном беззвучии слышно даже тончайшее, паутинное тиканье ручных

часов, висящих на гвоздике над головой. Роман снимает их, подносит к глазам: короткая стрелка

стоит на шести. Можно поспать ещё, но бока ноют от острых краёв выпирающих горбылей,

которые не сглаживает даже новый ватный матрас. Полати надо всё-таки переделать.

Странное удовольствие держать на ладони часы, потому что сейчас это нечто такое, в чём

живёт хоть какое-то движение. Вот в каком мире малых движений, тишины, таёжного

умиротворения и рассудительных бесед, даже в очереди за хлебом теперь они с Ниной. Быстрая

же стремительная речка лишь оттеняет общую неспешность этого мира. Вот с речки-то, с её

неутомимости им и следует брать пример. Здесь нельзя поддаваться стихии сна и покоя.

Сегодняшние планы просты: днём работа на «плантации» с осотом, а вечером он идёт на

станцию, покупает билет и едет в Пылёвку за Юркой. Так что, до отъезда, до отдыха в поезде

можно поработать во всю силу. Короче: рота! Подъем!

Распоряжение энергично, а его выполнение – так себе. Сначала Роман вытягивается во всю

свою длину так, что ноги почти по колено высовываются из-под колючего покрывала, потом

169

осторожно, чтобы не потревожить Смугляну, садится на край полатей и подошвами, хранящими

тепло постели, ступает на студёные крашеные половицы. В доме, чуть протопленном с вечера,

снова сочная, влажная прохлада. Нежилой холод, которым дом напитывался много дней в

сугробах и в тени закрытых ставен, опять заполнил собой пустые комнаты.

Окно спаленки ещё с вечера закрыто пожелтевшей газетой, найденной в сенях. Ставни на ночь

теперь можно не закрывать. В одних трусах Роман выходит в комнату, чтобы увидеть в окнах ещё

непривычные сказочные синие горы и зелёные леса, снова потягивается, глядя в сторону

подвесного моста, да так и остаётся со ртом, открытым на зевке, с руками, вытянутыми к потолку.

Такого непроницаемого, молочного, кажется, просто шипучего тумана видеть ещё не приходилось.

И этот туман не где-то вдали – он омывает стёкла окон и, очевидно, втекает в дом по щелям между

рамами и колодами. Только в доме он, конечно, погибает, обретая прозрачность. Но уж вовсе

невероятны в картине за окном четыре больших костра, полыхающих в тумане на берегу реки, хотя

ни самих берегов, ни реки различить нельзя. И это не какие-нибудь романтические костерки, а

серия настоящих пожаров.

Роман хочет разбудить жену, чтобы она не пропустила это почти инопланетное зрелище, но,

войдя в спальню, видит её смугловато-розовую щёчку, крыло тёмных волос, свернувшееся на

подушке, и любуется ей. Если она так красиво спит, то и сон её, наверное, необычайно сладок. Что

ж, пусть поспит. Густоты тумана и силы необъяснимых огней хватит и до её пробуждения.

Одеваясь, Роман сразу же натягивает рабочие брюки, прихваченные с собой в числе самого

необходимого. Невольно отметив их грубоватость и прочность, он остаётся доволен своей

хозяйской предусмотрительностью.

Крыльцо мокро от ночного дождя и тумана. Находясь всё в том же блаженном состоянии, Роман

любуется и крыльцом, и прозрачными шариками воды, свернувшимися на коричневой охре

половиц. Потом, захватив с крыльца новое блестящее ведро, идёт через дорогу к речке. И как

только удаётся природе в одно утро вбухать столько свежести? А вот на берегу с яркими мокрыми

камешками уже откровенно холодно. Почему-то лишь над самой плоскостью воды молоко тумана,

залившее русло речки, оставляет метровое пространство прозрачной, чёткой видимости. Дом же

видится отсюда лишь смутными очертаниями. А ведь именно о такой-то жизни ему и мечталось. Не

ему ли хотелось выходить вот так к речке и умываться холодной утренней водой? Ну, так и в чём

же дело тогда? Вот тебе речка, вот утренняя свежесть, вот чистейшая вода…

Съёжившись, Роман скидывает рубашку, сосредотачивается, чтобы, зачерпнув воду ладонями,

окатить спину и руки до подмышек. Зачерпывает, мгновенно обжигая руки, нерешительно плещет

всего лишь на лицо и застывает, как от ожога крапивой. Оказывается, в русле этих густо-зелёных

берегов скользит совершенно зимняя вода, которая мгновенно стягивает лицо и лишает пальцы

чувствительности. Да ведь это же настоящий жидкий лёд! Кажется, речка вытекает из самой

настоящей зимы, которую сегодня не видно из-за тумана. Хочется осмотреться по сторонам и

проверить: действительно ли сейчас лето с зелёными деревьями и травой?

Принеся в дом полведра воды, Роман ставит его на ещё теплую с вечера плиту: проснувшись,

Нина умоется уже чуть подогретой водой.

Наскоро ополовинив очередную банку кильки в томатном соусе, запив её ледяной водой, от

которой килька в животе как-то криво переворачивается, а остальной организм так же наискось

передёргивает ознобом, Роман потеплей укрывает жену и по-десантному бодро прыгает с крыльца

на войну с осотом. На грядках, где растёт клубника, траву все же лучше продёргать руками, а не

косить литовкой, как рекомендовал сосед.

Нет, ни скудный завтрак, ни обширнейшие травяные джунгли – ничто не собьёт его сегодня с

душевного подъема, похожего на некий горячий внутренний шар, вздымающий и распирающий

грудь. Стебли мокрого осота скользят в рукавице, но из влажного песка вытягиваются легко. Капли

воды с высоких листьев сыплют на спину холодные точки, так что рубашка быстро намокает,

мокрыми становятся волосы и лицо. Взглянув на влажные рукава рубашки, Роман видит, как они

паряот. Эх, да может ли быть что-то чище и целительней этой живой травяной воды?

Тут уж не то, что на заводе. Тут всё, наконец-то, зависит лишь от тебя самого. Конечно, на

заводе надёжней: плохо работаешь или хорошо, а зарплата гарантирована. Здесь же можно много

вкалывать и ничего не получить. Зато ты же и виноват. А если так, значит, не просто вкалывай, а

вкалывай вдвойне, втройне, да хоть вдесятерне. А вот с женщинами… Та, кем закончились вся его

коллекция – это Смугляна, девятка крестей, как решил тогда Роман, хотя теперь так думать о ней

нельзя. Что ж, нет теперь женщин, кроме этой одной, и не надо – всему своё время.

Сейчас для него хорошо и желанно всякое действие. Что уж говорить о работе на собственном

участке! Время от времени Роман разгибается, окидывая взглядом свою территорию, которая еле

заметной округлостью (хочется думать – округлостью земного шара) выпирает в центре огорода.

Роману кажется, что сильней и значительней он становится уже от одних своих намерений. А как

хорошо в эту ровную, безмятежную минуту вспомнить спящую жену с волной ее смоляных волос, с

розовато-смуглой щёчкой. Да ведь ему, оказывается, и не надо больше никого.

Нина, умывшаяся, с причёсанными и до блеска приглаженными волосами, собранными на

170

затылке, приходит в огород через час, уже одним своим явлением наполняя Романа ещё большим

энтузиазмом. Плечи её в это всё ещё прохладное время прикрыты ярким платком (подарком

матери) с замысловатыми узорами. Смугляна никогда специально не подчеркивает свою

национальность, но иногда у неё это выходит случайно, и тогда она нравится ещё больше.

Вместо приветствия Роман разводит руками, хвалясь уже отвоёванными грядками и целой

копной выдерганной травы.

– Что это там горит? – спрашивает Нина, кивая на высокий забор в сторону костров.

– Пока не знаю, – отвечает Роман. – Ты чего-нибудь поела?

– Да, немножко.

Немножко… И это «чего-нибудь», и это «немножко» – остаток его консервов. Можно было и не

спрашивать – разве в доме есть другая еда? «Нет уж, черт возьми! Мы не будем жить так бедно!» –

со злостью обещает себе Роман.

– Ну, а поела, так вот тебе рукавицы, – вынужденно переходит он на более строгий тон, –

принимайся за осот, а я в колодец загляну. Обедать сегодня пойдём в столовую.

Солнце, наконец, осаживает туман и, согнав его к речке, ярко заглядывает под навес в углы с

затаившейся прохладой. Роман снимает крышку колодца, вглядывается вниз. Туда надо

спускаться, иного варианта нет. Он берёт с крыльца ведро, оставленное женой, выплёскивает

остатки тёплой воды, привязывает его к тросику на вороте колодца и по мягко проседающим

скобам в гнилых, сочащихся влагой брёвнах, осторожно спускается в сырость и холод. К счастью, в

колодце над самой водой есть коробчатый выступ, на котором можно стоять, широко расставив

ноги. Бутылки, плавающие сверху, собрать не проблема, но что внизу? Закатав рукав рубашки как

можно выше, Роман суёт руку в холодную обжигающую воду и едва дотягивается до дна, замочив

руку до подмышки. Весь донный песок покрыт битым стеклом. Уцелевших бутылок нет: лишь

осколки да горлышки, торчащие остриями. Роман осторожно собирает в ведро стекляшки и

затонувшие бутылочные этикетки. Рука в воде коченеет за какие-то мгновенья. Зато на воздухе

горит, как ошпаренная. Сунув мокрую ладонь под мышку, Роман несколько минут стоит

неподвижно, ожидая пока она отойдёт. Много так не наработаешь, да и мелкие осколки не

соберёшь. У крыльца есть лопата без черенка. Роман поднимается за ней. Но теперь ему

требуется помощь. Выглянув из-под навеса, Роман видит, что жена, так и не начав ещё работать,

стоит с верхонками в руке, понуро и задумчиво глядя куда-то в траву.

– Нина, иди сюда, поможешь, – зовёт он, пытаясь подавить невольное поднимающееся

недовольство: так-то они много тут не наработают.

Он снова опускается в колодец. Смугляна, зависнув сверху, испуганно призывает его к

осторожности.

– Да отойди ты в сторону, – просит Роман, – не закрывай свет.

Нину это обижает, и около часа они работают молча. Роман внизу нагружает ведро песком,

убирая верхний грязный слой, а Смугляна, вращая ворот, поднимает его и опрокидывает около

сруба. Сняв весь замусоренный пласт, Роман выбирается наверх, садится на крылечке. Стянув не

то промокшие, не то отсыревшие ботинки, ставит босые ноги на уже сухие и даже чуть нагретые

солнцем половицы.

– Не заболеешь? – спрашивает Нина, глядя на его красные, как у гуся ступни, – может быть,

тёплые носки принести?