Жизнь волшебника

испуганно спрашивает, кто это, и откидывает крючок.

– Всё нормально, – успокаивает её Роман, – утром всё расскажу.

Сбрасывает в коридоре полушубок, проходит в свою комнату. Смугляна, услышав шум, уже

сидит на кровати.

– Купил! – радостно сообщает он вместо приветствия. – Дом – что надо! Сразу и не

расскажешь…

– Ладно, давай до утра, – предлагает она, – раздевайся, иди скорей под одеяло. Или чая

попьёшь с дороги?

– Нет уж, лучше мне чего-нибудь послаще…

Невелика их разлука, но как значима она для будущего семьи! Всего-то три дня, а такое

событие! Перспектива впереди просто чудесная! И Нина уже от этого кажется втрое желанней и

притягательней.

– Ох ты! Что это с тобой? – восхищённо шепчет она, чувствуя его горячий напор. – Ты же с

дороги, ты устал… Да тише ты, Кривошеевых разбудим…

– А, плевать!

– Да ты что?! Неудобно, – говорит она, уже чувствуя полную готовность к тому, что он

бессловесно требует.

– Они нас поймут.

– Слушай, – вдруг, не успев подумать, предлагает Смугляна, – а давай тогда на полу… Там

скрипеть не будет. .

Роман на минуту останавливается. И впрямь, пол – это не их музыкальная кровать, как же он

сам-то об этом не додумался? Неприятно мужчине отставать в таких инициативах. Нина уже стоит

на полу, давая возможность скинуть матрас. Роман тихо опускает его рядом с кроватью. А

Смугляна уже в пылу новой страсти: ей хочется такого же яркого наслаждения, какое испытала она

здесь прошлой ночью, только теперь уже с мужем.

– Нет, не сюда, – шепчет она.

– Да какая разница? – отвечает Роман, пытаясь поймать её и привлечь на матрас.

– Встань, встань, – просит она и сама передвигает постель туда, где лежал матрас Алексея.

Роману же и впрямь всё равно, где им слиться. Смугляне – не всё равно. У Романа нет такой

мягкой, ласковой бороды, он не благоухает одеколоном «Москва». От мужа пахнет пьянящим и

дурманящим поотом «Чита», потому что он только что пробежал кросс в полгорода. Но Смугляне

хочется, чтобы и близость с мужем случилась на том же месте…

А утром Роману нужно уже на работу. Его будят шаги Виктора за ширмой, на работу они, как

обычно, собираются в одно время. Женщины пока ещё спят. Мужчины торопливо завтракают на

кухне. Виктору не терпится услышать новости, но Роман переносит теперь свою «пресс-

конференцию» на вечер, когда в доме соберутся все.

На заводе он в этот же день пишет заявление об уходе. Начальник цеха, уже знающий про его

обстоятельства, лишь поздравительно и грустно пожимает руку: Роман – рабочий неплохой.

Начальник расспрашивает о покупке. Роман отвечает скупо, не желая тратиться, ведь на квартире

предстоит долгий обстоятельный отчёт.

Возвращаясь с работы, он специально делает крюк, чтобы взглянуть на окна Ирэн. Они, слава

Богу, светятся, значит, там всё остаётся как было. Теперь надо поскорее уматывать на Байкал и

забирать Юрку. Голубика его там уже не отыщет.

И в дом Текусы Егоровны, и в свою комнату Роман входит сегодня уже чуть отчуждённо: что

значит теперь этот чужой закуток (хотя спасибо ему, конечно), когда у них целый собственный дом,

да в придачу огород, сарай, колодец!

Вечером все уже в сборе, нет только Смугляны. Что-то её задерживает. Ну, ничего, бывает и

такое. Роман специально не выходит из своей комнаты, чтобы не начать рассказ без неё. Наконец

приходит и Нина. Она немного нервничает. Сегодня пришлось заседать на комсомольском

собрании, будь оно неладно. Это собрание измучило её. Сквозь доклад и глупые речи она

слышала другое: как у них на кухне соседи рассказывают Роману последние новости, и главное –

об их импозантном госте. Ведь выболтают же, обязательно выболтают про Алексея, а Роман никак

153

не подготовлен к такому.

Но вот вся разномастная семья в сборе. Роман начинает рассказ. В ход идут его схемы и

корявые рисунки. Вот таков он, их дом, вот в таком красивом месте расположен. С одной стороны,

в голосе рассказчика торжество и радость, с другой – невольно возрастающая отстранённость. Всё

– теперь уж не жить им всем под одной крышей. Почти с Нового года Роман пытался втянуть в свои

планы и Виктора. Тот и сейчас не против, но его Галя и слышать не хочет о какой-либо станции.

После детского дома у неё свой идеал будущего – только благоустроенная городская квартира! И

баста! А ты вот возьми, да заработай её…

Всем, внимающим Роману, кажется, будто приехал он уже совсем другим человеком. Его

привыкли видеть мрачноватым, придавленным и озабоченным, а теперь он свободный,

излучающий какой-то собственный свет. Может быть, это свет пышных байкальских снегов и

мягкого зимнего климата, о которых он говорит взахлёб? Рассказывая, Роман и сам ловит себя на

том, что невольно входит в какой-то романтический разнос. Ну что, собственно, могут значить для

их семейной жизни чистая вода речки и высота снежных сугробов? И слушатели просто не узнают

его, когда на вопрос Виктора, где там можно работать и на вопрос Текусы Егоровны, какое там

обеспечение в магазинах, Роман отвечает одинаково: не знаю. Нет, не могут они теперь его

понимать – теперь он свободен и самостоятелен. И это главное. Единственное, что вызывает

смутное недоумение в Романе, так это то, что почему-то именно Смугляна интересуется рассказом

меньше всех: то смотрит куда-то в сторону, то, взявшись за посуду, как-то уж слишком старательно

протирает тарелки. Скорее всего, до неё просто не доходит знаочимость этого события. Что ж, и до

него, наверное, не доходила бы, будь он просто слушателем.

Обсуждение закончено. Задумчивый сегодня Виктор уходит к себе и, завалившись на диван,

мечтает о своём будущем доме. Текуса Егоровна, не смотря на позднее время, бежит к соседке,

чтобы обсудить всё это и на стороне. Роман тоже ложится на кровать, чтобы отдохнуть после

работы и ужина.

– Ну, ладно, – говорит он Смугляне, – расскажи, как твои-то дела?

Нина смотрит настороженно: вопрос Романа кажется подозрительным. Рассказали ему всё-таки

об Алексее или нет? У её отца есть такая особенность, что, даже зная о чём-то, он обычно долго

молчит, не подавая вида. Будет всё мотать на ус, пока однажды не взорвётся. А Роман, случаем, не

из таких? С этой стороны он пока не известен.

– Я так соскучилась по тебе, так соскучилась, – воркует Смугляна, подсаживаясь на краешек

кровати, притрагиваясь к его волосам; сегодня муж чище и свежее – на работе принял душ и

помыл голову шампунем. – Кстати, тебе ещё не рассказали, что у нас тут был гость?

Роман в упор смотрит на неё и вдруг оторопело видит ту её особую виноватую улыбочку с

растянутыми губами, не показывая зубов. И эта улыбочка мгновенно продаёт её всю. Он помнит

момент, когда у неё было такое выражение. И Роману уже не хочется выяснять подробности о

каком-то госте. У него сейчас лишь одно желание – вскочить и размазать Смугляну по стенке.

– Какой гость? – едва сдерживаясь, всё же спрашивает он.

– Знакомый по институту… Он уже окончил худграф или что-то вроде этого…

И это слово «худграф» ей бы тоже лучше не произносить. Это слово навсегда сцеплено с её

Леонидом.

– Откуда он знает, где мы живём?

– Я случайно столкнулась с ним на улице.

– Леонид, что ли? – спрашивает Роман, чувствуя, как сияние байкальских снегов стремительно

улетает в стремительно темнеющую глубь его души, превращаясь в точку, в ничто.

– Ну что ты! – даже обижается она на такое нелепое предположение. – Нужен мне этот Леонид!

Это его друг. Они совершенно разные, хотя в общежитии жили в одной комнате. Это Алексей –

очень интересный и порядочный человек… Жаль, что ты с ним не знаком…

– А на кой чёрт мне теперь с кем-то тут знакомиться? Ну, не важно… Значит, был он, и что

дальше? Зачем приходил? Причём, когда не было меня?

– Я ж говорю, мы с ним случайно встретились, когда я возвращалась из института. Ему было

негде ночевать. Он живёт сейчас где-то на севере, а в город приезжал по делам. Вот мне и

пришлось его пригласить.

– Ночевать?! А потом?

– Ну, мы посидели все вместе на кухне. Здорово так посидели! Жаль, что тебя не было. А потом

Текуса Егоровна выдала ему матрас…

– Он что же, где-то там у неё в ногах и спал? Или где?

– Нет, он спал вот здесь.

– Где здесь?

– На полу.

– Ах, на полу…

Нина бледнеет на глазах. В глазах – ужас, по растянутой улыбочке, как по струне, нервная

дрожь. Она не знает, как выдержать паузу. Вот уже и пальчики дрожат… Как сглупила она,

154

предложив Роману ночью снять матрас с кровати. Теперь, отведя глаза от неё, тот смотрит как раз

на тот кусок пола, куда она почему-то сместила ночью их любовное место. И пощады здесь не

будет.

– А я знаю, где лежал его матрас, – произносит Роман.

– Где?

– А во-он там, где мы с тобой ночью… – медленно продолжает он. – Там, да?

Нине хочется указать куда-нибудь ближе к дверям, а если Роман уточнит это у хозяйки? Лучше

уж не врать, хотя не врать сейчас – всё равно, что самой в петлю лезть…

– Да, – тяжело и сдавленно признаётся она, понимая, что у Романа остаётся лишь один шаг,

один вопрос до правды. Но уж её-то она не откроет никогда.

– Знаешь, о чём я думаю? – спрашивает Роман почти через минуту гнетущего, каменного

молчания. – Я прикидываю, хватит ли у меня силы, чтоб взять тебя за ноги, размахнуться и

размозжить о стенку, как последнюю сучку…

Нина чувствует, что с ней происходит нечто противоестественное. Слова Романа возбуждают

её. Если хотя б иногда он называл её так! Ей даже хочется предложить: что ж, возьми и размозжи,

как сучку, если тебе это приятно. Потому что, кажется, это будет приятно и мне.

– За что? – вместо этого как можно обиженней спрашивает она.

– А ты не поняла? За твои ночные фантазии, которые ты потом воплощала со мной…

«Да-да, фантазии! – обрадовано восклицает про себя Смугляна. – Именно фантазии, конечно,

фантазии, только фантазии!» И ещё больше утверждается в своём: никаких серьёзных оснований

подозревать её в чём-либо у него нет. А догадки не в счёт.

– Да какие тут фантазии… – робко потупившись, отвечает она. – Ты приехал… ну как не знаю

кто… Я боялась, ты вообще кровать перевернёшь. Что мне ещё оставалось? Тут хочешь не

хочешь, а придумаешь…

Роман сидит, поражаясь удивительной ненадёжности жизни. Как легко и хрупко всё в ней может

рассыпаться. У него такие планы! Такие, что, кажется, выводят сразу из всех тупиков. Но

заподозрить сейчас Нину в измене – значит признать все свои старания пустыми, а выстроенного

будущего вроде как уже и нет. Подумав так, он не может дать отчёта с какого уровня приходит ему

эта мысль. Из ясного трезвого сознания или из неуловимого, туманного, но всеми силами

спасающего подсознания? Пожалуй, откуда-то из середины того и другого. Роман оценивающе

смотрит на тонкую Смугляну, на её всё-таки милое (как бы он не сомневался) лицо как на некий

стержень своего будущего. Да нет же, вряд ли она, вот такая, вдруг изменила бы ни с того, ни с

сего…

– А знаешь, почему я верю тебе? – спрашивает он. – Потому, что у самого есть кой-какой опыт.

Я знаю ту мудрую истину, что любящей женщине не будет хорошо с другим. Это просто опасно для

неё. Женщине разрушить свою личность проще простого: измени, когда любишь и ты уже никто.

Почему так? Да, потому что, находясь в любви, женщина кристаллизуется самым лучшим, самым

совершенным образом. И сломавшись в высшем, кристальном состоянии, она уже не склеит потом

себя никаким клеем. Так что, самая верная твоя гарантия для меня – это само твоё чувство. А оно

у тебя, знаю, есть. Только вот твоя доверчивость и наивность… Ты пригласила этого друга из

сочувствия, а какие мысли и надежды возникли у него? Ты пойми: мне дурно уже оттого, что у кого-

то в отношении моей жены могли мелькнуть, хотя бы даже мелькнуть(!), такие мысли. Меня

унижает это!

– Да какие там мысли! – почти уже радостно восклицает Смугляна. – Он такой хороший

человек…

– Ах, как мило! Как всё легко и просто! Хороший, и всё тут! Да ведь он знал о твоих отношениях

с Леонидом, он, чего доброго, ещё и комнату для вас освобождал… Почему бы ему тоже не

попытать удачу? Но как? А вот так: на жалость надавить, ну, вроде как ночевать негде, и всё

такое… Но подумай, как это в городе, в котором он учился несколько лет, в котором у него полно

знакомых, сокурсников, где, в конце концов, есть институтское общежитие с прежними

вахтёршами, ему негде ночевать? То есть, пока он с тобой не столкнулся, ему было где ночевать, а

как встретил тебя, так сразу всё исчезло… Но главное, он видел, что, если ты зовёшь в гости,

принимая его явное враньё, значит, ему есть на что надеяться…

– Ну, я не знаю… – виновато произносит Нина. – Я как-то не подумала… Он вёл себя вполне…

За столом все это видели.

– Не подумала она! А кто за тебя будет думать? Скажешь, у него и намёков никаких не было?

– Да не заметила как-то… – вроде как вспоминая, отвечает Смугляна, счастливая оттого, что

Роман ругает её уже не отталкивая, как свою.

– Ох, и наивная же ты!

– Послушай, – говорит Нина, понимая, что теперь она уже на твёрдом берегу. – Ну о чём мы с

тобой говорим, а? Как можно думать, чтобы я позволила что-то подобное, причём в первую же ночь

после твоего отъезда? Как можно подумать, что при всех открытых дверях, рядом с соседями,

могло что-то происходить? Как это вообще возможно здесь?

155

Говоря «здесь», Смугляна обводит рукой по комнате, почти над тем местом, где лежали

матрасы, и вдруг на мгновение внутренне обжигается. От фантомного костра тихой тлеющей

похоти с Алексеем, не погасшего и сейчас, отрывается язык белого невидимого пламени и

полностью охватывает её, словно облитую бензином. Греться, оказывается, можно и на останках

тайного минувшего греха. Волна прошлого желания, испытанная теперь уже рядом с Романом, да

ещё вслед за только что миновавшей грозой, кажется невероятной и ей самой. И как только он

верит ей?! Как, оказывается, запросто можно будущего мужа обводить…

Пытаясь унять в себе муть неясного раздражения, Роман поднимается, подходит к окну, с

минуту бездумно смотрит в стенку темноты, возвращается и натыкается на коричневый халатик

Нины, небрежно кинутый на спинку кровати. И снова вспыхивает: общежитие, её блуждающая

близорукая улыбка, натянуто прячущая зубы, когда она оглянулась от двери… Почему это

вспоминается теперь, когда этот халатик давно уже стал привычен? Всё дело в её улыбочке

девятки крестей, которую он давно уже не видел, и которая сегодня неожиданно порхнула вновь.

Улыбочка эта вроде лакмусовой бумажки. Явно, что сейчас Смугляна говорит не то, что есть. Так

ли уж хорошо он знает её? Почему бы, наконец, не порасспросить кое о чём свою будущую

спутницу жизни? Раньше было некогда. Хватало других проблем, другой боли…

– Послушай-ка, – говорит Роман, – ну, ладно, Бог с ним, с этим Алексеем. Но я ведь и про

Леонида ничего ещё толком не знаю. Давай-ка, выложи мне, наконец, всё. Теперь я хочу полной

ясности. Расскажи лишь один раз. Мне просто нужно знать. Потом спрашивать не стану.

Нина видит, что это не просьба, а требование. Жёсткое требование, вполне обоснованное его

вольным или невольным подозрением. А ведь она надеялась, что это выяснение уже никогда не

состоится. Даже придуманную, более убедительную версию своего прошлого забыла. Она, эта

версия, где-то рядом, здесь, только как бы на неё перестроиться?

– А может быть, лучше потом? – с надеждой предлагает она.

– Потом, когда мы уедем, будет поздно. Мне нужно сейчас. Именно сейчас.

Делать нечего. Начала для разгона и для того, чтобы память всё-таки отыскала забытую

версии прошлого, как обводную дорогу, Смугляна пересказывает всё, уже известное ему. Роман

терпеливо выслушивает. Однако дальше рассказ идёт дёргано и неровно. Тем более, что сегодня

Роман ведёт себя как следователь на допросе: чётко спрашивает и требует прямых ответов. Он всё

сопоставляет и анализирует. И эта его твёрдость неожиданна. Она сбивает с толку. А забытый путь

будто прячется… Сначала Смугляне удаётся как попало обогнуть факт аборта, для чего

приходится придумать несколько дополнительных причудливых загибов. Но два уточняющих

вопроса Романа – и эти загибы распрямляются, как пластилиновые. Нина не может толком

объяснить своего долгого лечения и того, почему ещё и сейчас находится под наблюдением врача.

Да ведь он возьмёт сейчас её медицинскую карту и всё увидит. Смугляна теряется, мелет полную

чепуху. Роман смотрит спокойно, с холодным недоумением. И Нину вдруг прорывает. Да не желает

она врать о том, что больно! Ей и без того уже невмоготу переносить эти тяжелейшие уколы без

всякого права на понимание и сострадание. Тысячи женщин лечатся от того же, но им хоть кто-то

сочувствует. Мало того, что для неё это невозможно, так она ещё должна всячески скрываться и

изворачиваться. Да не может это быть грехом хотя бы уже потому, что связано с массой моральных

и физических страданий. Конечно, она может и должна скрыть своё случайное приключение с

Алексеем, чтобы сохранить свою будущую семью, но прошлое ей скрывать незачем. К тому же,

правда об аборте просто ничтожна по сравнению с последним событием. Не может, не имеет права

Роман осуждать того, что было до него и что уже само по себе окупается долгой болью и вконец

расстроенным здоровьем…

Правда о её истинном лечении сокрушает Романа. Леонид всё время виделся некой дальней,

почти нереальной тенью; вроде тени была и его близость с Ниной. Но теперь эта туманная

реальность стремительно становится чёткой и определённой, как на фотобумаге в тёплом

проявителе. Особенно явно сквозь череду метаморфозных переходов Леонид материализуется

здесь запахом аптеки, который чувствуется всегда. Этот запах уже давно стал запахом их жизни.

Конечно, и у Голубики был Серёжка, но там все было изначально открыто. Нина же выстроила

совсем иное представление и о себе, и о будущем. Именно это представление заставило Романа

окончательно отречься от Голубики, вкалывать на холодной крыше и в ледяных телефонных

колодцах. Ради этих представлений куплен дом. Ради этого сделаны долги, которые ещё

выплачивать да выплачивать. И как поступить теперь?

Мозг уже до боли воспалён сумятицей, ярким винегретом чувств. Роман тяжело бродит из угла в

угол и вдруг останавливается у окна, увязнув взглядом в липкой заоконной тьме: ему чудится

какое-то странное ощущение в волосах. «Боже мой, кажется, я седею, – догадывается он, –

неужели, это можно слышать?»

– Но это ещё не всё, – произносит за спиной Смугляна, теперь уже полностью убитая.

Обернувшись, Роман смотрит на неё тем же взглядом, каким смотрел во тьму за стеклом: и что,

интересно, ещё? Ему уже и так всё безразлично.

– Что не всё? – механически спрашивает, кажется, лишь сам его язык.

156

– Я ведь тогда была ещё совсем молода, ну, когда со мной всё это случилось… В общем,

понимаешь, хоть я и лечусь сейчас, но врачи говорят, что детей у меня, наверное, не будет. .

Роман всё ещё стоит, снова глядя в окно, как в жизнь пересыщенную до непроницаемости.

– Всё? Других важных сообщений нет? Ну, теперь-то хоть всё?

– Всё…

– Да и ладно… Вы и о последнем-то зря сообщили. Ещё подумаете, будто оно больше всего на

меня и повлияло. А мне и первой новости позаглаза. Так вот, собирайтесь-ка, мадам, я провожу вас

до общежития: там вас ещё, наверное, не забыли…

Говоря это, Роман и сам ужасается тому, что совершает – да он же разваливает всё

построенное. Ну а другой выход есть?

Смугляна в растерянности. Сначала покинуто и сжато, сидит на стуле, как комочек, потом

поднимается, с шорохом вытягивает из-под кровати первый чемодан. И её почему-то жалко. Роман

уходит на кухню, чтобы не дрогнуть, не растрогаться ещё больше, когда она станет укладывать то

одну вещицу, то другую.

Хорошо, что на кухне никого. Он сидит там, стиснув пальцами гудящую, пульсирующую голову.

Непонятно: время идёт или не идёт? Нина возникает, наконец, в дверях кухни уже со вторым

чемоданом и в пальто. Первый же чемодан, оказывается, стоит у порога. Роман вскакивает,

одевается.

– Можешь не провожать, – уже как-то отстранённо и независимо бросает она. – Дорогу знаю…

Роман садится. Громко хлопает дверь. «Надо же, она ещё и сердится…»

Кривошеевы смотрят свой громкий телевизор и ничего больше не слышат. Роман вспоминает,

что когда они переселялись сюда, то чемоданы Смугляны были тяжеленными, а тяжёлое ей

поднимать нельзя: к этому он уже привык. Выскочив из дома, Роман догоняет её уже на улице,

выхватывает ношу из обеих рук. Она останавливается и смотрит с надеждой, но Роман не

возвращается, а идёт дальше.

Молчат всю дорогу. На улице уже полная темь. Для Нины обидней всего мысль, что

разругались-то они из-за события, которое уже отболело и которое Роман мог бы просто принять.

Теперь она с раздражением думает, а не рассказать ли ему, такому ревнивому и самолюбивому,

абсолютно всё, в том числе и про Алексея? Пусть почувствует себя полным идиотом. И тогда все

мосты назад будут сожжены. Однако, может быть, это ещё не конец? Нет уж, лучше сдержаться…

Время от времени Роман останавливается, смахивает слёзы и сморкается. Только теперь ему

жаль не Смугляну. Пожалуй, впервые он плачет от жалости к себе самому: почему же, почему всё у

него не так? Стыда или неловкости оттого, что Нина видит его плачущим и отчаявшимся, нет. Ему

просто наплевать на неё, она отпала совсем. Всё рухнуло. В душе уже полная темнота – от сияния

байкальских снегов не остаётся и слабого отсвета. И где-то там, в темноте души, стоит его

собственный дом с большой серой шапкой снега на крыше. Дом уже есть. Только чем его

наполнить?

У крыльца общежития Роман делает так, как наметил по пути: ставит чемоданы на верхнюю

ступеньку, молча поворачивается и уходит, не оглядываясь. Ему сейчас не важно, вошла ли

Смугляна тут же в дверь, чтобы попросить кого-нибудь о помощи, или стоит, глядя ему вслед. Но

выдержать этот ровный, безразличный уход очень нелегко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Воля событий

Перечислить деньги для Михаила и Маруси куда проще, чем переварить происходящее с сыном

и хотя бы кратко ответить. Письмо, пришедшее из Пылёвки куда позднее денежного перевода, без

всяких упрёков; скорее, оно даже с робостью перед непостижимой жизнью сына. Единственно, чего

не понимают родные и о чём просят точнее разузнать у умных людей – юристов, пока он ещё в

городе, где эти юристы живут, так это то, как оставить себе сына по закону? Этот совет в письме

повторяется дважды – он кажется мудрым и дельным даже им самим. И понять их беспокойство

можно.

Далее, рассказывая о своём житье с Юркой, Маруся с умилением описывает все его забавные

выходки. Юрка уже говорит и ходит. К внуку родители успели прирасти настолько, что живут теперь

в постоянной тревоге перед возможным приездом бывшей, ранее такой хорошей, а теперь такой

опасной, невестки. Всех причин развода сына они, конечно, не знают, но готовы осуждать Ирэн уже

за один её поступок с ребёнком, чтобы иметь хоть какое-то моральное основание оставить внука у

себя.

Вернувшись с работы, Роман находит это письмо на кухонном столике, и, прочитав, долго сидит

с полным сумбуром в голове. Сколько же можно находиться в таком подвешенном состоянии?

Тянуть некуда. Сейчас самое время ехать в собственный дом, срочно, хотя бы минимально

157

обустраиваться там и забирать Юрку из Пылёвки. Да только с кем же там обустраиваться? С кем

обживать новое гнездо? С кем воспитывать Юрку? Вопросов море, но суетиться и терять

самообладание нельзя. Хватит уже, насуетился… Как бы ни поджимали время и обстоятельства,

но даже и в этом случае лучше оставаться в тягостной неопределённости. То, что определяется

само, всегда определяется точно.

Пока же очевидно одно: никакой чистой страницы жизни, которую он собирался начать, уже не

получится. Хорошо бы эту испорченную страницу перелистнуть, да только она не

перелистывается. Днём, пока Роман на работе, Смугляна приходит и прибирается в комнате,

готовит ужин. На продукты, как и раньше, берёт деньги из кошелька на этажерке. Но сама не

съедает здесь ни крошки. И это при её слабости, при её тяжёлых уколах. Испорченная страница

жизни не перелистывается и потому, что аптечным запахом Смугляны пропитаны простыни и

единственная их подушка.

Из дома Нина ускользает обычно перед самым его приходом: кастрюлька на плите ещё горячая,

отглаженное белье тёплое на ощупь. Возможно, с какой-нибудь незаметной скамейки на улице она

даже наблюдает за его возвращением. Конечно, всё, сделанное ей, сделано неумело: и суп

невкусен, и уборка тяп-ляп. Но это именно индивидуальный след Смугляны, а настойчивость, с

которой он проявляется, говорит о полном её раскаянии, о желании всё поправить. И понятно, что

её поступки, хочешь ты того или не хочешь, куда доказательнее слов. Так что нужно лишь спокойно

и по возможности безразлично перетерпеть эти её уловки. Долго они не продлятся.

Кастрюлька с чем-то приготовленным и сейчас стоит на плите. Не поднимая головы, словно

спрятанной в ладони, Роман слышит, как Галя, вошедшая в кухню, помешивает ложкой на плите

суп с ароматом лаврового листа. «Пусть думает, что я задремал…»

– А ведь у тебя уже седые волосы, – неожиданно сообщает соседка.

Роман выпрямляется, опускает руки. Галя смотрит на него с прижатыми к груди руками, держа

дымящуюся ложку. Кажется, она даже слегка напугана своим неожиданным открытием. И

Кривошеевы, и хозяйка уже давно осуждают Романа за его, как им кажется, слишком

затянувшуюся семейную размолвку.

– Это от окна отсвечивает, – говорит Роман. – Откуда у меня седина? Я и так светлый. Разве в

моих волосах её заметишь?

Он поднимается и смотрит в маленькое, забрызганное мыльной водой зеркальце над большим

умывальником-мойдодыром. И вправду: на обоих висках поблёскивают серебряные ниточки.

Седина?! «Разве я уже старый? – удивляется Роман. – А, кстати, сколько мне лет? Кажется,

двадцать три. Да, да всего-навсего двадцать три. Разве это происходит так быстро?»

– Ты уже и сам-то весь измучился… – назидательно и со смыслом произносит Галя, видя его

растерянность и недоумение. – Уж решал бы что-нибудь… Сколько можно дуться…

Дуться… Ох, как же всё просто у вас …

* * *

Серёгу Макарова Роман видит из хлебного магазина, когда тот проходит около самой витрины.

Роман быстро рассчитывается, поторапливая сонную кассиршу, хватает батон и, выскочив на

улицу, догоняет друга. У Серёги замёрзли руки в перчатках, он идёт, высоко подняв плечи и сжав,

как обычно, кулаки в перчатках так, что перчатки с пустыми пальцами торчат в стороны, как ласты.

Этими-то «ластами», в одной из которых в верёвочной авоське «культурно» бултыхается бутылка

вина, он обрадовано и обнимает Романа. А винцом от него и так уже попахивает основательно.

Оказывается, теперь Серёга живёт совсем рядом, снимая комнатку гостиничного типа с общим

коридором у какого-то своего знакомого, уехавшего с артелью на Север. Туда-то, в эту комнатку,

они и направляются, чтобы посидеть и поговорить. В жилище его творится чёрт те что. Комната

воняет застарелым никотином, как сигаретный фильтр, на шкафу и на полу одеяло из пуха серой

пыли.

– Не удивляйся этому лунному пейзажу, – отчего-то ликующе предупреждает Серёга, пропуская

гостя вперёд. – Охраняя целомудренность обстановки, я тут не прикасаюсь ни к чему. Моих шмоток

здесь наперечёт.

Его немногие вещи заметны тем, что ими пользуются. Ярче всего блестят лаком гитара на стене

и большой пятирядный баян, монументально возвышающийся в центре круглого стола с красной

бархатной скатертью. Серёга сразу же, не раздеваясь, проходит к баяну, гладит его рукой, как мог

бы погладить собаку или котёнка.

– Видел, да? Понял, да? Помнишь, я говорил, что мне отец его подарил?

– Так я уже видел его! Ты у нас на свадьбе играл. Да и потом не раз…

– Точно! А я и забыл! После того, как мы с Элиной разбежались, мне кажется, что вся моя жизнь

заново идёт. Все события перепутались. А баяном я просто нахвастаться не могу. Какой у него

звук! Я до сих пор не привыкну, просто хренею от него. Такой голос бывает у одного баяна из

тысячи. Видно, того, кто его делал в этот момент какой-то гений или ангел в макушку тюкнул. А,

158

может быть, он просто пьяный был. Конечно, отец у меня, сам знаешь, кто такой, но купить такой

баян! Я даже не понимаю, как он сподобился. Да за такой подарок он и вправду имел полное право

меня удушить.

Просить его сыграть не надо: Серёга загорается сам. Бутылку прямо в сетке ставит на стол,

сбрасывает пальто, разминает холодные пальцы, осторожно берёт баян, протирает тряпкой пыль,

а потом смахивает ещё какие-то и невидимые пылинки.

– Та-ак, ну, а что же тебе исполнить? – произносит он и на мгновение задумывается. – Слушай,

вот честное слово, я часто представлю, будто играю тебе. Не знаю почему, но именно тебе. Связан

я с тобой как-то, что ли… Ну, ладно, хотя бы вот это. Итак, Николай Андреевич Римский-Корсаков,

«Полёт шмеля» из оперы «Сказка о царе Салтане…»

Такого нельзя было и ожидать! Затаив дыхание, Роман следит за мельканием Серёгиных

пальцев, боясь, как бы они не сбились. Серёга ещё не объяснил главного, того, почему он теперь

на другой квартире и почему один. Но, в принципе-то, обо всём можно уже догадаться. Значит, и у

друга примерно та же история…

Закончив «Полёт», Серёга отставляет баян. Ничего другое ему играть уже не хочется. Роман

сидит с влажными, восторженными глазами.

– Знаешь, Серёга, а мне тоже напиться захотелось, – признаётся он, хотя по дороге чуть было

не начал очередное внушение по поводу, видимо, постоянных выпивок друга. – Наливай!

Серёга воспринимает это предложение, как высший отзыв о его игре. Он молча откупоривает

бутылку, набулькивает в стаканы, и они с наслаждением, даже со смаком, выпивают. Красное вино

терпкое и приятное. Первый хмель тёплым туманом обволакивает голову, помогает свободно

вздохнуть, вытянуть ноги и забыть обо всём, что осталось за стенами этой пыльной, но теперь,

кажется, такой уютной квартирки. Как непредсказуема жизнь! Живёшь нервами, склоками,

несуразностью и вдруг нечто будто из другого мира – такая вот музыка и мастерство! И всё это не

где-то далеко на сцене для всего зала, а рядом, для тебя одного и от всей души. А мастер-то кто?

Да Серёга Макаров – друг, с которым штанами одну парту протирали и лупили друг друга

учебниками по башке. Вот и долупились. Оба сейчас как дураки у разбитых корыт. Хотя и в этом

случае Серёга как был, так и остаётся на сто шагов впереди. И все эти шаги – музыка, в которой он

свой. Раньше, когда Серёга лишь осваивал баян, ему ещё можно было завидовать, но теперь даже

завидовать поздно. Теперь остаётся лишь восхищаться. В своём искреннем восторге Роман просто

не знает, что и сделать для него. Разве что подливать в его стакан его же вино.