Жизнь волшебника

Ну наконец-то! Нина поджимает губы, уже уставшие от ожидания ссоры, и хлёстко хлопает за

ним дверью. Роман резко останавливается. Этот выстрел дверью внезапно приводит в бешенство

и одновременно отрезвляет, заставляя взглянуть на ситуацию со стороны. Что же это такое-то, а?!

Да ведь ещё несколько дней назад он и двери своего убежища показывать ей не хотел, но не

оттолкнул, привёл её сюда, а сегодня Смугляна уже хлопает этой самой дверью за его спиной!

Хочется вернуться и строго, холодно попросить: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не смей

больше делать этого!» Однако времени уже нет – на работу можно опоздать. Да и глупо. Для

разрядки хватает и крепкого удара кулаком по загудевшим перилам, так что рука потом долго

отходит от боли.

Нина в своём мнении непреклонна: совместная жизнь строится на чувствах, а не на чаях и

киселях. Чаями-киселями создаётся лишь хозяйственное сосуществование. Знать бы только, как

эти чувства в Романе пробудить… Хотя, вопрос, конечно, смешной. Да как он может не любить её,

если любит она? Разве сама её любовь не стоит ничего? Просто душа его отягощена прежними

чувствами и привязанностями. Значит, старое нужно вытеснить новым. Тоска по детям

излечивается лишь другим ребёнком. К тому же, ребёнок оправдает и само её вторжение в чужую

семью. Только вот быстро этот ребёнок не делается. А тут ещё свои проблемы. Не из-за простуды

освобождали её тогда от работы в колхозе. Просто слово «простуда», сказанное Роману при

знакомстве, очень похоже на слово «воспаление». А воспаление было следствием её недавнего

аборта. Так что, без длительного лечения тут не обойтись.

122

Чтобы как-то растормошить Романа, повернуть его к себе, Нина в конце недели устраивает

выход в театр.

Раздевшись в гардеробе, они идут по коридору к большому зеркалу, отражающему их в полный

рост. Народу в театре много. Сегодня премьера, но Роману не интересно даже название спектакля.

Театралка Голубика таких событий обычно не пропускала, но сегодня можно не волноваться:

теперь ей не до премьер. Впрочем, какое уж тут спокойствие… Жене не до театра, зато он, как

огурчик, припёрся с другой женщиной туда, где она любила бывать.

– Смотри, какая прекрасная пара там стоит, – шепчет Смугляна, прижавшись к плечу.

– Где? – ничего не понимая и оглядываясь, спрашивает он.

– Да вот же…

Роман, с трудом узнав себя в зеркальном отражении, не понимает, почему рядом с ним какая-то

чужая особа.

– Лучше бы об этом сказал кто-нибудь со стороны, – замечает он, смущённый таким открытым

самовосхвалением.

Впрочем, если взглянуть на себя абстрактно, как на незнакомцев, подошедших к золочёной

раме с той стороны зеркала, из некоего обратного фойе, то пара, вроде бы, и впрямь ничего. Дама

в тёмном: чёрная юбка и бордовая, с атласным отсветом кофта. Губы подкрашены коричневой

помадой, глаза как уголь, чёрные волосы крыльями вокруг смуглого лица. А рядом высокий

белокурый партнёр в тёмном строгом костюме и при галстуке (спасибо Голубике за то, что она и

костюм в чемодан запихнула).

В фойе их замечают. Ещё бы: яркая татарка и яркий русский. Внимание, вызываемое, очевидно,

именно этим «национальным обстоятельством», им даже льстит, поднимая настроение. Обоим

кажется, что их союз и впрямь необычен и оттого оправдан сразу по всем статьям. Именно поэтому

взгляды со стороны читаются как одобрение: ну, конечно же, они и в самом деле удачная, красивая

пара.

От этого выхода в театр в памяти Романа не остаётся ни единой реплики из действия, не

помнится ни одной фамилии актёров – врезается лишь чёткое, как снимок, воспоминание: они в

полный рост в громадном зеркале с блестящей (кажется, медной) рамой. И это полотно

«подписано» репликой Смугляны: прекрасная пара.

Благодушие сбивается лишь одной любопытной наблюдающей. Сокурсница Ирэн, с которой

когда-то на дне рождения неизвестно кого он сидел в ресторане за одним столом, смотрит на него

во все глаза и, кажется, не может до конца узнать: он это или не он? Очевидно, что картина

«Прекрасная пара» обречена, с определёнными искажениями, быть переданной Голубике. А уж о

том, как будет воспринята эта картина женой, и думать не хочется. Смугляна млеет от

самолюбования, а Роман под озадаченным взглядом старой знакомой способен лишь на какую-то

нервную, болезненную полуулыбку. Конечно, ему не хочется быть бесчувственным по отношению к

Нине, но прошлое с яркими сильными чувствами одним махом не отсечёшь.

Смугляна же чуть недовольна, как ей кажется, робостью своего мужчины в отказе от прошлого.

Ей не понятно, почему оставив семью, в которой ему стало невозможным жить, Роман всё-таки

продолжает эту семью защищать. А по жене, казалось бы, брошенной, можно сказать,

отставленной, он временами и вовсе откровенно вздыхает. Да ещё его постоянные заявления, что

лишь он один ответственен за всё случившееся и за дальнейшую жизнь бывшей (конечно, уже

бывшей) жены (ну, и детей…). Хорошо, пусть ответственен. Но перед ней-то он разве ещё не

ответственен?

* * *

Трудно понять, почему Иосифовна, как уважительно называет Роман хозяйку, пустила в свою

крохотную квартиру его, но что уж и вовсе полная загадка то, почему она так быстро приняла и

Смугляну? Неужели только из-за страсти к подглядыванию и слежке? Хотя, почему бы и нет?

Может быть, работа в органах и впрямь оставила в её душе такой профессиональный рубец, что

без этого она уже не может? Чужая душа – потёмки. Однако в одном предположении квартиранты

ошиблись конкретно: хозяйка способна не только на подсматривание. Подтверждение её

абсолютной сексуальной полноценности неожиданно является в субботу вечером в форме

субъекта в очках с толстыми линзами и с двумя бутылками водки в карманах штанов, держащихся

на тонком брючном ремешке. Линзы блестят, горлышки бутылок торчат с двух сторон – полная

гармония и уравновешенность. О приходе этого, как выразилась Иосифовна, «родственника»

жильцы были предупреждены ещё с утра. Что ж, родственник так родственник – лишь бы нас не

трогал. Сомнения же в родственности гостя начинаются с каких-то его фривольных шуточек и

намёков в отношении хозяйки, так что очень скоро Роман с всё возрастающим недоумением

догадывается, что на самом-то деле мужик с бутылками – молодой (моложе лет на тридцать пять)

– любовник уважаемой Марии Иосифовны. За ужин они в этот торжественный вечер усаживаются

всем необычным гнездом. Вообще-то, квартиранты обычно отказываются от приглашений хозяйки,

123

в основном из-за странного пристрастия той к сахару. Пожалуй, только мясо старуха ест

несладким. Остальное же, начиная с гречневой каши и заканчивая макаронами и яичницей, у неё

обычно сахарится. Хозяйку же, в свою очередь, удивляет привередливость жильцов: как может

быть невкусным то, что посахарено? Не без гордости Иосифовна рассказывает, что всегда, даже в

самые трудные годы, она позволяла себе роскошь есть всё сладким.

Сегодня на столе скворчит глазунья. Роман, вернувшийся с работы за две минуты до гостя,

голоден. Почему бы и не воспользоваться гостеприимством хозяйки, благо, что глазунья в этот раз,

кажется, лишь солёная. Очкастый гость, осмотрев всё выставленное на стол, низко склоняется и

обнюхивает, отчего аппетит Романа резко падает. Потом свободно и разношенно глыкнув

начальным стопариком, гость таращит на глазунью свои увеличенные стёклышками глаза и тычет

вилкой в самый жидкий желток, тоже похожий на глаз. Роман встаёт и уходит в комнату. Есть эту

обнюханную яичницу он уже не станет. Надо просто немного переждать, а потом пробраться к

собственной полке в холодильнике. Роман открывает книгу, но сосредоточиться нельзя. По

шуточкам за столом до него доходит, что этот «родственник» постоянно набивается на квартиру к

хозяйке. Старуха же, свободно допуская его до своего тела (протираемого почти дюжиной

полотенец), никак не допускает до квартиры. Так что, возможно, квартиранты являются теперь для

неё надёжным оправдательным щитом.

Конечно, странностей в этой бабушке – хоть отбавляй… Её зацикленность на чистоте тоже

непроста. Всё идёт от какого-то идеалистического представления о мире, в котором, по её мнению,

всё должно быть предельно правильно и чисто. (Не потому ли её квартира уже сейчас похожа не

некий отсек дезинфицированной Вселенной?) Иосифовна в этом мире выполняет роль некоего

общественного санитара. Наверное, и работа в милиции казалась ей формой выполнения этой

миссии. А, кстати, почему она «Иосифовна»? Еврейского в ней – ни капли. Впервые задумавшись

об этом, Роман возвращается на кухню, наливает чай, пьёт его с хлебом и маргарином.

– Мария Иосифовна, – говорит он, не слушая трёп гостя, – а вот почему, интересно, у вас такое

отчество?

– Так я же детдомовской была, – отвечает та. – Родителей не знала. Но считала себя русской,

потому что моё первое отчество было «Ивановна». Нам всем его такое дали. Это уже после, когда

выросла, я решила отчество поменять.

– Но почему Иосифовна-то?

– А я своего отца вычислила.

– Да?! Даже его? И кто же он?

– Кто, кто, – будто недовольная недогадливостью Романа, ворчливо говорит хозяйки и вдруг

падает голосом на тихий шёпот, – только вы молчок… Это – Иосиф Виссарионович…

С прежним выражением лица остаётся только гость в очках. Роман и Нина сидят с раскрытыми

ртами.

– Кто?! Сталин, что ли? – отчего-то тоже шёпотом спрашивает Роман.

– Ну а то кто же ещё?

Оказывается, для гостя это известие – тоже новость, просто он уже не способен реагировать

быстро. Теперь он медленно, с выражением человека, приготовившегося к расстрелу, снимает очки

и вдруг обречённо выкрикивает:

– Хайль Гитлер!

Иосифовна берёт бутылку, брезгливо подняв её за горлышко, как какого-то паршивого гуся,

смотрит на остаток водки и, будто рассмотрев там кого-то, снисходительно заключает:

– Пьяный дурак.

– А Ленину вы тогда кем приходитесь? – немного придя в себя, насмешливо спрашивает Роман.

– Племянницей, кем же ещё…

– Как так?!

– Ой, ну что же тут непонятного! – с досадой восклицает Мария Иосифовна. – Кем же я ещё

могу приходиться Ленину, если они с моим отцом единоутробные братья?

– Разве они братья?

– Конечно! Они же революцию вместе делали. Ленина-то я почему-то помню даже лучше, чем

отца. Особенно глаза. Он заходил к нам как раз перед тем, как в Финляндию, в Разлив, уйти.

Поднял меня на руки, и я увидела его глаза. Вот так вот… – просветлённо заканчивает она.

– И чем же они запомнились, его глаза?

– Тем, что они разные, разного цвета. А вот какого – я никогда никому не скажу. Зато я сразу

разоблачу любого, кто скажет, что видел Ленина. Спрошу про глаза и тут же выведу на чистую

воду.

– Ну, это понятно, – соглашается Роман.

Прощаясь со всеми сидящими за столом, он кивает головой и уходит в комнату, сразу за свою

занавеску. Следом с не по-татарски округлёнными глазами прибегает и Смугляна. Роман

прижимает палец к губам: по поводу великого сдвига хозяйки лучше скорбеть молча.

Квартиранты укладываются спать, хозяйка и её кавалер продолжают застольничать. Гость

124

завершает уже вторую бутылку и это, пожалуй, тоже аномалия: как можно после такой лошадиной

дозы ещё и любовником оставаться?

Минут через тридцать после того, как Нина с Романом оказываются под одеялом и лежат,

негромко обсуждая происходящее, семидесятидвухлетняя хозяйка с кавалером укладываются на

глубоко вздохнувший диван. В темноте слышится шумная возня с пьяным бормотанием и

старушечьим шепелявым шёпотом. Хотя, судя по дальнейшим страстным звукам, хозяйка-то,

вроде бы, не так и стара. Только прислушиваться к ним, а тем более подсматривать, что-то совсем

не хочется. Роману вспоминается двусмысленное посмеивание соседок на скамейке, указавших

ему путь на четвёртый этаж, и загадочное лёгкое согласие старушки сделать его своим

квартирантом. Ну и ну… А ведь вначале-то он, скорее всего, был пригрет здесь не без дальнего

прицела… Так что, Смугляне в этом смысле надо ещё и спасибо сказать. Она у него вроде защиты.

От, дожился!

Хозяйкин любовник уходит рано утром, когда все ещё спят, оставив после себя фиолетовый с

прожилками капилляров засос на дряблой губе Иосифовны, а также какой-то особенный, матёрый,

терпкий дух перегара, который так радостно и азартно цепляется за девственную стерильность

жилища, что, очевидно, не выветрится и за неделю. Зыбкость положения жильцов в этой квартире

становится очевидной. Кроме того, отношение хозяйки к Смугляне постепенно портится, взгляды

Иосифовны становятся косыми.

– Ты же ещё не расписался с ней, – говорит она однажды Роману наедине, – вот и подумай

хорошенько обо всём. Она ведь ни к чему не приспособлена. Даже готовить не умеет: редьку от

свёклы не отличает.

Роман со смущением пытается оправдаться за Нину, невольно ловя себя на том, что говорит,

кажется, то, что сказала бы и она сама. Он поясняет, что редька или свёкла для них не главное. А

главное у них – духовная общность. Но, произнеся эту формулу, потом ещё минут десять

объясняет хозяйке, что, собственно, хотел этим сказать. А, объясняя, вдруг обнаруживает, что,

пожалуй, и сам не возьмёт в толк, о чём таком особенном, что есть между ним и Смугляной, он

ведёт речь.

– Да и больная она какая-то, – добавляет Иосифовна, так и не догнав его объяснений, – у неё

силы никакой. Она тебе не помощница ни в чём.

Вот что касается помощницы, то тут крыть нечем. Роман и сам видит какие-то ненужные,

безумные для их денег покупки Смугляны, но молчит, чтобы не обидеть. К сожалению, в этом

новом союзе быстро заканчивается и резерв искренней открытости. В отношениях с Ниной тоже

очень скоро набирается много такого, что остаётся только своим, что не может быть общим и

доступным.

– Ты знаешь, – говорит он Смугляне вечером под впечатлением разговора с Иосифовной, –

конечно, этот наш закуток далеко не рай, но ведь мы можем лишиться и его. Ты бы попробовала

как-то приглянуться хозяйке.

– Так нам для этого надо обоим стараться…

– То есть?

– Ну, снять занавеску, чтобы она уже всё полностью видела. Просто прислушиваться ей уже,

наверное, скучно. Вот и пусть любуется. Тогда мы ей точно понравимся.

– Я серьёзно, – говорит Роман.

– А что такое?

– Она, кажется, недовольна тобой.

– Откуда ты знаешь? – подозрительно спрашивает Смугляна.

– Да замечаю её взгляды на тебя, – вынужден обмануть Роман.

– Но разве можно ей как-то понравиться ещё, кроме того, как я предложила?

– Можно. Ты же видишь, что она помешана чистоте, вот и помогай ей ещё больше в этом

сдвинуться.

– Она сдвинута и по другим статьям. Может быть, мне лучше представиться внучкой дяди

Лёни?

– Какого ещё дяди Лёни?

– Ну, Леонида Ильича.

Роман смеётся.

– По масти ты только к его бровям и подходишь, но этого мало. В остальном-то у вас бо-

ольшое расхождение. Иосифовна тебя мигом разоблачит.

Конечно, на почве чистоты и порядка с хозяйкой подружиться легче всего. Она ежедневно

протирает каждую вещичку, каждый день моет пол, а полотенце стирает, если вытирается им три

раза. Почти весь день на пятачке однокомнатной квартиры кипит такая бурная деятельность, что к

вечеру старуху шатает от усталости. Но, очевидно, это-то и тренирует её неиссякаемую

жизнедеятельность.

Следующим утром Смугляна вызывается мыть полы. Моет неуклюже, раскоряченно переползая

на полусогнутых ногах, с трудом дотягиваясь до пола. Замечает что-то насчёт удобства швабры, и

125

Роман едва удерживается от язвительной усмешки и от того, чтобы не вспомнить свою маму,

которая до сих пор, несмотря на свою тучность, моет пол в целом клубе без всякой лентяйки.

Мучительное мытьё продолжается долго. Роман наблюдает и за Иосифовной, только тут

догадавшись, что он с этой затеей только ещё больше подставляет Нину. Наконец взмокшая

квартирантка окончательно, с вздохом облегчения, распрямляется и, бросив тряпку, плюхается на

диван. Глаза её светятся детской радостью и ждут благодарности, возможно, за первый в жизни

«половой» подвиг. Хозяйка молча берёт тряпку и затирает за ней отдельные пятна, промывает

плинтуса, о которых помощница даже не подумала. Смугляна поджимает губы, а, поймав на себе

укоряющий взгляд Романа, выдавливает их в горькую, плаксивую улыбку, мол: я же говорила, что

здесь не угодишь.

– Но я ведь так старалась, – не видя никакого сочувствия Романа, с обидой жалуется она сразу,

как только хозяйка скрывается в ванной, чтобы прополоскать тряпку.

– Учись, – холодно бросает тот, раздражённый, к тому же, её неуместной обидой.

– А что, твоя жена лучше моет пол? – даже не нервно, а зло спрашивает Смугляна.

В своём внезапном ослеплении Нина не обращает внимания на Иосифовну, которая уже

наблюдает за ссорой. Конечно, старуха и без того знает их ситуацию, но зачем же так откровенно

обнажаться перед ней? И от этой нелепой ситуации, от её глупейшего вопроса Роман вдруг

чувствует Смугляну совсем чужой, отлетевшей от него куда-то за тысячу душевных километров.

– Должен сказать, – как можно спокойней выговаривает он, – что Ирэн – хозяйка замечательная.

– А что, мытьё полов – это в жизни самое главное? Мог бы и помочь. В нашей семье папа

всегда маме помогал.

Всё это настолько глупо, что можно было бы и промолчать в ответ, но Роман уже не может

остановиться.

– Я помогаю умелым, а неумеха пусть сначала научится.

– Ну, если эта твоя Ирэночка такая хорошая, такая Марья-искусница, так чего же ты к ней не

вернёшься?

И тут Роман смокает. Садится, махнув рукой. С насмешкой смотрит на Смугляну. Вот сейчас в

ней нет и капли привлекательности. Злость делает её отталкивающей. «И она ещё хочет, чтобы я

её любил, – грустно усмехается Роман, постепенно делаясь спокойным и равнодушным. – Почему

у меня к ней не возникает ничего? Ведь я же, как будто, научился любить. Я думал, что теперь это

станет проще, что душа уже пробита чувством и научена. Но почему-то её умение любить осталось

с Голубикой. Оно не отрывается от жены…»

На другой день Нина долго не возвращается из института. В девять часов вечера Роман

понимает, что институт тут уже ни при чём. Она придёт откуда-то из другого места. Как бы он к ней

ни относился, его волнение всё больше возрастает. Вопросы вскипают один за другим.

Нина появляется в двенадцатом часу с большим растопыренным букетом роз. Роман

специально ни о чём не спрашивает. Ясно же, что Смугляна сама должна заговорить и всё

объяснить.

– Ужинать будешь? – предельно спокойно, как будто нет никаких роз, спрашивает он.

Нина молчит даже на это. Весь её ответ – отрицательное потустороннее покачивание головой.

Она молча ставит цветы в вазу Иосифовны и, усевшись к столу на кухне, печально всматривается

в них, как в перспективу рая. К ожиданию объяснения подключается и хозяйка, скрадывающая в

комнате малейшие звуки и шевеления. Демонстрируя Смугляне нелепость её поведения, Роман

садится рядом с ней и с такой же печалью, не мигая, смотрит на цветы, по мимо воли улавливая их

тонкий аромат, мешающий его раздражению. Посидев минут десять, Нина, не замечая Романа,

уходит в комнату и спрашивает хозяйку о каких-то пустяках. Роман нервно расхаживает в клетке

кухни двумя шагами туда-сюда. Грустная, словно потерянная, Смугляна появляется снова.

– Откуда это? – спрашивает, наконец, Роман, потому что никакой надежды на её добровольную

сдачу уже нет.

– А, это? – произносит она, словно удивляясь, что букет видят и другие. – Это Володя мне

преподнёс…

Очевидно, её Володю знают все на свете, а кто не знает, тот сам дурак.

– А кто такой Володя? – всё-таки уточняет Роман.

– Просто был такой друг, – с каким-то серебряным налётом романтики и ностальгии, словно

понятным только ей одной да кому-то ещё одному дорогому и далёкому, отвечает она. – Я тебе о

нём не рассказывала, потому что ничего особенного у нас не успело случиться. Просто мы учились

вместе на курсе, а его забрали в армию. Мы потом посылали друг другу письма. Я перестала ему

писать, как только познакомилась с тобой.

– Ты обещала его ждать?

– Да, был у нас с ним какой-то необязательный разговор…

– Значит, я вам помешал?

– Ну, в чём-то да…

– Что же ты мне сразу об этом не рассказала? Я тоже служил и знаю, как это тяжело, когда тебя

126

обманывают. Я бы посторонился.

– Мне тоже было сегодня неловко перед ним. Он просто замечательный парень. Чистый такой…

Вырвался в отпуск и нашёл меня. Кажется, этот его отпуск из-за меня. Не постеснялся прямо в

институт прийти с букетом. Глупенький, все свои деньги потратил на эти чудесные,

замечательнейшие розы. Мне пришлось отдать ему свой талончик на троллейбус, который он,

кстати, обещал сохранить на память. Мы просто бродили с ним по городу и общались. Конечно, я

объяснила ему, что я уже, увы, замужем…

– Боже мой! – восклицает Роман. – Это так трогательно! Я сейчас очень громко зарыдаю… Как

вы подходите друг другу… Ну прям два сапога пара.

Но её солдатика и в самом деле почему-то жаль. А Смугляна теперь понятней. Когда-то,

прощаясь с Наташкой Хлебаловой, прозванной Бабочкой, Роман успокоил себя выводом, что

женщина, пришедшая от другого, когда-нибудь уйдёт и от тебя… Что же, неужели, так будет и

здесь?

Объяснение закончено. Роман, рассерженный на весь неправильно устроенный белый свет,

прячется за занавеской на своей кровати. Через минуту приходит Смугляна, уже очнувшаяся, уже

по-настоящему сошедшая в это реальное для неё измерение и оттого слегка тут виноватая.

– Ты ревнуешь? – интересуется она, подсаживаясь рядом от чего оказывается придвинутой

кривизной их ложа.

Роман переадресует вопрос внутрь себя, прислушивается, ожидая ответа. Может ли эта

душевная смута называться ревностью?

– Не знаю, может быть, и ревную чуть-чуть…

– Если ревнуешь, значит, любишь.

– Если волновался, когда ждал тебя, значит, что-то есть, – соглашается Роман, словно разметая

ногой всякий мусор на полу своей души, чтобы отыскать там что-то маленькое, затерявшееся. – Не

знаю, как это называется. Может быть, и люблю уже… Чуть-чуть…

Слово сказано, и Нина с блестящими слезами радости бросается на шею.

– Понимаешь, – запоздало оправдывается Роман, ошеломленный этой энергичной лавиной, –

наверное, моё ровное, спокойное отношение к тебе и есть любовь. Пока так. По-другому я ещё не

умею.

Смугляна рада признанию и в подобии чувства. Но это полупризнание необходимо и Роману:

пора уж как-то определяться. А вдруг сказанное слово само родит чувство, которое оно означает, и

решительно отрежет все пути к отступлению?

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Новая Ирэн

Нина чувствует, как сближает их даже нечаянное признание Романа. Но уж эти его страдания по

детям! Если бы Роман тратился на них поменьше, то его чувства уже давно обратились бы на неё.

Хотя, с другой-то стороны, хорошо, конечно, что эти страдания есть, что её мужчина способен на

них – сухарь-то ей тоже не нужен. А не пойти ли ему навстречу, посочувствовав даже в этом? И

тогда он поневоле шагнёт к ней. Эта мысль, мелькнувшая в институте на лекции, не даёт Смугляне

покоя до вечера. Домой она возвращается с такой лёгкой, самодостаточной улыбкой, что вызывает

в Романе, ещё не забывшем про её солдатика, новое лёгкое подозрение. Однако Нина и теперь не

может сразу сказать всего. За ужином она лишь улыбается внутрь себя и молчит.

Убрав со стола после еды, Смугляна выходит в комнату. Мария Иосифовна гладит белье.

Роман, задумавшись, стоит у тёмного окна.

Нина подходит, прижимается головой к его плечу.

– Как-нибудь зайди, проведай их, – как можно проще произносит она.

Роман растерянно оглядывается, застигнутый врасплох её неожидаемым пониманием. Так она

знает, о чём он думает?! А ведь он уже махнул рукой на её способность понимать! Без понимания

Смугляна для него чужая, но понимание делает её близкой, своей. Новый вариант семьи без

открытости и полного душевного срастания ему не нужен. Зачем менять шило на мыло? Но тут,

оказывается, всё замечательно! Если в его новой семье будет такая вот чуткость, то что ему нужно

ещё?

Растроганный, он медленно, тепло и уютно обнимает Нину. Как ему повезло, что она способна

на такие нелёгкие для неё душевные повороты! Женщину, способную откликаться на больные

струны души, можно любить уже только за это.

Возможность видеться с детьми, не огорчая Смугляну, сразу закрывает самый мучительный

душевный провал. Умная Ирэн вряд ли запретит ему такие встречи. В этом смысле ему с

Голубикой тоже, можно сказать, повезло. С ней всегда можно договориться. Прохладность и

ровность её чувств теперь очень даже кстати. Понятно, что в момент его ухода Ирэн психанула, но

127

её раздражение не бывает долгим. Теперь она уже наверняка разложила всё по полочкам и ей,

такой благоразумной, не нужно будет объяснять, что отец у детей должен оставаться в любом

случае. Реакция Голубики на его появления легко предсказуема. Она продемонстрирует

предельную холодность и презрение. Ирэн знает, что её предали, и поступить иначе просто не

сможет. Так что, всё нормально.

Произойди это лаконичное объяснение с Ниной хотя бы час назад, и Роман не удержался бы

тут же не навестить детей. Но сейчас уже поздно. А почему, кстати, он не сделал этого сам, без

всякого позволения? Да потому что тогда это выглядело бы обманом Смугляны. Сегодня к детям

уже не пойдёшь, зато вечер у них выдаётся особенно ласковым и тёплым. Приятно обсуждать это

замечательное решение, чувствуя, как вибрации проникновенной беседы благотворно укрепляют

их союз.

На другой день после работы Роман выходит из троллейбуса на привычной остановке и по мере

приближения к своему бывшему дому вдруг снова ловит себя на ощущении невольного

восстановления прежней эпохи. Только сейчас это ощущение горчит. Тут же чувствует он и другое:

в ушах нарастает какой-то нервный гул, пальцы мелко подрагивают от напряжения изнутри.

Вот знакомое невысокое крылечко из белого силикатного кирпича, опавшая штукатурка с левой

стороны от дверей подъезда, узкая лестница с деревянными перилами, крашенными стандартной

тёмно-зелёной краской. Перила на изгибах межлестничных площадок до блеска начищены

локтями и лацканами, а в остальных местах затянуты плёнкой грязи. Все эти обыденные детали

сегодня почему-то яркие, чёткие, словно прорезанные и почему-то беспокоят.

Голубика открывает дверь и, держась за ручку, на несколько секунд словно зависает внутри

своей паузы. Она в знакомом домашнем мягком халате с узором из каких-то изысканных цветов.

Странно, что в дверях она возникает с уже готовым, будто постоянным выражением задумчивого,

терпеливого ожидания. Кажется, она живёт сейчас вне всех прочих состояний, находясь лишь в

одном – в ожидании. Роман делает в квартиру какой-то непроизвольный, нерешительный шажок.

Ирэн отступает в прихожей и вдруг порывом и сразу льнёт к груди: широкая, мягкая, очень ладно

подогнанная к нему. Это так необычно! Встреча объятиями никогда не входила в строгие правила

жены. И сердце Романа весомо обрывается в полноводное ласковое озеро чувств.

– Ну наконец-то… – устало и освобождённо шепчет Голубика.

И, уже не владея своими душевными струнами и движениями, Роман невольно сдаётся

атмосфере привычной жизни: неизменным, трезвящим запахом хвои, лёгким ароматом

постиранного белья, запахом именно этих льняных волос. Разлука с массивом всех странных

событий отлетает катапультой: кусок времени выстрижен острыми ножницами, время подтянуто и

склеено, как плёнка киномеханика дяди Володи – Серёгиного отца. А в памяти на месте наложения

обрывков лишь некая запинка, некая фантазия, непрошеный сон, о котором благоразумно не

следует рассказывать жене…

– Как я намучилась, сколько передумала всего, – тихо произносит Ирэн. – Но ты не виноват. И

не кори себя ничем. Я сама наказала себя этой разлукой. Прости меня, за всю мою глупость,

нечуткость, холодность. Ну, проходи же, разувайся и давай, проходи. Как хорошо, что ты снова

дома…

Роман распят и расплющен. Ирэн ещё и оправдывается перед ним! Но за что он должен

обижаться на неё? Голубика делает его преступником уже одним своим покаянием.

– А Сережка где? – спрашивает он, заметив из прихожей лишь спящего Юрку.

Но спрашивает уже не для того, чтобы увидеть детей, ради которых и пришёл, а для того, чтобы

как-то выправиться в ситуации. Паузу, что ли, выиграть…

– Серёнька сегодня у моих. Но ты не волнуйся. О нашей размолвке он не скажет, я с ним беседу

провела. Зачем лишнюю волну поднимать? Папа, кстати, просил передать тебе, что ему привезли

какую-то интересную книгу по национальному вопросу, которую так просто не достанешь. Просил

сказать так: «Тема, по которой мы с ним дискуссировали». Конспиратор… А я знала, что ты

вернёшься… Не жаловалась никому…

Роман чувствует, что уже идёт на поводу её неожиданных чувств. Приди он сюда сам, без

подсказки Смугляны, не стал бы и сопротивляться этому щемящему притяжению. Но теперь он

здесь потому, что ему верят там. Его сюда отпустили. Нельзя же постоянно обманывать всех.

– О господи! – с трудом преодолевая, произносит Роман. – Зачем ты всё это говоришь? Ты же

видишь, что я вовсе не вернулся…

Понимает, ужё всё понимает Голубика по его взгляду ускользающему вниз, но продолжает будто

по инерции.

– Я зашёл проведать, с ребятишками повидаться, – объясняет Роман, – ну, может быть, чем-

нибудь помочь…

– Ах, вот оно что, – слабо дрогнув усмешкой, шепчет Ирэн, расслабленно опустившись на

диван, – помощничек явился… Что ж, помоги. Я сейчас плохо сплю. Видно, привыкла спать на

твоём плече, чувствовать твой запах. На мне, как выяснилось, благотворно сказывалось даже твоё

дыхание рядом. А уж про остальное и говорить нечего… Знал бы ты, как мне трудно, а я ведь не

128

сучка, чтобы спать с кем попало…

– Понимаешь, – болезненно морщась от её непривычной лексики, мямлит Роман, – нам не

нужно быть вместе. У нас очень разные, принципиально разные взгляды…

– Взгляды? Да не такие уж они и разные. Знал бы ты, как я перестрадала, как до самого

донышка переплавилась за эту разлуку. Я была черствой и закрытой, а теперь поняла, что сердце

своё мне хранить больше не для кого, что именно ты, ты должен знать каждый его толчок. За эти

дни я сделала открытие – любовь, оказывается, существует. . Когда я поняла это, то была

счастлива даже без тебя. Даже сама по себе. Счастлива тем, что постигла это. И тогда я подумала,

что когда ты вернёшься… Нет, не ко мне, а к детям, как ты и сделал сейчас, то не устоишь перед

этим. И вот ты здесь. Ты понял меня? Я говорю тебе то, чего не говорила никогда и никому: я

люблю тебя! Я люблю тебя до беспамятства! Слышишь ты это или нет?!

– Нет, нет, – испуганно бормочет Роман, – поздно, уже совсем поздно…

Он просто убит этим её первым за всю их общую жизнь признанием. А жизни их уже нет. Если