Жизнь волшебника

бригады: пусть порадуются, что теперь он такой же, как они (особенно те двое, самые

завистливые). Вопросов там, конечно, не миновать, да уж он найдёт, что наплести в ответ.

Поразительно: лишь мгновение назад у него была семья, был дом, как средоточие всей жизни, а

теперь уже нет ничего, и сам он полное ничто. Немало требовалось отваги, чтобы отправить себя в

такое моральное (а по сути, конечно, аморальное) путешествие. Только что-то уж много дрожи

внутри. Нет, не тянет он на великого завоевателя, далеко отставая от примера знаменитых

исторических личностей, которые ради своих амбиций не только бросали жён и детей, но и кроваво

расправлялись с теми, кто преграждал их путь. Ему-то, жалкому, лишь бы совесть свою одолеть,

да не столь большую вину чувствовать.

Кажется, что душа уже не привязана ни к чему – всё отсечено мгновенно. И эту несчастную

душу, как слепого котёнка тянет скорее ткнуться куда-нибудь в другое место, чтобы обрести новую

привязанность. «Ну, что ты пищишь и пищишь? – мог бы сказать ей сейчас Роман. – При чём здесь

какая-то привязанность? А если я хочу, чтобы какой-либо привязанности не было вовсе? Не лучше

ли жить без неё, ни к чему не цепляясь?» Только вряд ли душа бы его поняла. Это был бы

разговор на разных языках. У них сегодня полный разлад.

Двигаясь по двору, а потом по улице, Роман слышит, кажется, один и тот же телевизор,

прыгающий из квартиры в квартиру и лишь по-особому приглушаемый разными окнами: всюду

продолжается отечественный сериал. Его смотрит весь город и, очевидно, весь Советский Союз.

Места, откуда доносится реплики длинного диалога, кажутся фрагментами единого общества,

стянутого одинаковыми переживаниями, а вот он в этот момент очевидный отщепенец.

Через две механически преодолённые остановки Роман сворачивает в сторону своей прежней

110

общаги. На подходе к другому общежитию – общежитию пединститута – видит вышедшую откуда-

то сбоку девушку в узких брючках, с волосами, волной плещущимися на плечах. Роман ускоряет

шаги, подтягивается, идёт следом: фигурка девушки тоненькая, стройная, с точёной талией. Ох,

сколько раз когда-то в прошлом его приключения начинались именно с такого настороженного

охотничьего подхода. И что же, надо понимать это как первую возможность нового витка жизни?

Былая уверенность, однако, подрастеряна, да и девушка, похоже, относится к тому типу женщин,

которому он раньше вроде как не соответствовал: некая разница между людьми ощущается сразу.

Но, собственно, что ему терять? Примериваясь с первой фразой, как к прыжку на борт другой

лодки, Роман то ускоряет, то замедляет шаги. Да, судя по всему, полный отлуп ему тут обеспечен.

И это хорошо. Поражение ему сейчас даже необходимо. Нельзя, чтобы всё выходило легко и сразу.

Это было бы неправильно. Ведь надо ещё уход пережить. Самое удивительное, что девушка идёт

как раз туда, куда ему и надо. А может, не знакомиться, а просто идти, смакуя это сладкое

мгновение колебаний и сомнений до тех пор, пока совпадают их пути? Однако, когда с очередной

развилки девушка поворачивает в другую сторону, он, не задумываясь, как привязанный, идёт

следом. Его случайная жертва между тем уже едва не бежит, и, чтобы не пугать её совсем, Роман

поравнявшись, идёт рядом.

– Вам, наверное, страшно, – мямлит он деревянным языком первое попавшееся, вспомнив,

кстати, что при знакомствах надо именно это первое попавшееся и выдавать, как наиболее

естественное.

– Нет, не страшно, – испуганно отвечает она.

Её чёрные волосы закрывают лицо элегантным крылом, лежащим на толстой дужке каких-то

излишне «учёных» очков.

– А меня вы не боитесь?

– Боюсь, – признаётся она.

– Правильно, бойтесь. Я страшный, плохой и вообще я чудовище.

Мотнув головой и откачнув волну волос, она смотрит открыто.

– Ну, если так, то не боюсь.

Роман теряется: как это возможно, чтобы в эти невыносимо тягостные минуты, да ещё поздно

вечером, взять и вот так запросто встретить роскошную черноволосую красавицу, которая легко

заговорит с тобой? Глаза девушки раскосые и чёрные, будто без зрачков. Конечно же, имя у неё

какое-нибудь восточное, замысловатое и необычное. Меньше, чем на Гульнару или Земфиру, её

внешность не тянет. Но, оказывается, Нина.

– Нина? – даже чуть разочарованно переспрашивает он: как-то уж слишком блёкло это имя для

неё. – Но вы же не русская.

– Татарка. Родители так назвали, – словно извиняясь за них, сообщает она и чуть натянуто

смеётся, – они у меня интернационалисты, можно сказать, обрусевшие совсем. А вот в Казани у

меня тётка живёт, так у них семья конкретно татарская, даже язык сохранён. Если появится когда-

нибудь возможность, то съезжу к ним, напитаюсь своим национальным духом.

– И тогда ты, наверное, станешь ещё интересней и ярче, – говорит Роман, тут же

спохватываясь, что, должно быть, обижает её таким замечанием, ведь выходит, что сейчас-то она

ещё недостаточно интересна и ярка («эх, потеряна квалификация»!), но сказанного не вернёшь.

А, кстати, кто она по «спектральному анализу»? Пожалуй, она бледно-зелёная, салатного цвета,

что даёт впечатление «никакая», «неопределившаяся», «на распутье».

Нина никуда не спешит. Они садятся на скамейку недалеко от общежития. Как помнится, для

такого знакомства требуется лёгкий, необязательный трёп, но первое волнение проходит, и перед

глазами снова Голубика и дети. Для лёгкого, беззаботного разговора требуется почти насилие над

собой. А главное, несмотря на все свои завоевательные, захватнические амбиции, Роману сейчас

ничего от неё не надо. И ей, такой экзотически-восточной, созданной, казалось бы, исключительно

для всего изысканного и прекрасного, он рассказывает о только что пережитом: о жене, о детях, о

своей невыносимой боли. Рассказывая же, он вдруг неожиданно для себя объясняет свой уход

лишь тем, что они с Голубикой разные люди и что с ней, к сожалению, невозможна такая вот

полная открытость, как у них с Ниной на этой лавочке. И доля правды насчёт открытости тут,

конечно, есть: новая знакомая слушает его исповедь с потрясающим сострадательным вниманием.

Единственное, что сразу же запрещает себе Роман – это плохо, неуважительно отзываться о жене.

Исповедь его заключается, главным образом, в самобичевании, хотя главную причину ухода он так

и не может назвать. Она оказывается слишком сложной, можно сказать, комбинированной.

Нина выслушивает его душевные излияния не перебивая, так что, когда, наконец, рассказано

всё, на улице уже совсем зябко и темным-темно. Некоторое время они сидят молча, не зная, как

быть дальше. Обоим очевидно лишь одно: странно и неправильно было бы сразу после этой

исповеди, перелившейся из одной души в другую, взять и разойтись по сторонам. И у разговора, и

у встречи, и у знакомства – явная незавершённость. Может ли Нина скрыться сейчас в своё

общежитие и спокойно там заснуть, зная, что её новому, искренне доверившемуся ей человеку,

некуда податься? Нину даже удивляет его странное безразличие к себе. Он что же, собирается так

111

здесь и сидеть? А может быть, сделать проще: пока ещё ходят троллейбусы, поехать на

железнодорожный вокзал и там на скамейке скоротать ночь?

В ярко освещённом троллейбусе разговор уже не получается. Доверительность, возникшая в

полумраке скамейки, убийственно засвечивается фонарями. Нина, сидящая у окна, ёжится от

сквозняка. Роман слегка приобнимает её, и это движение они оба пытаются воспринять как вполне

естественное.

– А кстати, ты откуда? – вдруг спрашивает он. – В смысле, откуда шла, когда мы встретились?

– Я? – даже теряется Нина, потому он ещё ни о чем не спрашивал её. – Из читального зала…

Засиделась сегодня…

На самом деле в читальном зале она была днём, а потом у неё была встреча с мужчиной, с

которым она познакомилась в середине лета. Отношения их не просты – мужчина почему-то

пытается всячески, внешне вежливо, отказаться от встреч, и сегодня это было очевидным как

никогда. Обычно отталкивание мужчины провоцировало Нину на ещё большее цепляние, хотя,

конечно, это унизительно, но сегодня ещё там, на скамейке, слушая Романа и проникаясь его

исповедью, Нина вдруг поняла: первой от встреч с мужчиной откажется она сама. Теперь это

совсем не трудно. Решив так, Нина даже слегка романтически восхитилась этой неслучайной

встречей двух людей, оказавшихся одновременно на перепутье. В ответ на признания Романа её

тоже тянет на искренность, но чувство осторожности удерживает – лучше уж ей на всякий случай

просидеть сегодня допоздна в библиотеке…

Ночь в душном, насыщенном человеческом тепле вокзала среди подремывающих людей не

кажется длинной. Они проводят её в разговорах шепотком, успевают и немного забыться,

приникнув друг к другу головами, что теперь уже и впрямь кажется естественным. Роман,

постепенно отходя от потрясения, старается поменьше говорить о своём, чтобы не выглядеть

нытиком и не разрушать некое подобие их взаимного притяжения.

Первый день какой-то новой эпохи (после «Эпохи Голубики»), ещё не имеющей точного

названия, к сожалению, – воскресенье. Рабочий, занятый событиями день, вероятно, позволил бы

мягче войти в очередной жизненный этап, хотя, с другой стороны, какая тут работа, если веки

залипают, как магнитные. Так что, стоит всё-таки покинуть на время свою ночную знакомую, чтобы

отоспаться в общаге. Однако Нина подсказывает другой путь. Зачем идти в какое-то «чужое»

общежитие, где наверняка уже многое изменилось, если есть «своё»? Днём вахта не столь

бдительна, а в общежитии пусто: студентов увезли в колхоз на картошку. Это её освободили из-за

простуды, которая, впрочем, уже прошла.

Роман представляет пустое общежитие, тихую комнату, постель… Всё понятно: перспективу

Нина определяет сама. Лишь теперь он с запозданием отмечает то особое внимание, с каким его

новая знакомая всё время смотрит на него. А ведь он, кажется, нравится ей… Нравится, даже

ничего не сделав для того, чтобы нравиться, потому что ему просто не до того.

Прежде чем ехать в общежитие, они заходят в буфет взбодриться кофе. И уже тут, открывая

перед ней стеклянную дверь, Роман ловит себя на невольном втягивании в ухаживание, в

незаметном подталкивании набегающих событий. «Уж не накручиваю ли я что-то себе про неё? –

думает он. – Есть же такие сочувствующие романтические барышни, к которым на самом-то деле и

пальцем не прикоснись: мол, мы друзья, и только».

В общежитии на вахте никого: плотная вахтёрша, заслонив спиной дверь, дует чай в небольшой

комнатушке. Они проскальзывают на лестницу, а потом – и в комнату на третьем этаже. Роман

раздевается, смутив этим стыдливо отвернувшуюся хозяйку комнаты, ложится на её кровать. Сама

Нина, немного поколебавшись и запретив смотреть в её сторону, скидывает платье, кладёт на

тумбочку очки и укладывается на постель подруги у окна. Уже лёжа, Роман ещё раз осматривается:

кровати в этом современном общежитии пединститута старые, с блестящими никелированными

спинками, на стенах ещё довольно свежие голубоватые обои. «Странная смена обстановки», –

приходит в голову нечто ироничное, но уже совершенно несвязное. Желание, кажется, остаётся

лишь одно: выключиться, откинуть от себя всё. Случай с подвернувшейся девушкой вроде бы и

перспективный, но, может быть, для затравки дальнейшей, ещё большей удачи, стоит его

пропустить? А что хочется его спасительнице? Чтобы он заснул или чтобы подошёл к ней? Всё

время Нина была так податлива на каждое его слово, на каждое движение… Теперь она лежит,

притихнув, как мышка, не решаясь даже говорить. Но, кажется, её ожидание сквозит уже в этой

старательной тишине. Или он всё-таки придумывает это ожидание? В любом случае, сильного

отпора тут не будет: характер не тот. . Если что не так, то простое извинение всё сгладит.

Роман молча поднимается, подходит, садится на краешек её кровати. Нина лежит на спине, но

её закрытые веки не скрывают испуганной настороженности. Её подбородок смотрит вверх, он

мягкий, округлый, нежный, «как жёлудь» – думает Роман и сам удивляется этому сравнению:

никогда же не видел жёлудя, разве что в книжках. Роман берёт с одеяла её тонкую смуглую руку.

Нина слегка вздрагивает, открывает глаза, покорно смотрит на него. И этого взгляда вполне

хватает для того, чтобы уже без всяких сомнений прилечь рядом с ней, сначала поверх тоненького

пикейного покрывала…

112

Увы, никакого фонтана неведомых телесных наслаждений эта близость не приносит. Всё

заканчивается слишком быстро. Роман продолжает гладить свою новую женщину усталыми, уже

совершенно сонными руками. Нина пытается завязать разговор. Но в отключающемся сознании

Романа одна мысль: хорошо бы вернуться на свою кровать. Никакого её отклика не надо. Странно,

что чисто физически эта близость далась с трудом. Оказывается, он очень сильно привязан к жене.

Вожделенная новизна почему-то не заводит его плоть. Одно дело было «напластовывать» лёгкие

знакомства, другое – когда этот «пласт» – женщина, с которой ты сжился душой и телом. Не так-то

просто через такой «пласт» перевалить. Перед глазами стоит обиженная Голубика, насупленный

Серёжка в маечке… Горечь не отключить, не отодвинуть. Что же, и вся его боль, и боль семьи лишь

ради такого только что полученного им удовольствия (можно даже сказать не удовольствия, а

результата)? Ради того, чтобы побывать в этой кроватке, а потом ещё во многих других чужих,

которые подвернутся? Именно чужих. Бр-р…

В этой скорой, слишком уж случайной, но пресной удаче с Ниной чудится отрезвляющая

усмешка Судьбы: «Получил, чего хотел? Ну, и что? Очень сладко?» На эту усмешку и ответить

нечем. А, кстати, кого же подставила ему Судьба?

Глядя Нине куда-то в макушку с жёсткими чёрными волосами, Роман невольно усмехается той

преданности, с которой эта чужая женщина прижимается к нему после близости. Разве

преданность и любовь возникают так легко? Преданность Голубики понятна – Голубика своя. Но

чьей ещё вчера утром была Нина? То-то и оно… Нет, не выходит что-то наслаждаться этой, можно

сказать, выстраданной свободой… Или уже не с той стороны смотрит он на Нину? Да, конечно, не

с той. Сначала он её хотел, а теперь уже нет. . Теперь у него взгляд мужчины, освобождённого от

желания. Вдуматься, так человек вообще всю жизнь лишь тем и занят, что освобождается от

проблем природы, которые она ему навязывает. То ему хочется полового удовлетворения, то

хочется иметь ребёнка, то хочется просто спать, то хочется пищи или воды. И лишь в редкие

просветы между этими «хочется», находясь вроде как в моменте истины, человек принадлежит сам

себе. И если этот человек никчемный, то у него в такие моменты начинается скука. Тем-то его и

можно проверить…

Но что же делать теперь, когда внутренний «самец» успокоен? Каково решение трезвой,

«пристойной» части себя? Вернуться домой к прежней жизни? И тут-то, как раз в этот момент

истины, Роман ещё раз даёт себе ясный отчёт, что из семьи-то он всё-таки ушёл не из-за одной

похоти. Ну, предположим, вернётся он сейчас к тому, что было, и уладит отношения с Голубикой

(хотя это уже вопрос). А как смириться со своим халявным благосостоянием, с постоянным

ощущением собственного ничтожества? Вернуться – значит снова перенести центр своей жизни на

завод, в пешечный ряд. Прояви себя там как угодно – и всё равно будешь никем. Даже став на

заводе каким-нибудь винтиком с более крупной резьбой, ты всё равно останешься в той же

монотонной машине. И так всю жизнь! А жизнь эта так коротка! Хотя, например, его яростный

тесть, пылающий огнём изобретательства и новых ошеломительных идей, живёт такими же

внешними событиями… Но Ивану Степановичу повезло: он нашёл своё место в этой

производственно-регламентированной жизни. Для себя же Роман не видит там никаких зацепок.

Теперь Роман кажется сам себе и вовсе стоящим нараскоряку. С одной стороны, перекроенный

семейной жизнью, он уже не тот, чтобы жить подобными похождениями, а с другой стороны, и

домой возвращаться боязно. Голубика теперь, чего доброго, может и не пустить. Выставит из-за

принципа, от обиды и гордости. И если она прогонит, то потом уже не сможет вернуться он – своей

гордости тоже хоть отбавляй! Поэтому для того, чтобы возвращение вышло гладким, надо с ним

немного потянуть. Разлука пойдёт на пользу и жене. В последнее время она очень сильно

потеплела – вот и пусть её изменения углубятся. Так что, запас времени есть. Что ж, поживи

немного другой жизнью, побудь как в командировке в своём прошлом, в эпохе Большого Гона.

Воспользуйся случаем, который ты, собственно, сам же и создал. Выжми из него всё возможное. А

чтобы не скучать, порасспроси-ка сейчас о чём-нибудь эту Нину. Женщины в такие моменты не

только любят ласку и внимание, но и редкостно открыты.

– А вот скажи: мечта у тебя есть? – спрашивает Роман первое попавшееся.

– В детстве мне хотелось научиться играть на горне, – немного подумав, отвечает она. – Я

мечтала принести его из школы домой и каждое утро трубить с крыльца, чтобы просыпалось всё

село. И самой каждый день начинать какую-то красивую, хорошую жизнь…

– Наверное, ты была отличницей.

– Конечно. Родители же учителя…

– Ты умная, ты всё знаешь. А вот когда мы шли с тобой сюда, ты уже знала, что у нас всё так

получится?

– Да что ты… Я думала, ты просто отдохнёшь. А когда ты стал меня ласкать, у меня

закружилась голова. Я даже не помню, как всё и вышло…

Ну, хорошо, хорошо, потрепись немножко. Позвать и даже не подумать… Надо уж совсем

наивной быть… А ты ведь далеко, далеко не такая.

– А сколько у тебя было мужчин?

113

Ещё полчаса назад Нина совершенно искренне обиделась бы на этот вопрос, но теперь ей

кажется, что он (как тоже её мужчина) уже имеет право кое-что знать. Почти невинно вздохнув, она

начинает рассказывать гнусавым, плоским голоском. Мужчин у неё было… Ой, да каких там

мужчин! Конечно, всего один. (Как хорошо, что невинность лишь одна. Будь их несколько, то

объяснения были бы труднее.) Этого мужчину звали Леонид. Нина решает, что для доказательства

единственности мужчины следует назвать его по имени. А остальные пусть останутся

безымянными и словно несуществующими. Леонид у неё появился тогда, когда она наивной

девчонкой приехала из района и поступила в институт. А тот был уже старшекурсником. Нина как

будто даже присела перед его ростом, изысканностью, а главное – перед тем фактом, что он

учился на художника. Женщины западают на разных мужчин: кто на военных, кто на врачей, кто на

лётчиков или милиционеров, кто-то даже на заключённых, а кто – на художников. И это в чём-то

характеризует самих женщин. Её художник постоянно куда-то исчезал, а, появившись, уводил Нину

в свою комнату, откуда тут же, при ней, на час-полтора выпроваживал своих товарищей.

Единственное, что сразу не понравилось Нине, воспитанной сельскими учителями, так это

страстная мечта Леонида разбогатеть. Как это поошло! Подобное нравственное извращение

испугало её больше, чем мгновенная и лёгкая потеря своей целомудренности, которая в отрыве от

родителей – строгих надзирателей – не показалась ей какой-то значительной ценностью. В общем-

то, Нина, конечно, не против того, чтобы жить хорошо и всё иметь, но если бы всё это было как-то

без специальных меркантильных усилий… Многое ей, конечно, очень льстило. Леонид часто

рисовал её фигурку в альбоме, иногда специально наряжая в такое, что и ей и голой было менее

стыдно. Но как было согласиться с тем, что в будущем ей, по планам Леонида, предстояло сидеть

дома, растить детей и встречать гостей? Понятно, что в глазах других, а в первую очередь в глазах

родителей, она тогда совершенно опустилась бы, как «буржуйка». Родители готовили её для каких-

то великих дел, а не для того, чтобы стать лишь домохозяйкой, красивой игрушкой, предметом

престижа мужа, пусть даже и художника…

Заснув, они спят почти до самого вечера, а, проснувшись, долго лежат молча. Собственно,

говорить им как-то уже и не о чём. Увидев шевельнувшееся смуглое плечо Нины и вновь

удивившись продолжающейся незнакомости женщины, Роман вспоминает вдруг проповедь Ивана

Степановича о том, что нации смешиваются друг с другом лишь через посредство незрелых

личностей. Что ж, наверное, он прав, и потому никакого смешения в данном случае не будет.

Только вот интересно: какой же смысл имеет для него эта встреча? Можно ли было бы принять её

за новый (очевидно смуглый) прилив Судьбы? Откликнись, Судьба! Твоё это событие или нет?

Поддерживаешь ли ты его своей уверенной мощью? Где напряжённое гудение пространства? Где

внутренняя дрожь и сумасшедшее волнение, то есть, то что было испытанно в прихожей

Лесниковых, куда его как щепку захлестнул твой синий прилив?! Однако тихо и обыденно в этой

простенькой комнатушке. И в парке души тоже хоть бы один листик шелохнулся… Судьба, как и

море, где-то далеко. Не слышно шума волн, нет ощущения его волнующей свежести. На какой-

либо даже малый прилив нет и намёка. Значит, выкарабкивайся-ка ты из этой провисшей кровати,

как из какого-то случайного гнезда, натягивай штаны и чеши себе дальше…

– Вставать пора, – сладко потягиваясь, произносит и Нина, – будь я твоей женой, я бы сейчас

встала и сварила кофе.

И как тут не присвистнуть про себя – ну, однако, и намёк. «Кабы я была царица», – говорит одна

девица. Но это, пожалуй, стоит оценить. Голубика никогда бы не сказала так, а тем более не

сделала. В таких мелочах они блюли самостоятельность, что, в общем-то, ничуть не напрягало их.

А кофе как вредный напиток не пили вообще. Очевидно, за фразой Нины кроется представление о

каком-то ином семейном укладе, который, наверное, тоже неплох.

Нина, так и не дождавшись его реакции, поднимается: откидывает одеяло и не без умысла ещё

раз демонстрирует свою фигурку, не раз запечатленную карандашом художника. «Э-э, – поневоле

усмехнувшись, думает Роман, – да напротив моей-то ты просто козявка». Понятно, что если бы

Нина хоть раз увидела Голубику, то не решилась бы показываться с этой уверенностью Клеопатры.

Для того, чтобы сделать такое заключение, Роману не мешает сейчас и тот факт, что жена, в

отличие от этой хрупкой фифы, ему привычна. Привычна? Ну и что? «Да уж от моей-то, если

объективно, мужики вообще штабелями лежат».

– Послушай, – приподнявшись на локте, спрашивает Роман, – а как тебя звали в детстве? Ну,

вот, например, мама? Как-нибудь ласково…

– Мама звала меня Смугляной.

– Смуглянкой, ты хочешь сказать?

– Нет, именно Смугляной.

Роман смотрит на неё прикидывающим взглядом: и впрямь, это необычное имя ей подходит.

Тем более, что оно легко связывается с её появлением вчера: с тем, как она возникла из темноты,

как робко выглянула из-за крыла тёмных волос. Она именно Смугляна, а не Смуглянка. В Смугляне

есть что-то от постоянного смущения, от опущенных глаз, от тайны и скрытности. Такая она,

кажется, и есть.

114

– Я тоже буду звать тебя Смугляной, – говорит Роман.

– Хорошо, – соглашается она, больше всего радуясь слову «буду». – Ты полежи ещё, –

предлагает Нина-Смугляна, тягуче, как на медленной плёнке, облачаясь в халатик, – я схожу в

душ. Тут недалеко по этажу.

Чувствуя его ироничный, но откровенно нагловатый взгляд, она робко и скованно, как японка в

кимоно, подходит к двери, и, уже взявшись обеими руками за ручку и ключ, оглядывается. На её

лице, оказывается, есть улыбка, но оттого, что очки остались на тумбочке, улыбка выходит какой-

то недостигающей, направленной, может быть, лишь в середину расстояния между ними. Да и

само выражение лица какое-то странное: она улыбается, растягивая губы, намеренно не открывая

рта. И от этой её зажатой улыбки, от скромного халатика с какими-то коричневыми разводами

Романа вдруг оглоушивает таким презрением и к себе, и к ней, и ко всей этой ситуации, что просто

вздохнуть нельзя. И эта «горнистка», скромница, Смугляна ещё совсем недавно взяла и податливо

подвинулась на кровати, когда он прилёг. И не в чувствах тут дело, как показалось ему вначале, а

просто она, по выражению мужиков, слаба на передок. И всё. Эта Смугляна относится к категории

тех робких пластилиновых женщин-игрушек, которых нужно просто брать, у которых даже

сопротивление и то помогающее податливо. Да ведь на этой постели мог оказаться кто угодно, а

вовсе не какой-то особенный мужчина, каким он едва не возомнил себя. «Хотя чего это я, можно

сказать, привередничаю-то? – обрывает себя Роман. – Я что, жениться собрался? Да не к таким ли

лёгким и доступным я и сбежал?»

Минут через двадцать Нина так же робко возвращается. Роман, уже одетый, расчесывается

большой женской расческой, найденной на тумбочке.

– А ты в душ не хочешь? – робко спрашивает Смугляна.

Роман невольно улыбается. Всё-таки странно всё это… Почему так просто, почти по-семейному

может она спрашивать его о душе? «Впрочем, стоп, стоп, опять рулю не туда».

– Нет, не хочу.

– А кофе всё-таки выпьешь?

– Можно…

Нина открывает свою тумбочку, копается в банках и коробках.

– Кофе нет, – сообщает она, – заварим чай?

– Хорошо.

Снова шебаршит в тумбочке. Заглядывает в тумбочку подруги.

– Чая тоже нет.

– А что есть?

– Кисель и полбулки хлеба. Может, в буфет сходить?

– Сходи, если хочешь, но мне и киселя хватит.

– Тогда и мне тоже.

Смугляна кипятит воду в алюминиевом чайнике, заваривает кисель, который получается

немощным и бледным, с крупными скользкими кусками. Этот неловкий кисель и полбулки хлеба

становятся потом и ужином. Роман, слыша недовольное урчание желудка, невольно вспоминает

домашние ужины. Вот так выгадал – смех один!

Утреннее расставание на следующий день оказывается вдруг непростым – откуда ни возьмись

появляются неловкость и грусть. Как могли связать двух случайных людей эти, какие-то считанные

часы? Может быть, из-за предельной откровенности общения (конечно, не во всём) каждый их час

шёл за десять? Нина отправляется в читальный зал, Роману нужно в первую смену на завод.

– Что ты сегодня будешь делать после работы? – нерешительно спрашивает она.

Казалось бы, такой обыденный вопрос, а ведь день-то сегодня будет непростой. И дела совсем

не просты.

– Не знаю ещё, не решил, – неохотно отвечает Роман, – квартиру, наверное, искать. А может

быть, вообще заявление подам да уеду куда-нибудь… Чего мне теперь прозябать в этом городе…

Хорошо бы куда-нибудь на Крайний Север – там места много. Есть где развернуться…

– А я? – спрашивает вдруг Смугляна, своевольно устанавливая себя на какое-то значительное

место в его жизни.

– Ты? – удивляется Роман, взглянув на неё, как на новость. – А ты продолжишь обучение в

педагогическом институте на своём географическом факультете.

И это объяснение без всяких сомнений разводит их по сторонам. Только ощущение

незавершённости снова есть. Некоторое время они молча стоят на улице, не зная, как разойтись.

– Мы что же, больше не увидимся? – обиженно и смущённо спрашивает Смугляна.

– Конечно. А что, разве нужно ещё?

Она насуплено, как ребёнок, смотрит вниз, и эта её обида вдруг заставляет Романа снова

усомниться: не насочинял ли он про неё и в самом деле лишнего? Может быть, она потому и

решилась на близость, что сразу всей душой почувствовала его и приникла? Но опять же, стоп,

стоп – ему-то что до того? Или он должен с каждой женщиной во все эти тонкости вникать? Его

курс должен быть прямой, без лишних изгибов. Разве он что-то ей обещал? Жалко её, конечно.

115

Или всё же согласиться на ещё одну, «утешительную» встречу? Чтобы хоть как-то загладить перед

ней свою непонятную вину. Тем более что на следующий подвиг у него вот так сразу и сил не

хватит. Неплохо бы, кстати, и сфотографировать её для продолжения коллекции. Интересно, кем

она могла бы стать в его карточной колоде? Пожалуй, девяткой крестей. На десятку, а тем более

на даму, не тянет. Коллекция осталась дома в той же коробке с фотопринадлежностями, но,

собирая его вчера, жена забросила в чемодан и фотоаппарат. Надо сегодня же сходить за

чемоданом и как-то незаметно прихватить коллекцию. Мало ли какие фокусы может выкинуть

Ирэн…

– Ну ладно, – тихо соглашается Роман, – встретимся вечером. Попозже только. У меня сегодня

куча дел…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ласковый капкан

Зная по слухам, что найти квартиру в городе не так-то легко, Роман, не тратя времени на

изучение объявлений, действует проще. Сойдя после работы на своей остановке, он принимается

обходить ближайшие дворы (правда, с другой стороны улицы) и спрашивать о квартире бабушек на

скамейках.

Эмоций сегодня никаких – всё, как на автопилоте. На заводе, в обеденный перерыв, ему

удалось несколько минут вздремнуть, положив руки на обитый жестью верстак. Подремывая под

артиллерийские доминошные удары, он вспомнил Смугляну и лишь устало, искушённо усмехнулся:

будь он сейчас наивен, как раньше, то, поддавшись на сладкие речи, наверное, быстро привязался

бы к этой смазливенькой девочке. Но уж теперь-то его, стреляного воробья, на мякине не

проведёшь.

В шестом или седьмом дворе старушки, перемолвившись между собой и усмехнувшись чему-то,

направляют его в квартиру на четвёртом этаже дома, перед которым они сидят. Звонок на двери с

подозрительной цифрой тринадцать не работает. Роман стучит костяшками пальцев, и дверь тут

же, кажется, уже от прикосновения к ней, медленно, с тонким писком открывается. В щели

показывается маленькая, как мышка, старушонка в белом платочке, с дряблой, вроде как лишней,

кожей на лице. Опасаясь, что, увидев такого большого, в сравнении с ней, незнакомца, хозяйка

захлопнет дверь, Роман сбивчиво объясняет ей своё дело. Судя по чрезмерно настороженному

виду хозяйки, послан он был сюда явно с каким-то подвохом. Это становится ещё очевидней, когда

старуха вдруг, не дослушав объяснений, пропускает его внутрь, выглядывает на площадку, словно

проверяя, нет ли хвоста, и плотно придёргивает дверь. О, так у неё и квартира к тому же

однокомнатная…

– Тебя не бабульки направили? – спрашивает эта бабулька, глядя искоса и снизу, как будто

вошедший находится в некоей чешуе, под которую она пытается заглянуть.

– Нет, я просто хожу по квартирам и спрашиваю, – автоматически врёт Роман.

Ясно, что делать здесь нечего, но хозяйка принимается для чего-то показывать свои владения,

по-музейному детально знакомя с каждой вещью. Роман осматривает их, сам не зная для чего. В

квартире царит фантастически-санитарная чистота, порядок обветшалых вещей и безделушек.

Показывая ванную, старуха объясняет, что вот это полотенце, поменьше, для вытирания рук, эта

простиранная тряпица – для правой ноги, а эта, соответственно, для левой. А это большое

махровое полотенце – для всего тела. Почему-то словно очнувшись от слов «для всего тела»,