– Зачем тайгу тревожите?
Вызывал на то, чтобы начальник обиделся. Однако Летный, напротив, дружески продолжал разговор. Так, играючи, стали перебрасываться друг с другом словами, как орехами. Один бросит, другой раскусит.
– Весь мир, товарищ, встревожен!.. Мир-то побольше тайги!..
– Шибко далече зашли вы!
– По диспозиции так положено.
Упрям Родион.
– Нанесло вас, словно лихоманка чирьев!.. Стару власть прикончили, новой нам не надо.
Упрямей Летный.
– Надо не надо, – вот он, чирей-то, без вашего спросу вскочил. Слыхал, японцы да белые царские порядки вертают!
– А вы, значит, зрезать чирей взялись?
– Чирей срезать.
– Та-ак…
Запыхтел Родион трубкой…
– Смута вся эта нам ни к чему!..
Но Летного пронять трудно. По-прежнему спокойно прицеливается он глазами.
– Смуту, товарищ, жизнь зажгла. Видел, у нас в отряде, которые тоже хозяйства побросали? Думаешь, сладко от жен и детей в сопки зимой идти? А они ушли.
Родион замолкает. «Кто ее знат? – може, и впрямь так? В отряде не одна молодежь, а многие даже из степенных мужиков. Эти – народ верный: хозяйства зря не бросят».
Вечером новый разговор с Летным.
– У тебя сено или овес есть?
– Хоша бы и есть, што тебе?
– Фураж для отряда требуется.
Родион медлительно ворочается в своей широкой однорядке, осторожно прикидывает в уме:
«Овса нету, а насчет сена надо сообразиться…» Летный видит это и успокоительно предупреждает:
– Ты, товарищ, не сомневайся!.. Заплатим. Вот не будет денег, тогда не взыщи. Впрочем, тогда сам, своей охотой, пособишь, чай? В других местах пособляют… Ишь вы, староверы, крепки…
– Да я што ж? Раз для обчей пользы, я согласен, – оправдывается Родион.
Укол староверчеством не обижает. Родион не особенно-то почитает староверов; однако кстати считает нужным упомянуть:
– Стара вера ничему не мешат!..
Сговариваются в цене.
Летный расплачивается наличными, и не бумажками, а серебром.
У Родиона нет большой надобности в деньгах, и ему приятно главным образом то, что вот эти люди не нахрапом, не силком, на него насели, а с уважкой отнеслись, вникают в его жизнь, понимают, что все же он хозяин. И партизаны сразу вырастают в его глазах.
«Самоуважительный человек, хоша и из городских!» – окончательно решает он про Летного.
Серебряной мелочи много, в горсть и не соберешь. И Родион раскладывает серебрушки по кучкам и два раза пересчитывает.
Ночью он выходит на двор.
Звезды хороводом кружат над тайгой. Заимка далеко, с ее стороны ничего не услышишь.
В голове вперебой идут разные мысли:
«Шут ее разберет?.. Чирьи, слышь, зрезают… Ладно. Зрезайте». А сердце ёкает:«Не сожгли бы заимку».
Секлитея приставила щитками к запотевшему окну ладони и уткнула в них лицо.
А на улице нет-нет да и покажутся невиданные гости. Японцы протрусят мелкими стежками, ходят попарно и втроем мерным, заученным маршем. Иные одеты в козьи полушубки, что нахватали на русских складах. Любопытные америкаецы в мерлушечьих шубах степенно, по-хозяйски разгуливают.
– В ка-а-лошах!.. – не отрываясь от окна, удивляется Секлитея.
– В калошах – это мериканцы, – поясняет Тихон. – А которые в солдатских шинельках, – те «чеки»…
У сборни – японский флаг. Ветер треплет в воздухе грязное полотнище с выцветшей кружевиной посредине, словно кто харкнул большим кровяным плевком.
Просто и скучно тянется день.
Заходит бойкая Трофена, вдова, что живет через улицу.
Трофена статна, полногруда, речиста и по-мужицки сильна. После смерти мужа, пропавшего без вести на войне, она осталась бездетной и жила у свекора. Злые языки сплетничали, что она путается с молодыми деверьями.
На Трофене – сапоги, штаны, мужицкий зипун и шапка.
Приходу ее рады: все-таки живой, свой человек.