Начальник отряда – молодой, черный и патластый, в солдатской шинельке без нашивок, только на рукаве красная наметка. Через плечо на ремне – большой желтый кобур с наганом. Лицо чистое, городское. Кличут товарищем Сергеем, а еще Летным.
Новожелтовцы ведут с товарищем Летным разговор о японцах, о том, что теперь кругом творится, о власти.
Как дошла речь до власти, так совсем запутались мужики, не выберутся, словно тараканы из-под решета.
– Кака у нас власть? Семка, кака у нас власть? До нас кажна власть три года скачет!..
– В совет выбирали? – спрашивает Летный.
– Кто ее знат!.. Кажись; кого-то выбирали! Должно, што совецких!
– У нас Захар Фроленко один из всех по политике горазд! Бессменный!
– Где Фроленко? Позовите, товарищи, Фроленко, я с ним поговорю.
– Захар-от?.. Захар сичас в отлучке… Кедру рубит. Ишь незадача!
– Там, в волости, доподлинно известно.
– Звестно?.. Че звестно?.. В волости таки ж челдоны, как и мы…
– У нас до волости, ежели через Верхню Гривку, то близко, а ежели низом, так неделя езды…
Товарищ Летный разводит руками.
– Живем как медведи в тайге!
– Верно, што медведи!
– Никаких распоряжений или газет не получали? – интересуется Летный.
– Каки там газеты! Мы, милай человек, половина поселка старой веры. Слыхали, по окружности молвют, будто «чеки», што ль-то, где объявились! Да с тобой еще вестка пришла. «Чеки» и есть.
Товарищ Летный мгновение раздумывает. Зыркает вспыхивающими глазами по толпе. Тонкая усмешка блуждает на губах.
– Как же вас теперь, товарищи, понимать? А? Слыхали про власть рабочих и крестьян? Про советы?
– Про большевиков, что ли? Ино слыхали, ино нет. Гоняли тут которых из волости в уезд.
– Как сами крестьянствуем, отбиваться от прочего люду, знамо, не станем… Пиши – совецки, мол!..
Смеется Летный.
– Ну, ладно, товарищи!
С крыльца, чтобы всем было видно и слышно, он начинает говорить.
Стоящий в рядах слушателей совсем еще юный партизан, уже слышавший Летного, восторженно загорается и тормошит локтем соседа мужика, делясь своими чувствами.
– Слу-шай!.. Сичас текущий момент кончится, а потом советская власть будет.
Мужицкая громада крепка и упряма, как крепка и упряма тавга. Тяжелыми жерновами ворочаются взбудораженные мысли в головах слушателей. Все, что говорит Летный, волнует, но изнутри против воли ползет упрямое «авось». И каждому не хочется верить, что вот действительно налетит беда на тайгу.
– Може, разговоры одни!.. Улита едет, когда-то будет.
– Кака корысть – в тайгу лезть?
– Здесь, брат, мо-гила!
После разговоров разбредаются по избам. Партизаны – с песнями.
Напоследок кто-то из них запевает, звонким серебром мечет в воздух. Несколько молодых голосов резво подхватывают. Те, кто постарше, молчат, еще не знают этой песни.
Мы на-аш, мы новы-ый мир постро-о-оим…
Далеким серебряным звоном откликается тайга, перекатывается эхо по воздушным просторам…
Когда тятька сердит, под руку ему не попадись! И Пашутка все норовит вцепиться клещом в материн подол: куда спокойнее, если воткнуть в него лицо!
А Родион жрет трубку за трубкой. Такая уж у него манера, когда он раздосадован. В тайге на охоте привык он спасаться от мошкарки табаком, пожалуй, ради табаку и старой веры совсем не блюдет.
Табак едкий, горлодеристый, в зеленовато-бурых листах; по окрестным селам много его сеют.
У Секлитеи, которая из староверческой семьи, болит от него голова.
– Вонищи на всю избу напущено, не продохнешь!.. Тьфу!
Родион делает вид, что не слышит, и, словно в ответ на собственные мысли, ворчит:
– Яй-зви вас!.. Че, я для вас нову избу поставил?.. А? Коли охота воевать, – ну и воюйте промежду себя!..
Так он изливает свою досаду на партизан, которые заняли заимку. И начальнику отряда Летному, когда тот сообщил ему об этом, Родион не побоялся, а напрямик сказал: