– «Что же теперь делать», – спрашивал он себя с тоской, сидя в своем кабинете и осматриваясь вокруг, точно ища помощи.
На письменном столе лежали разные справочники, последние номера сенатских разъяснений и дела в картонных коричневых папках. Он знал, что уже не в состоянии ни к чему этому прикоснуться. И вообще стало так мучительно все, что напоминало прежнего Казанцева, строившего такие увлекательные планы жизни. Прошлого нет, и нужно скорее порвать всякие воспоминания о нем, начать новую жизнь.
«Поехать в Крым… – решил Казанцев, – или за границу, – взять продолжительный отпуск… А там будет видно, что делать!..»
Но эти мысли казались ему самому малоубедительными. «Разве от самого себя, от тоски, от одиночества уедешь?..»
Он посмотрел на большую, висевшую на стене, фотографию сына. Из темной ореховой рамы выглядывало милое детское лицо с красивыми кольцами кудрей и выразительными детскими глазами.
Так он просидел в оцепенении некоторое время.
«Что же все-таки делать?.. Уйти в общественную жизнь?..»
Здесь в городе это невозможно… Все эти кружки, собрания, партийная борьба были всегда ему чужды и непонятны. Ему казалось, что в них слишком много личного самолюбия и тщеславия. А ему хотелось какого-нибудь, хотя маленького, но настоящего дела, которому он мог бы теперь отдаться до самозабвения.
«Переехать в деревню, в народ?.. – мелькнула мысль. – Учить детей?..»
Мысль эта вначале скользнула в его уме случайно. Но чем дальше, тем все назойливее она приходила на ум и, в конце концов, стала казаться единственным спасительным выходом.
«Да, лучше всего поехать в деревню и поступить в школу учителем. Если не удалось вырастить Сережу, то, взамен, может быть, удастся воспитать десятки чужих детей, нуждающихся в попечении».
Казанцев избрал школу в средней из глухих северных губерний.
«На хорошее место найдутся охотники, – рассуждал он. – И если уже селиться в деревне, то надо идти туда, где чувствуется более нужды».
Убогая деревенская обстановка не испугала его, как он ждал этого, когда оставлял город. Наоборот: при виде вросших в землю, покрытых соломою изб, чахлых березок у околицы, чумазых и зевластых ребятишек, собравшихся на дороге, – он сразу ощутил связь со всем этим. И избы, и березки и ребятишки стали почему-то своими, родными – хотя уже около двадцати лет он не был в деревне.
«Ничего, – все устроится само собой, – решил он. – Придется отказаться от городского комфорта и привыкать жить так, как живут миллионы людей в России. Проще и ближе к природе!»
Начались трудовые, будничные учительские дни. Новые впечатления захватывали и не было времени отдаваться личным переживаниям. Выходило как-то само собой, что с утра и до ночи Казанцев был во власти окружающего, и оно незаметно, против его воли, покоряло. Просыпаясь он уже слышал за стеной жужжащие голоса школьников; дети забирались в классы чуть не с полуночи, а из соседних деревень – «выселение» – нередко, особенно в морозы и вьюги, ночевали в школе. Сейчас же после чая Казанцев начинал занятия. После обеда приходилось готовиться к урокам. Учебных пособий не хватало, а имевшиеся приходили в негодность. Надо было самому подклеивать и подкрашивать таблицы по естественной истории, готовить приборы для уроков домашними кустарными средствами. А вечером или приходили мужики за какими-нибудь советами, – написать письмо, прошение, просто поговорить, – или же школьники с «выселок», оставшиеся на ночевку, просили его почитать что-нибудь. Казанцев с охотой делал это. В большой печи ребятишки пекли на горячих углях принесенную картошку и угощали его. Казанцев подсаживался к детворе, как свой, близкий всем. Так звено за звеном росла и крепла связь между ним и деревней.
* * *
Из детей его внимание особенно привлекал один: горбунчик Васюк. Этот хилый ребенок из очень бедной семьи держался особняком, как держатся вообще дети с физическими недостатками. Занимал он самое скромное место в углу на задней парте. Вид у него был всегда пугливый, насторожившийся, точно он боялся, что вот-вот его обидят. Почти всегда он молчал, не принимал участия в детских играх и вел себя с несвойственной его возрасту серьезностью. А на уроках он с большей внимательностью, чем другие, слушал всегда Казанцева. И в его круглых голубых глазах светилась тихая невысказанная печаль.
«Странно, кого он напоминает мне?.. – не раз спрашивал себя Казанцев, останавливаясь на нем взглядом.