Так проходили дни, но Кощей не решался заговорить со своей пленницей. Не решался он приблизиться к ней и не решался предстать в своем истинном облике. Лишь тихо наблюдал он за Марьей-Моревной, изредка являясь ей издали в образе тощего старца.
Но все грустнее становилась дева в своем одиночестве, все больше чахла она. И вот однажды, когда гуляла Марья-Моревна по подземному царству, набрела она на огромную залу, богато украшенную колоннами, златом и серебром, драгоценными каменьями. Посреди той залы стоял большой трон из черного мрамора. На троне том сидел прекрасный юноша. Он был очень красив и молод, но его черные очи глядели усталостью сотни земных жизней, а бледность кожи делала его похожим на бескровный дух. Словно любопытный вороненок глядел он на Марью-Моревну. Наконец он молвил:
– Ну здравствуй, прекрасная царевна, Марья-Моревна. Взгляни же на меня, дева, в истинном облике моем. Я Кощей, похититель твой и тюремщик.
– Но был ты змеем, был дряхлым старцем, – ахнула Марья-Моревна.
– Был я и вороном, и соловьем, и цветком асфоделевым под ногами твоими. Я вижу, что не любо царство тебе мое. Нет здесь ни живого яркого солнца, ни дыхания ветра, ни журчания ручья, ни земных радостей.
– Но откуда знать тебе, Кощей Бессмертный, о радостях земных? Отчего говоришь ты о них с тоской?
– Оттого, что был я смертным.
И поведал Кощей ей свою историю. Тронула сердце Марьи-Моревны судьба Кощеева. И взглянула она бесстрашно в мягкую тьму очей его, хоть и трепетало сердце ее, словно мотылек.
– Зачем же похитил ты меня, Кощей?
– Одиноко и тоскливо мне в царстве моем, – молвил Кощей.
Больше он ничего не сказал ей.
Горько стало Марье-Моревне от слов его. Но ничего не возразила она Кощею Бессмертному. Лишь тяжко вздохнула девица.
Как ни горько было Марье-Моревне, но все ж беседа с заточителем ее была отрадней горестного сумрачного одиночества.
И стала Марья-Моревна навещать чертог Кощеев каждый неотличимый от ночи день. Страшась опостылевшего ей за дни заточения молчания, она рассказывала ему о днях и радостях земных, о том, что было дороже и отраднее всего сердцу ее в мире людском, о том, что видела сама и о том, что слыхала от людей. Иногда она пела ему песни – потешные и печальные, иногда рассказывала сказки, иногда загадывала загадки.
Поначалу Кощей, казалось, и вовсе не внимал речам ее, но затем заметила царевна, что отрешенность и угрюмость его сменилась на спокойную задумчивость, а потом и вовсе заблестели в его по-птичьи черных очах, точно живые, искорки любопытства. Несколько раз замечала она на его устах тень улыбки, и, сама не зная почему, она улыбалась ему в ответ. А однажды он разразился заливистым молодецким смехом, эхо которого, казалось, смахнуло пыльную ветошь смерти с деревьев, холмов и плодов подземного царства.
И с ее сердца.
С того дня смотрела Марья на Кощея совсем уж по-иному. Она видела в нем прекрасные, совсем юные черты, хоть и покрытые саваном долгих столетий одиночества. В глазах его блестел живой огонек, в голосе слышалось биение буйного ручейка, и даже казалось ей иногда, что из-под полотняной бледности его кожи стал пробиваться настоящий человеческий румянец.