В стеклянной, с металлическими резными ножками, тяжелой конфетнице, принесенной Марьей – пластилиновые Коркуновы и разноцветные морские камешки, желтые самые вкусные.

– Угощайся, угощайся, – хозяйка подвинула вазочку поближе и снова спросила, – ну как ты? Как папа?

Про маму не спросила.

– Да все хорошо, – Коркунов прилип к нёбу и зубам и у Шурика, пытающегося языком очистить рот от шоколадного содержимого, получилось шепелявое «дахсехагашо».

– А мы вот, видишь, одни, – и, словно для наглядности, она обвела вокруг себя рукой, – Виктор Степанович совсем разболелся…

В подтверждении ее слов из спальни раздалось прерывистое покашливание – Виктор Степанович, измотанный диабетом и давлением, практически не выходил из комнаты, не вышел даже поздороваться.

– Не ходи к нему, пусть болеет, – Марья Агафоновна уловила желание Шу зайти к старику, но не хотела, чтоб он увидел неопрятного, немощного, почти ослепшего мужа. Боялась, что Шура расскажет о плачевном состоянии Томе, а такого допустить она никак не могла – из гордости.

Говорить было не о чем и оба надолго замолчали, каждый о своем.

– Ну, я пойду, у меня еще дел куча, – засобирался Шурик. Никаких таких дел у него, конечно, не было, но сидеть дальше в этой гнетущей тишине и невысказанных сожалениях было решительно невозможно.

– Хорошо, Шу, конечно. Заходи, мы с Виктором Степановичем всегда тебе рады, – и она обняла его, привстав на цыпочки, и незаметно положив в карман конфетку, как всегда делала в детстве, а восторженный маленький Шурочка по приходу домой доставал сладкий сюрприз, продлевавший ему праздник совместного с мамиными подружками вечера. Напрочь позабыв о давней традиции, Шу проходил с конфетой в кармане щегольского синего пиджака до самого вечера, растаявшая сладость выползла из тонкой блестящей обертки и размазалась по всему карману, выступив некрасивым коричневым пятном сквозь подкладку. И хоть химчистка удалила грязь без следа, Наталина еще долго ворчала – пиджак был новый и дорогой.

А после вышло, что тот визит его к Марье Агафоновне был последним. Через несколько дней мама, моя посуду после совместного обеда, вдруг спросила:

– Шу, милый, а ты зачем к Марье ходил?

От неожиданного вопроса Шура поперхнулся кофе:

– А что такого, мам? Ну ходил. Они там совсем одни, Виктор Степанович сильно болеет. Да ты чего, мам? Всё эти помидоры не можешь забыть? Так ведь сколько лет про…

Договорить не успел, мать повернулась к сыну, посмотрела пристальным, почти незнакомым взглядом и чужим голосом сказала:

– Ты что ли дурак, Саша?

Потом снова включила кран и продолжила, как ни в чем не бывало, оттирать сковородку.

Шурик струхнул. Испугался. И дело не в холодном, почти уничтожающем – а унижающем уж точно! – материнском взгляде. Мама никогда не позволяла себе грубого слова, она даже в обыденной, повседневной речи почти всегда говорила уменьшительно-ласкательно – не суп, а супик, не школа, а школочка, не мусор, а мусорок, не кресло, а креслице, ну и так далее, и тому подобное… Помадка (в кармане ее халата всегда лежала губная помада и время от времени мама привычным жестом чиркала по губам, делала ими почти неуловимое движение, и губы мгновенно начинали блестеть насыщенной фуксией), тряпочка (даже если грязная, для пола), газетка, хохличек (это о нем, Шурочке), волОски (она очень любила длинные прически и радовалась, когда Шу долго не стригся)… К этой сюсюкающей манере долго привыкала Наталина и после каждого посещения родителей фыркала:

– Слушай, я как будто в доме для слабоумных побывала или в яслях для младенцев! Почему Тамара Яковлевна так разговаривает?

Наталина и его имя «Шу» не воспринимала, говорила, что Шу – это пирожное или, на худой конец, собачья кличка, а он, мол, не лакомство и уж точно не собака. Жена звала его исключительно Александр или Саша.

Но мама, мама никогда не грубила и ни разу, сколько он себя помнил, не обращалась к нему так. Поэтому брошенные ему в лицо слова про дурака и Сашу потрясли и отбили у него всякое желание навещать бывшую мамину товарку.

Теперь из шести волшебниц его детства осталось только две – мама и Надежда Сергеевна. Хотя правильнее будет сказать не две, а полторы.

Надежда Сергеевна доживала свои дни в Шуриной детской в компании с известным немцем – Альцгеймером.

Первые сигналы болезни уловила бдительная и многоопытная мама – какие только пациенты не проходили через ее руки, в том числе и такие, с деменцией.

А началось с того, что Надежда Сергеевна стала неожиданно называть Шурочку именем своего давно погибшего сына, Игорька. Прошло больше сорока лет, как он повесился, и вспоминала его Надежда только раз в год, в сентябре, в день его рождения. И то не вспоминала – поминала. Ездила в памятную дату на кладбище, часто возил Шура, но на могилу вместе с ней не ходил, ждал у ворот. Повез и в этот раз, да только когда приехали на погост, она вдруг спросила: «Игорек, а ты меня зачем на могилы привез? Или умер кто, а я и не знаю? Неужели с отцом что?» и посмотрела на Шу совершенно ясными глазами. Шура растерялся и пытался объяснить, что никакой он не Игорек, а Игорек-то как раз и есть тот усопший, которого она приехала навестить. Но Надежда Сергеевна засмеялась тоненьким дребезжащим смехом и выйти из машины наотрез отказалась, зачем, мол, ей смотреть на чужие надгробные плиты. Так и уехали, ни с чем, купленные Шурой цветы по дороге выбросили.

Мама сразу поняла, что дело не терпит отлагательств и повела подругу к известному, но теперь, в силу возраста, практикующему только для своих, профессору; благо, связь со знакомым еще с советских времен медицинским сообществом поддерживала, исправно поздравляя нужных людей с днями рождениями, новыми годами и днями медицинского работника, не навязываясь, но и не давая забыть о себе. Профессор, маленький старичок в толстых очках, долго беседовал с пациенткой, стучал молоточкам по костлявым коленям, водил им же перед выцветшими морщинистыми глазами и совершал еще какие-то пассы руками, в результате которых вполне спокойная до этого Надежда Сергеевна вдруг порывисто поднялась, взяла скучавшего на диване Шурочку под локоток и, сказав «Игорюша, мы же опоздаем в художественный салон, сегодня должны завезти акрил», быстро обулась и потребовала их выпустить.

Профессор при виде этого, видимо, подтверждающего его умозаключения, зрелища, удовлетворенно кивнул и пригласил маму в кабинет, где они долго шушукались и совещались. Шурочка с Надеждой Сергеевной все это время одетые простояли в прихожей. Обоим было маятно и жарко, у Шу по спине под курткой текла тонкая струйка пота и щипала кожу. Наконец, мама с профессором вышли, и троица чинно, но торопливо, покинула профессорскую квартиру.

На следующий день после похода к светилу мама связалась с Идой Георгиевной. Та, хоть и жила третий десяток лет в Германии, была в курсе всего происходящего, сохранила ясный ум, здравый рассудок, а самое главное – связи, то есть могла не просто дать дельный совет, но и подсказать, как и с помощью кого его воплотить. Ида направила к адвокату, Акиму Азриэливичу, жившему, по случайному совпадению, через дом.

Адвокат встретил любезно, повспоминали Идочку и пару-тройку других общих знакомых, повздыхали о былых временах, перешли к делу. Аким Азриэливеч понял суть ситуации сразу и посоветовал оформить ренту с пожизненным содержанием, да не тянуть – течение заболевания у Надежды Сергеевны прогнозировалось стремительное, скоро старушка не то, что документы подписать, а и ложку ко рту поднести самостоятельно не сможет. Порекомендовал нотариуса с выездом на дом, за консультацию вознаграждение не взял. Мама, понимающая цену таким профессиональным советам, настояла на проведении адвокату курса капельниц и уколов, для тонуса и поддержания в форме, кстати, совсем неплохой для столь солидного возраста. На этом, к взаимному удовольствию, и договорились: каждый получил, что хотел и никто не чувствовал себя должным.

Курсы лечения стали регулярными и перешли в почтительнейшую дружбу, с совместными чаепитиями и увлекательными воспоминаниями: известный адвокат знал массу историй и случаев, как криминальных, так и житейских, и рассказывал их с огоньком и присущим только евреям юмором и артистичностью, радуясь внимательным и заинтересованным слушателям. Шу иногда ловил себя на том, что внимает, открыв рот, а Наталина, как-то раз оказавшаяся с Акимом за одним столом, хохотала до слез и долго еще вспоминала эту встречу. Словно на концерте побывала, говорила жена.

Договор ренты подписали, Надежду Сергеевну, по решению родителей забрали к ним и поселили в Шурину бывшую детскую. Квартиру Надежды Сергеевны в большом одиннадцатиэтажном доме ленинградской планировки на одном из центральных проспектов города, благодаря местоположению и добротному «евроремонту», сделанному еще при жизни Надеждиного мужа, выгодно сдали в аренду. Этих денег и пенсии вполне хватало на лекарства, сиделок, нанимаемых на время отсутствия мамы и отца, и другие, необходимые для обеспечения жизни опекаемой подруги, расходы. Излишки мама откладывала на специально открытый банковский счет – для организации похорон и памятника, мама всегда отличалась скрупулезностью и честностью по отношению к финансам, тем более чужим.

Так и зажили.

Вопреки ожиданиям, состояние Надежды Сергеевны назвать катастрофическим было нельзя, она не лежала овощем, под присмотром гуляла, сама ела и пила, мылась и ходила в туалет. Узнавала только Томочку – всегда, Шурика упорно считала Игорьком, остальных не признавала совсем. В общем, безобидно и прочно пребывая в своем мире, тихо доживала жизнь, особо никому не докучая и не доставляя лишних хлопот.

***

Сегодня Шура приехал ужинать к родителям, как часто в последнее время. Он давно не работал, да и незачем, денег от сдаваемых квартир хватало, а желания ходить на службу никакого не было. Да и Наталина, тоже счастливая владелица своей однокомнатной и теткиной трехкомнатной недвижимости, могла бы не работать, но продолжала сводить дебеты и кредиты все в том же строительном тресте – теперь ОАО «Стройкапресурс». Жена считала сидение дома деградацией, а Шурик совсем не чувствовал никакой такой деградации, впрочем, и особых эволюций он не чувствовал тоже, но об этом предпочитал не думать. Как и не думать о том, что стареет, а мысли такие все чаще возникали в голове: то ни с того, ни с сего, а то, как сегодня, при случайном взгляде на себя в огромное зеркало в торговом центре.