МОЛОЧНАЯ КУХНЯ, ИЛИ ГУД БАЙ, АМЕРИКА!
Шел 1991 год. Моя жена Аня отходила первую половину срока беременности. Питаться она из-за токсикоза могла только оладьями, которые я каждый день жарил в огромных количествах. Однако мне предстояло на месяц отправиться командировку в Америку. Ехать не хотелось. Кто будет жарить жене оладьи?
Острое нежелание ехать, нервотрепка с получением билета, три бессонных ночи. Задержка рейса. Рыжий старый еврей приставал ко мне в самолете с вопросом, где в России можно достать красную ртуть. В аэропорту Кеннеди у меня закончились сигареты. От всего этого у меня начала серьезно ехать крыша. Начался бред и галлюцинации: две девушки пытались отравить меня с помощью обычной зажигалки:
– May I flame my cigarette?
– Oh, yes, how handsome you are!
Негры полицейские следили за мной. Я выхватил из рук девушки радио и раздавил ногой. Полицейские вмешались. Они посадили меня в патрульную машину, опросили кратко и, включив сирену с мигалкой, отвезли меня в психиатрическую больницу.
Там я познакомился с галоперидолом. Начались жуткие судороги, все тело ломало и крутило. Я упал, мне сделали укол, и я уснул.
На следующее утро я уже понимал, что играющие в покер негры – это не демоны, а обычные больные в пижамах.
Моя американская командировка закончилась, не успев начаться. В сопровождении двух ребят из советской дипломатической миссии я возвращался домой.
Дома меня ждали несчастные родители. Через день я и мой папа поехали в Ганушкина выяснять, что со мной происходит и что делать дальше. Осматривал меня лучший диагност, велел отменить галоперидол и сказал: «Это был классический дорожный психоз, забудьте и не вспоминайте».
Тем не менее, диссертацию я не дописал, не смог. Аспирантура кончилась ничем.
1 августа 1991 года у меня родился чудесный сын Ванечка. А уже 19 августа по Ленинградскому шоссе шли танки, начался путч. Было страшно…
Слава богу, через Анину подругу удалось достать целый ящик английской детской смеси «Сноубренд», который я на своем горбу притащил с другого конца Москвы.
Путч кончился, работы не было…
А Ванечка рос, у него начался экссудативный диатез. Целыми днями ребенок плакал и чесался. У него обнаружился также гипертонус, медсестра делала Ване массаж, крутила и месила его как тесто, он красный и диатезный, повисал у нее на руках, схватившись за ее пальцы. Гипертонус отступил.
Настала пора походов на молочную кухню. Каждое утро, напевая, чтобы преодолеть сон, я шел за молоком и ацидофильной смесью «малютка» через дворы детства. «Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы…» – пел я, проходя через первый двор. «Вихри враждебные веют над нами…». – мурлыкал я, проходя через второй двор. «Третий Рим, я волчонок, я твой сосунок, бестолковый звереныш у каменных ног, я же вскормлен был волчьим твоим молоком, на щербатом асфальте, покрытом песком…» бормотал я, задыхаясь, стихи собственного сочинения, проходя через третий.
В очереди на молочную кухню стояли милейшие люди, а толстые нянечки в белых халатах были приветливы.
Однажды на обратном пути я встретил друга детства Митю Добрынина. Мы обнялись. «Представляешь, жена с ума сошла, – сказал он, – ребенка забрала и в Канаду уехала». «Приходи сегодня к обеду, выпьем по рюмочке!» – предложил я. «Я теперь почти совсем не пью. А за обед спасибо, это по нынешним временам роскошь».
Я зашел в магазин «Диета». Появлялись первые признаки рыночной экономики: конфеты «Золотой петушок», новозеландская баранина по 40 рублей, чебуреки с той же бараниной.
Работы не было, Ванечка рос…
И быстро дорос до серьезного прикорма. Была заграничная кашка с неприличным названием «Бледина», а потом и гречка, и мясо, и яблоки и картошка. Но Ваньку по-прежнему мучил экссудативный диатез.
Призвали знаменитого гомеопата.
–Мальчику не хватает креозота! – заключил он.
Дали креозот, диатез не унимался. Помогала только жуткая, желтая на вид гормональная мазь, которую, как в средние века, готовили вручную в аптеке.
Врач диетолог сурово заявил: «Продержите его месяц на воде, гречке и бананах!»
Легко сказать, ребенок все время хотел есть. «Дай, дай, дай хьиб!» – кричал он, когда гречка заканчивалась.
И все-таки диатез мы победили, помогла ацидофильная смесь «Малютка» из молочной кухни. Ваня выпивал два пакета, молочко доставалось Ане, невкусный творожок – дедушке.
Вскоре у меня появилась, наконец-то, работа. Я пошел служить завлитом в театр на Малой Бронной к прекрасному режиссеру Сергею Женовачу…
Что сказать…
Сейчас я старый, толстый и седой.
Аня умерла от рака.
Папа умер.
Ваня закончил МАРХИ и работает архитектором.
Молочных кухонь, кажется, больше нет. А вдруг кому-то нужна ацидофильная смесь «Малютка»?
ТРИ МУШКЕТЕРА. ПОКЛОННИКИ МОЕЙ ЖЕНЫ
Они никогда не приходили по одному, только втроем, словно меня побаивались. В ранней юности эти достойные молодые люди, обитавшие в дачном Алабино, были по уши влюблены в мою хорошенькую жену Аню и просто не могли пройти мимо нашего участка, без того, чтобы не зайти на чай, часиков на пять.
Олег Воронцов был удивительно хорош собой (блондин модельной внешности или как он сам себя называл "крутой тевтон") и глуп , как пробка. Сын советских дипломатов, он учился в МГИМО, но главным образом, занимался рисковой фарцовкой. Его карманы были набиты деньгами. Однако закончилось это печально. Гопники подкараулили его в темном переулке, отобрали пять пар джинсов и проломили Олегу голову обломком трубы. После черепно-мозговой травмы Воронцов поглупел окончательно, но как-то помягчал и подобрел. Просто прелесть стал, что такое.
Второй Анин кавалер – Андрей, по прозвищу Ботинок, в детстве прославился хулиганскими поступками. Он любил, например подкинуть в костер, где девочки пекли картошку горсть боевых патронов, или нарядившись в простыню, пугать по ночам сумасшедшую старуху-соседку. Такому молодцу была прямая дорога в офицерское училище. Окончив оное, Ботинок понял, что в Перестройку нормальному человеку в армии ловить нечего, и слинял в ГИБДД. Он начал толстеть, женился (через месяц жена родила дочку), купил подержанный грузовик, на котором халтурил в свободные часы. Был хорошим другом, всегда был готов помочь, приглашал нас в гости смотреть по видаку говенные боевики про десантуру, и возил на "Москвиче" всю компанию купаться в грязном пруду на танковом полигоне.
Андрей и Олег опекали третьего мушкетера Шурика, тощего волосатого панка-неудачника, который изображал из себя рокера и по первому требованию исполнял свой мега-хит "Съешь мою голову!" Шурик играл на бас-гитаре в панк-группе "Чернозем", а чтобы денег хватало хотя бы на хлеб и водку, торговал с лотка газетами. Шурик тоже был женат и все время норовил обидеть свою жену, чудесную бабу, хоть и не красавицу. Зато Шурик классно рисовал.
Так эта троица и тусовалась постоянно на нашей дачной кухне, беседуя о погоде, молодежной моде и прочей ерунде. Шурик развлекал всех тем, что рисовал шаржи на Анину еврейскую бабушку Берту, похожую на Сову из Винни-Пуха.
В конце концов мне и Ане это надоедало и мы всей компанией оправлялись гулять по Алабино. Ботинок дразнил коров, поучал Шурика, приставал к местной шпане. Однажды он сцепился с огромным жирным бугаем, который прорычал как бешеный лось, что жить в Алабино Ботинок больше не будет и скрутил Андрея в бараний рог. Воинственный Шурик, понимая, что руки у бугая заняты, отвешивал ему пендаль за пендалем.
В это момент Ботинок торжественно завил: "Я старший лейтенант милиции Борщ!"
Амбал немедленно разжал руки. Через пять минут бандюга и Андрей уже обнимались и пили пиво из одной баклажки.
Много воды утекло с тех пор. Шурик и Олег куда-то бесследно исчезли. Только растолстевший до безобразия Андрей иногда заходил проведать к тому времени уже тяжело больную Анечку.
О "КОЗЛИЗМЕ" В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Где я только не работал: редактором на Мосфильме, менеджером по рекламе в кинопрокатной компании, начальником издательского отдела в Бахрушинском музее.
Но начинал свой трудовой путь завлитом Театра на Малой Бронной. Как-то пришли ко мне в гости два театральных художника: Юра Гальперин и Юра Хариков. Встреча получалась интересная: Юра Гальперин закончил работу над спектаклем «Идиот» и «накрывал поляну».
«Смотри, какую палитру накидали!» – говорил художник Гальперин, – «Белая краска – водка, коньяк тоже водка, но желтый. Редиска – малиновая, огурцы зеленые, корейская морковка оранжевая». Захотелось попробовать беленькую, выпили по рюмочке.
Спектакль кончился, дверь отворилась, и в комнату вошел Парфен Рогожин – замечательный актер и великий знаток всего русского, Сергей Качанов. Мы хлопнули по рюмашке.
– Ты завлит, – сказал он – театр нужно переименовать в РУССКИЙ драматический театр, скажи директору.
– Нельзя, зрители привыкли, – ответил я.
– Толстой козел, у-у-у козлина! – поделился мыслью Качанов, Пушкин – козел, Гончаров
козел. Чехов козел. Интеллигент. Разрушитель.
– А кто не козел?
– Достоевский. Этот, как его, Лесков. Нашего черного козла Будулая мать резать будет, – продолжал Качанов не в тему, а может и в тему лекции. – Такой красавец, а толку от него нет, мать пост держит строгий, налила кошке молока, а палец облизала, уж как она потом кошку материла, у дочки жених некрасивый, а я говорю ничего, зато православный, ну ладно, я пошел, – выпалил все новости Качанов, и ушел.
Хлопнули, естественно, по рюмашке.
– Д-а-а-а… Не понимаю, как режиссеры с актерами работают. У них же вместо красок – актеры. Вот ты выдавил краски на палитру, а они живые, не в настроении. Хотел взять малиновую, а она уже синяя! Представляешь, – краска Качанов! – шутит Гальперин.
– Или краска Ирина Розанова, выпьет, цвет меняет… – засмеялся я.
– Ну ладно, по последней и домой, завтра допьем – подытожил Хариков – А то метро закроют.
Домой ехали отягощенные знанием…
«Все-таки, Чехов не козел. Не разрушитель, а созидатель», – возмущался я.
МОЛИТВА, СОТВОРЕННАЯ В КРАСКАХ
Жизнь катилась под откос. Обожаемая моя жена Анечка медленно сгорала от рака. Несмотря на несколько курсов химеотерапии пошли метастазы….
Кинопрокатная фирма, в которой я трудился, обанкротилась, и я оказался без работы и без денег.
Я начал пить, чем дальше, тем больше. Отец стал следить за тем, чтобы у меня в карманах было пусто. Тогда я стал воровать водку в магазинах. Однажды напился так, что упал, разбил себе лоб, не мог встать, и домой меня принесли два дворника таджика с криком: «Аллах Акбар!»
Утром меня разбудил отец. «Леша, ты совершенно спился. Подумай об Ане и о сыне! Вот тебе, держи!» – он протянул мне газету, в которой ручкой было обведено объявление: «Иконописный центр «Русская икона 21 век» приглашает на курсы иконописи». Голова раскалывалась. Я смотрел на бледное папино лицо, и мне хотелось умереть.
«Послушай прекрасное стихотворение, – сказал отец, и начал читать дрожащим голосом стихи Бориса Чичибабина:
Ночью черниговской с гор араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золоченой известкой,
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой березкой.
Еле касаясь камений Синая,
темного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
.Я заплакал.
Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обреченно и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждет их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасет их бездомный художник
бражник и плужник по имени Леха.
Пусть же вершится веселое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба…
Подумай о своей жизни, бражник и плужник по имени Леха. Или я тебе не отец!» – закончил папа.
Дверь иконописной мастерской мне открыла девушка в голубом платочке. Сказочная красавица, только брови строгие-строгие и в лице ни кровинки. Выяснилось, что зовут ее Марина, она преподает основы иконописи и пишет диссертацию о темперной живописи.
– Почему вы решили этому учиться, – спросила она.
– Во-первых, я иконы люблю с детства. Во- вторых, я всю жизнь работал головой, хочется что-то делать руками, – ответил я.
Произошло маленькое чудо! После беседы с Мариной я и думать не мог о водке. Так бы всю ее и вылил, проклятую!
Перед каждым уроком в мастерской кто-нибудь неизменно читал «Царю Небесный…» и начиналась живописная битва, у кого лучше получится. Нас учили писать в технике «плави», когда жидкая темпера медленно растекается под нежной беличей кисточкой, как будто «плавится». Дело непростое, если у вас начинало неплохо получаться, суровая Марина неизменно говорила: «Хорошо, но очень медленно! Это никуда не годится».
Публика подобралась прелестная. Несколько жен батюшек, учитель черчения, молодой парень Вячеслав, который прославился тем, что мог без циркуля, кисточкой, нарисовать идеально круглый нимб. И очаровательный старичок, Михаил Палыч, который даже доски делал сам. С углублением-ковчегом. У него замечательно получалось золочение. «Я золото только на чесночное зелье кладу! – любил говорить он, – Чеснок Господь придумал, а лаки-морданы – сатана…»
Долго ли, коротко ли, а кое-чему я научился. За время работы в «Русской иконе» я написал немало образов. По-настоящему хорошие только два: «Алексий Божий человек» и «Святая Злата». Все мои иконы остались в мастерской. Даже строгий руководитель «Русской иконы», Вениамин Алексеевич, сказал: «От такой красоты сердце сжимается». К сожалению, фотографии этих работ не сохранились.
Профессиональным иконописцем я так и не стал. Это нелегкий кусок хлеба, а мне были нужны деньги на лечение Анечки. Да и недостаточно я воцерковленный человек.
Сейчас иконы продаются везде. Фабрика в Софрино штампует тысячи бумажных образков, на мой взгляд, перегруженных «самоварным» золотом. И все-таки хорошая икона, по-моему, должна быть рукотворна. Ведь это, как говорят, «молитва, сотворённая в красках». Молитва и благородный труд.
Хорошая икона светоносна. Поблескивают отсветом Небесного Иерусалима золотые нимбы и фоны. Даже пишется икона от темного – к светлому. На темный подмалевок (роскрышь) накладываются все более и более светлые блики. На канонической иконе вы почти не увидите теней.
Хорошая икона цветоносна. Она пишется всеми красками мира, кроме чисто-черной. Черной – только зрачки глаз. И еще бесы!
Сейчас я пишу редко. И никогда не продаю иконы, только дарю.
Я верю, что пока пишутся на Руси иконы, Отчизна наша не пропала.
И святые не перевелись в земле русской. Об одной такой женщине, словно сотканной из доброты и света, я и хочу вам рассказать в рассказе «Бабушка Женя».
ДМИТРИЙ ПАЛЫЧ, КАПА И ДРУГИЕ ЖИТЕЛИ ПОКРОВСКОГО
«Вы знаете, что я больше всего в жизни люблю, – говорила ранним утром наша деревенская соседка Капа моей маме, – когда снимаешь с веревки белье, а оно свежестью пахнет и таволгой». Капа была невероятной чистюлей, а еще пекла очень вкусные яблочные пироги и медовые коврижки. Целый день она хлопотала над чем-то в доме. А вечером выходила с мужем Дмитрием Палычем на прогулку и наблюдала «за вегетацией растений». До того, как в Покровском сгорела школа, Капа работала в ней учительницей биологии.
Дмитрий Палыч всегда был занят. Он поливал прудовой водой тополя, которые по выражению Есенина «звонко чахли» у околицы. Он возился в саду с пчелами: над маленькими ульями возвышались огромные, гудящие насекомыми старые липы. Еще Дмитрий Палыч косил лужайку перед домом, убирал траву, которую, как и мед, менял на молоко у рыжего алкоголика Павлова, содержавшего помимо жены и трех рыжих красавцев сыновей, еще и рыжую корову и рыжую холеную кошку. Кошке давали сливки и пенки.
Днем Дмитрий Палыч писал заметки фенолога для газеты «Костромская правда». Он числился метеорологом и каждый день снимал какие-то показатели с метеоприбора, спрятанного в белый куб внизу, под горой, на берегу речки Сендеги.
Дмитрий Палыч любил ходить по деревне и следить за порядком:
– Не так косишь!
– Не так пилишь!
– Не так строгаешь!
– Не так вешаешь!
– Не так колешь!
– Вот так-тО надо, – показывал он, упирая на букву «О».
За это его прозвали «прожектором перестройки». У Дмитрия Палыча имелся родственник, младший брат – Сергей Палыч. Непутевый, зато рыбак. Чуть что, Сергей Палыч брал длинную удочку и уходил на весь день на Сендегу. Ловил долго и много.
С братом Дмитрий Палыч почти не общался. Не до того, – гляди, пчелиный рой улетит.
Но случилась беда. От какой-то загадочной болезни за неделю сгорела Капа. Дети забрали почерневшего от горя Дмитрия Палыча к себе в райцентр Островское. Говорят, пылинки с него сдували. Еще бы, ведь на пенсию ветерана войны и кавалера многих орденов Дмитрия Палыча жила чуть ли не вся семья.
Пчелы перемерли, а дом под липами купила костромская актриса, поселилась там с дочкой Викой и молодым мужем-художником, которого лечили от алкоголизма. Успешно, кстати лечили, в Покровском за бутылкой не сбегаешь.
КУБИК
Его звали Кубик. Рыжий. Ушки как тряпочки, а мордочка как у овчарки. Передние лапы и грудь как у волка, но задняя часть подкачала – хвост баранкой. Левый глаз Кубика весь заплыл, и из него катились крупные слезы. Это Кубик сходил в соседнюю деревню Адищево поохотиться на кур, за что был нещадно бит суковатой палкой.
Хозяином Кубика был дядя Володя-инвалид. Однажды дядя Володя неудачно открыл бутылку с пивом и разбил горлышко. Пива было жалко, и дядя Володя его выпил, но проглотил склянку. В больнице ему вырезали пол желудка. Через месяц на картонажной фабрике ему отрубило все пальцы на правой руке кроме большого. Его жена Августа умерла от алкоголизма.
С тех пор дядя Володя по большей части гулял по деревне, здоровался со всеми левой рукой, а потом ругал хозяев за нерадивое и неправильное ведение хозяйства. Кубика он очень любил, но постоянно на него обижался. Дело в том, что холодное время Кубик проводил у дяди Володи, а летом столовался у дачников. «Тьфу, мля, что за собака, кто его покормит, тот и хозяин», – горячился дядя Володя.
В данный момент Кубик решил поселиться у нас. Мы вылили в большую алюминиевую миску добрую порцию жирной подливки и костей от «ножек Буша» и накрошили туда целую буханку черного хлеба. Кубик ел, сначала жадно, потом медленно. Все доел. Пошел под тенистый куст смородины и упал на землю. Он немедленно заснул и стонал во сне. Кубик впервые в жизни объелся.
Однажды я и мама отправились в долгую прогулку на реку Меру, и Кубик увязался за нами. Пока мы шли по шоссе, Кубик охотился на автомобили. Заслышав шум мотора, он прятался в канаве, а потом с бешеным лаем кидался под колеса. Визжали тормоза. Кубик скатывался обратно в канаву и ложился на спину, болтая всеми четырьмя лапами. Он смеялся.
Мы перешли реку Меру вброд и оказались в сосновом бору. Пока мы отдыхали на бревнышке, Кубик засовывал мокрый нос под мышку то мне, то маме, вот, мол, как я вас люблю и вилял хвостом. На обратном пути он поднял на крыло стаю уток и как кошка залез на елку, пытаясь поймать белку.
Когда мы уезжали из деревни, Кубик провожал нас до Адищево. Мы сели в УАЗик, но рыжая лапа с розовыми коготками не давала закрыть дверцу. Мы все-таки тронулись с места. Кубик бежал за джипом полкилометра.
Следующим летом мы снова встретились с Кубиком. Для порядка он сердито облаял нас, как чужаков и ровно через минуту к нам переселился. От дяди Володи мы узнали замечательную историю. Зимой в деревню пришли волки. Они вытащили из-под крыльца тетки Марфину собаку Рыжку и сожрали, а ее щенка пожалели – не тронули. Кубик принес его в зубах дяде Володе и два месяца его вылизывал, согревая своим теплом.
Что еще можно сказать? Дяди Володи давно уже нет на свете. Однажды он надел свой лучший пиджак, купил два ящика водки, торжественно «развязал», и через неделю умер. Давно нет на свете и Кубика…
Но все псы, как известно, попадают в рай. Думаю, у Святого Петра всегда найдется горбушка кислого черного хлеба. Кубик ее заслужил.
БАБУШКА ЖЕНЯ
– Наташенька, выйди ко мне! – кричит бабушка Женя моей маме. Она сегодня принарядилась. На Жене майка с изображением рок-группы «Король и шут», зеленая юбка в цветочек, на больных ногах обрезанные валенки. Голова надежно укрыта заштопанной яркой косынкой: негоже бабе ходить простоволосой.
– Я вот для Ванечки колобошек напекла, – причитает Женя, напирая на букву «о», -
Они хоть и без дрожжей, но мягкие, я с вечера опару поставила».
Мама благодарит Женечку и дарит ей диковинный фрукт – лимон.
– Вот хорошо то. Я корочки засушу, и всю зиму с ними чай буду заваривать.
Лицо и руки у Жени в серо-фиолетовых пятнах. Когда родителей раскулачили в 33-м году, коммунисты избу подожгли. Женя тушила, но дом не спасла, а сама обгорела. Хотела иконы спасти – такие красивые были, да куда там… Осталась Женя одна. Любимого брата Федю на войне убили. Правда раз в году навещает племянник. Он съедает все огурцы и кинжально-острые на вкус соленые валуи и косит крапиву.
– Олеша, – снова кличет меня Женя, – принеси мне водички, сынок, огород полить. С огромным трудом, – палка ей мешает – она выволакивает из-за дома огромную алюминиевую посудину с двумя ручками. За Женей бежит крохотный белый котенок. Я приношу пол бадьи воды и пол бадьи зеленой ряски.
– Удобрение! – смеется Женя – Погоди, я тебе огурцов дам, только в погреб сам полезешь. Я спускаюсь в погреб и выкапываю из песка литровую банку. В погребе пахнет также, как и в избе – сыростью и мышами.
Стены единственной комнаты украшает черно-белая фотография Казанской Богоматери, раскрашенная красными чернилами.
– Без огурца нельзя, не просрешься. Хочешь, я тебе сказку расскажу.
Она принимается за сказку о том, как черт ходил в леса Буй да Кадуй, и там навек заблудился. Бабушка Женя говорит так быстро и так сильно «окает», что я почти ничего не понимаю.
«Они до сих пор стоят, леса-то Буй да Кадуй. Километров сорок к северу, это уже республика Коми. На, вот, еще яблочка!» – Женя дает мне огромный, прозрачный от спелости белый налив. У нее все огромное, и яблоки и морковка, и картошка «синеглазка».
Зимой к Жене неожиданно приехало немецкое телевидение и сняло о ней фильм. Неизвестно откуда взявшаяся, и возжелавшая рассказать немцам о загадочной русской душе, юная фрейлин-корреспондентка заплакала и подарила бабушке двести дойчмарок. «Как раз мне на похороны» – радуется Женя. С деньгами туго. Раз в месяц почтальонша приносит бабе Жене сорок рублей пенсии и газету «Костромская правда», – старушку очень интересуют «заметки фенолога».
В свободное от огорода время, по вечерам, Женя любит посидеть на лавочке. Они с мамой обсуждают мексиканский сериал «Богатые тоже плачут». «Марьяна-то с ума сошла. Родного сына не узнает!» – переживает Женя. Потом рассказывает: «Ведь какое большое раньше Покровское было. Даже в колокольне полати сделали, и там люди жили. К нам артисты из Костромы приезжали, концерты показывали». Это правда, в совхоз «Покровское» после войны съезжались голодные крестьяне из нищих колхозов. Тут платили не трудоднями, а звонкой монетой и белокочанной капустой, – ешь, сколько хочешь.
«С соседним селом тополиный парк дружбы посадили. Каждое воскресенье танцы,» – продолжает вспоминать Женечка.
Через два года баба Женя слегла, не было сил топить избу. Отвезли ее в больницу, в большую соседнюю деревню Адищево. Летом мы с мамой пришли ее навестить.
– Мне тут хорошо. А то зимой хотела к вам в баню идти жить – холодно. Спасибо Наташенька и Олеша за конфеты да за лекарства. Мне бы еще огурца соленого – просраться не могу». Женя улыбнулась беззубым ртом и тут же уснула.
Умерла баба Женя зимой. Когда нас не было.
Летом мы долго искали на Адищевском кладбище ее могилу. Наконец нашли большую кучу глины, в которую была воткнута табличка «Сироткина Евгения». Креста на могиле не было, куда племянник дел немецкие марки неизвестно.
Умерло почти все Покровское: инвалид дядя Володя Мравцев, Дмитрий Павлович, его жена Капитолина, их собака Полкан (от голода). Умер от белой горячки сосед Павлов. Ушел с горя в запой его рыжий красавец сын, допился до зеленых чертей и атаки чеченских боевиков, взял охотничье ружье, застрелил жену и застрелился сам.
Баба Женя, мне хочется верить, что ты сейчас в райском саду сидишь под старой яблоней. На коленях у тебя маленький белый котенок и ты улыбаешься, а ангелы поют херувимскую песнь.
Мы очень любили тебя, Женечка, и храним твои стихи о Покровском, которые ты нам подарила:
В стороне от проезжей дороги
Стоит наше большое село.
Сколько жило людей в нем,
Сколько разных встречалось историй,
А названье села все осталось одно.
Господа раньше жили,
Небольшая была фабричонка.
Был совхоз, был колхоз,
А названье полям перелескам
Все осталось одно.
Много всяких селеньев на свете
А я напишу про свое –
Это наше Покровское милое,
Это наше родное село!