КОКА
Голова в форме кокоса, мощный нос в виде параллелепипеда, маленькие глаза и огромные уши. Короленков сильно картавил и вообще, насколько был прекрасен душевно, настолько неприятен внешне. Кличка у него была Кока, сокращение от Короленков – комильфо.
Каждый день после уроков Короленков, я и девочки: Таня Пискунова, Таня Салзирн и Мариночка Никольская отправлялись к Таньке Пискуновой слушать бардовскую песню, трепаться о литературе и играть с собакой Микки. Там мы пили чай с вареньем, а иногда и спирт для протирки пластинок и таким образом узнали, что Короленков существо высокоморальное, а именно: не курит и не пьет.
Тут же возникла идея разыграть Короленкова. Мы налили в бутылку из под вермута чай. Таня Салзирн должна была его пить из горлышка, сидя на коленях у Коли Ссорина и являть собой все пороки мира в одном лице.
Короленков на розыгрыш не купился. «Э-э-э, что вы тут за дешевый театр устроили!» – жаловался он.
Я к тому времени научился общаться со шпаной на равных, слыл у нее за своего. Кока же, напротив, в любой мужской компании выглядел интеллигентным изгоем и норовил схлопотать по морде. Мне вечно приходилось его защищать. Больше всего в Коке запомнилась именно эта его беззащитность.
Один раз и мы с ним чуть не сцепились. На летние каникулы Кока успел поработать вместе с Таней Салзирн в археологической экспедиции, и они вернулись оттуда лютыми врагами.
Как-то мы сидели веселой компанией в школьном буфете. В ответ на колкость Тани Салзирн, которая мне все больше нравилась (Таня, а не колкость), Короленков начал дерзко ее задирать. Я плеснул ему в лицо компотом. Он смертельно побледнел, но мой вызов не принял. Я извинился, и вдруг сразу понял, как нелепо в прошлом случались вызовы на дуэль.
Уроки мы прогуливали большой компанией в Донском монастыре. На этом кладбище русского дворянства мы прятали портфели в какой-нибудь склеп и забирались на одну из башен, где распивали бутылку сухого. Кока к тому времени уже позволял себе глоточек.
Один наш с Кокой прогул я запомнил на всю жизнь. Прогуляли мы ни больше, ни меньше городскую контрольную по математике. Запаслись поддельными справками от школьной медсестры. Обман раскрылся, стали выяснять, кто был зачинщиком, и решили что я. В лицо мне были брошены обвинения, что я «сибаритом росту». Но все как-то рассосалось. Кока вел себя безупречно.
Жизнь развела нас. Еще служа в армии, мы активно переписывались, Кока очень интересовался разоблачением культа личности Сталина… А потом наше общение сошло на нет. А жаль. Очень жаль…
ДВЕ ТАНИ
В тот день все уроки для 9-го «Б» отменили. Мы всем классом шли на экскурсию в Музей Советской армии. Шли как в детском саду, парами по Ленинскому проспекту, возглавляемые подполковником Голтяковым, преподавателем НВП. Я шел с Таней Пискуновой. Впереди шла Таня Салзирн. Она одна была без пары, и плакала.
–Опять Салзирн выпендривается! – зло сказала Пискунова.
–А мне ее жалко! – сказал я.
–Ну, пойди, пожалей ее.
–И пойду!
–Таня, можно я пойду с тобой?
–Можно! – жарко блеснула в ответ белками огромных голубых глаз красавица Салзирн.
Всю экскурсию я не отходил от Тани Салзирн. Домой тоже пошли вместе.
–А за нами кто-то идет! – торжествующе заметила Таня.
Позади, на расстоянии метров пятидесяти шла ревнивая Пискунова.
Мы купили два горячих бублика. Таня махала полами синего пальто на приставучую маленькую собачку: «Опоздала, голубушка тебе ничего нет!»
Решили идти от Новослободской пешком, аж до Кремля, и дошли ведь, дело молодое, ноги сами несут!
Вечером мне позвонила Таня Пискунова. Она театрально смеялась и объясняла, что уезжает на два дня в Ленинград.
Потом позвонила Таня Салзирн.
–Я просто хочу дружить с тобой, просто дружить, а не доказывать, что я не верблюд!
–Ты, Таня, не верблюд! – весело ответил я.
Все это тогда казалось большим и важным, а теперь вот хватило только на то, чтобы написать крошечный рассказ.
ПРИРОДУ НАДО ЛЮБИТЬ
Селигер – это цепь прозрачно-голубых озер, желтый песок… Это вековые сосновые боры, устланные белым оленьим мхом… Это папоротники в человеческий рост, черника и грибы… Это розовые восходы и багряные закаты… Это блаженная жизнь в маленьких домиках турбазы… Это можжевеловый дымок костра, на котором коптится рыба или варится земляничное варенье…
Юность… Я и мои друзья: Сережа Баранов по кличке «непотопляемый», и Леша Макаров лежим, на устилающей берега озера Селигер, россыпи сухого тростника. Набегают ласковые волны. Мы только что спутешествовали на лодке «Форель» на другой берег и нашли под кустом можжевельника полбутылки спрятанного дикарями самогона. Самогонка удивительно вкусная, хоть и теплая. Видимо ее гнали из конфет «подушечки». По очереди посасываем из горлышка. Серега пьянеет. Начинается пьяный юмор. «Слушай, а у тебя родители злые? – печально спрашивает Баранов, – меня каждый день бьют коваными сапогами в живот!» Мы смеемся. У меня родители добрые, у Леши Макарова – старенький папа Евгений Семенович. Он в огромных количествах ловит рыбу и в перерывах сдувает с Леши пылинки. «Ты только с Шуриком не дружи – каждый раз говорит он, отпуская Лешу гулять, – он, может быть, даже курит!». «Хорошо, папа» – отвечает голубоглазый Леша, становясь похожим на отрока Варфоломея и поглубже прячет в задний карман пачку «Беломора» и спички.
Жарко… «Только вам могу сказать, – полным слез голосом говорит Серега – Я в Наташеньку Травникову влюбился. Она мне песенник дала, а я ей так и написал, я, мол, тебя люблю. Она засмеялась и сказала, что подрастем немного и поженимся». «У Борьки Галузинского сестра такая красавица, но дикая – как кошка, – невпопад замечает Леша Макаров, – Я хотел ее поцеловать, а она кричит и царапается!» «Вы пошляк, поручик Макаров! – возмущаюсь я.
«Ладно, тут мало… – кивает на бутылку Баранов. – Пошли в Залучье». Идти, однако, семь километров через звенящий от зноя сосновый бор. С нами увязалась девушка Лена. Красивая, но очень глупая, хотя старше нас лет на восемь. На ней только ярко-желтый купальник и вьетнамские кеды. Всю дорогу она рассказывает по нескольку раз, что сварила суп из сыроежек, но забыла их почистить. Суп получился горький.
Переходим вброд озерную протоку. «А я здесь молодого медведя встретил, – пугает Лену Серега – он встал на дыбы и зарычал. А я зарычал в ответ, – медведь убежал! Оказалось, его от страха понос прохватил». «Я боюсь» … – шепчет смертельно побледневшая Леночка.
Наконец мы приходим в самую красивую деревню мира Залучье. У пристани гора, на горе синее деревянное СЕЛЬПО. Денег мало, в ход идут даже копейки и двушки.
Потная красная продавщица, неодобрительно глядя на Леночку, подает нам зеленую бутылку плодово-ягодного, запечатанную металлической пробкой-безкозыркой.
Мы ложимся на кудрявую траву-мураву под окнами магазина. Сладко и пьяно. Леночка окончательно потеплела. «Ой, мальчики, я такая красивая. Все время боюсь, что меня изнасилуют. Хорошо, что меня охраняют три рыцаря, три богатыря… Я вообще трусиха невезучая» – бормочет Леночка, кокетливо поправляя желтую ленточку лифчика бикини, потому что грудь практически обнажилась. «И охота тебе в такую жару разговаривать…» – лениво замечаю я, после долгого напряженного молчания.
Ночью мы едим горячую копченую рыбу. Горит костер, летают искры и светляки. Сияет на сине-черном небе Большая Медведица. Леша Макаров бренчит на гитаре и поет грустную песню:
Студентка-практикантка входила в класс несмело
Вела урок, краснея, как будто в первый раз,
И почерком красивым оценки выводила
Ведь у нее был первый ее десятый класс.
А этот класс десятый моложе был немного
И это Таня как-то однажды поняла,
Когда вдруг проверяя тетради у окошка
Она записку мятую нашла:
Вы не смотрите, Таня,
Что я учусь в десятом.
И что еще гоняю по крышам голубей…
Вы извините, Таня, что нагрубил когда-то,
Я ведь люблю Вас Таня, люблю Вас, хоть убей.
Мы подпеваем:
Ну что теперь поделать, как в класс войти обратно…
Ведь принято на письма к тому же отвечать,
И Таня написала на листике тетрадном:
Ты подрастай, Егоркин, согласна подождать!
Если б это было в нашей воле эту ночь вернуть.
Теперь на Селигере проходят молодежные форумы, произносят патриотические речи…
БУКЕТ И БЕЛКА
Букет был маленький, но ужасно свирепый песик, обитавший на турбазе ГЕОХИ «Селигер». Размером он был с кошку, окрас имел черно-белый, а голос громкий.
Была у Букета крохотная подруга, почему-то получившая у детей прозвище Белка – луковка спелка. Характер у нее был тоже ужасный.
Потомства у них не было, а жаль, – интересно было бы посмотреть на малюсеньких щенков. Думаю, они были бы не больше мыши.
Мы этих мелких монстров ужасно боялись, и, проходя мимо мотобазы, где они жили, всегда брали с собой палку. Палка не помогала, Букет с визгливым лаем выскакивал из-под бревен и повисал у вас на штанах. Правда, прокусить джинсы он не мог, клыки были маловаты.
На помощь прибегал моторист Рощин, алкоголик-портвейнист, единственный человек, которого Букет обожал и слушался. Рощин отцеплял Букета от штанов, брал на руки, и Букет лизал ему багрово-красный нос.
Самое удивительное, Букет и Белка оставались на турбазе на зиму, когда на ней никто не жил, и как-то выживали, охотясь на мышей. А на лето поселялись у Рощина.
Ходят легенды, что прожил Букет так семнадцать лет. Подругу Белку на шесть лет пережил.
Такие дела…
«ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ»
На вокзале трехмонастырского города Осташкова, что на озере Селигер, имелся ресторан. Пароход, привозивший нас, приходил рано, московский поезд уходил поздно. Все, конечно, шли в ресторан. На белоснежные крахмальные скатерти перед ними ставили борщ, бефстроганов с молодой картошечкой и салат из огурцов и помидоров. Съев все это (мне было четыре года), я придумал первое в жизни стихотворение:
Наелся-напился, в канаву свалился!
Когда мне исполнилось шесть лет, исчезли крахмальные скатерти.
С каждым годом становилось все хуже. Вместо бефстроганова, туристам теперь подавали серые котлеты с серыми, толстыми, слипшимися макаронами.
В год нашего последнего приезда на Селигер куда-то сгинули столы, их заменили школьные парты. Купить было можно ирис «Кис-кис» и «Яблочное крепкое», что мы и сделали.
Зато вокзал украшал кумачовый транспарант с лозунгом:
«Экономика должна быть экономной». Л.И.Брежнев. Ну что тут скажешь?
ДЯДЯ БОРЯ И ТЕТЯ КИРА
Дядя Боря – младший брат моего отца. Внешне они были совсем непохожи. Отец черноволосый, голубоглазый, нос с горбинкой, – сказалась чувашская кровь деда. Дядя Боря русый, высокий, толстенький – весь в бабушку Машу.
Судьбы у них тоже разные. Борю, дед после четвертого класса школы отдал в ремеслуху, чтобы приносил в семью копеечку. Папу тоже хотел отдать, но к деду на чай заявился директор школы и объяснил, что Толе прямая дорога в университет.
Боря стал токарем, папа геологом. Всю жизнь они словно соревновались, чем лучше на жизнь зарабатывать. Выяснилось, что можно и так, и так. Просто мозги должны быть светлые, а руки золотые.
Работал Боря не на заводе, а в каком-то оборонном НИИ. Ученые головы на него молились. «Можешь такое сделать?» – спрашивали они Борю, показывая очередной сложнейший чертеж. «Могу, я все могу!» – неизменно отвечал он.
Жена дяди Бори, тетя Кира была полячкой. Не красавица, но настоящая пани, – черные брови вразлет. Прямо как у Пушкина:
«Нет на свете царицы, краше польской девицы:
Весела, как котенок на печке,
И как роза румяна, и бела как сметана,
Очи светятся, словно две свечки…»
Ухаживал за нею Боря долго, чуть ли не пять лет. Кира фордыбачилась, она, дочь известных переводчиков, ИнЯз закончила, преподает на курсах английский, Диккенса в оригинале читает, – а тут какой-то пролетарий. Да еще моложе на 10 лет. Кирина мама, Мария Станиславовна, обожаемая Борей «баба Мариичка», сердито теребила заколотое камеей кружевное жабо и ругала дочь: «Кира! У него золотое сердце!» И правда – удивительный добряк!
Сдалась она после того, как Боря с горя выбросился из окна, с третьего этажа, и сломал ребра и ногу. А когда Кира навещала его в больнице, сказал: «Так как я тебя никто любить не будет!»
Жили они душа в душу. Вот только детей им Бог не дал. В результате Боря с особой нежностью возился с племянниками. Мне, например, он соорудил потрясающий деревянный паровоз.
Жили они в огромной коммуналке на Новослободской, бывшей квартире Кириных родителей, к которым Швондеры бесконечно подселяли новых и новых соседей.
Было у них удивительно уютно и очень хлебосольно. И Боря и Кира любили покушать и угостить гостей. Еда была самая простая: селедочка, картошечка, квашеная капуста, бефстроганов. Но удивительно качественная. Селедку и картошку Боря всегда выбирал и покупал лично, Кире не доверял. Мясом его снабжал знакомый мясник, которому Боря тачал из автомобильных рессор потрясающие ножи с наборными рукоятками. Капусту тоже всегда квасил сам Боря.
По воскресеньям готовили пельмени из трех видов мяса: свинины, баранины и говядины. Таких вкусных пельменей я больше нигде не ел!
И дядя Боря и тетя Кира любили пропустить рюмочку. Своими золотыми руками Боря соорудил самогонный аппарат, и гнал на даче превосходный первач, называвшийся почему-то «чемеркесом».
Приходя с работы, дядя Боря первым делом опрокидывал стаканчик, полтора часа спал и только потом ужинал и смотрел программу «Время»
Всю жизнь он вкалывал как каторжный. Во время короткого отпуска (в НИИ ему давали только 12 дней) он вместе с дедом Яшей и моим папой строил (и построил!) в подмосковной Купавне дом для сестер Веры и Нади. Инструмент просто пел в его руках, во все стороны летели стружки, опилки и рифмованные каламбуры и шуточки. Самой приличной рифмой была «сосиска-пиписька».
Шли годы, и старинный дом на Новослободской приходил в полную негодность. Например, по стене туалета непрерывно текла струйка воды. Дом определили под снос, а Боре с Кирой выделили квартирку где-то у черта на рогах, сорок минут автобусом от Выхино. И снова дядя Боря вкалывал не покладая рук, стараясь привести новостройку в порядок.
Порадоваться отдельной квартире они толком не успели.
Кира никогда себя не берегла, набрала лишний вес, перестала выходить на улицу, где вместо уютных центральных улочек ее ждали Выхинские пустыри, выкуривала (как и Боря) по две пачки «Казбека» в день (60 штук). А сердце было больное, и годы брали свое. Она слегла и уже не поднялась.
После ее ухода, дядя Боря застариковал. Бывший житель центра, он ужасно уставал от двухчасовой дороги с работы – на работу.
Вечера проводил за рюмкой, рассказывая любимой кошке Мусе, как он тоскует без своей Кирочки.
До пенсии он не дожил, так и не передохнул этот вечный трудяга.
Когда дяди Бори не стало, мы были в деревне, в Костромской глубинке. Приехать на похороны не могли. Узнав о смерти брата, папа беззвучно заплакал, а потом весь вечер вспоминал, как мать во время войны везла его и Борю на санках, через бескрайнее снежное поле, куда-то в глухую чувашскую деревню, к мужним сестрам, чтобы спасти сыновей от голода.
Мне до сих пор кажется, что если я приеду в Купавну, из старенького садового домика выйдут Боря и Кира, с перекушенными папиросами в зубах, и ласково загудят добрыми голосами: «Н-у-у, Алешка приехал!»
Со святыми упокой!
ЕСЕ ОСЕНЬ ТЛУДНО
«Здластвуй-те, меня зовут Ле Куй Хиен. Я плиехал из Вьетнам. У нас есе осень тлудно. И мне есе осень тлудно…!»
Так мы студенты первого курса театроведческого факультета ГИТИСа познакомились с нашим вьетнамским другом. О том, что Хиен наш друг, он сообщил по телефону моим родителям, а они сообщили мне. Хиен рассказал мне что «СССЛ и Вьетнам длузья».
Маленькому, щуплому, смуглому Хиену было тридцать лет и он был ветеран трех войн. Он любил рассказывать нам, зеленым, как он убивал американца: «Сначала я ему в один глаз выстлелил, потом в длугой галаз выстлелил, потом в лот выстлелил!»
С помощью подобных рассказов Хиен пытался очаровывать русских девушек: «класивую толстую Свету и Алену Калась», но успеха не имел.
Хиен был драматург, он написал вьетнамскую пьесу про Ленина, а так же поэт (написал стихи про любовные волны на озере) и каратист. Еще у Хиена всегда можно было стрельнуть дешевую сигаретку «Красная река».
Учился Хиен стабильно, получал только одну оценку «холосо». Происходило это всегда по одному и тому же сценарию. Сначала Хиен рассказывал, что во «вьетнам есе осень тлудно», потом о том, что ему «есе осень тлудно, и лусский язык осень тлудный». Охотно отвечал на дополнительные вопросы, так на экзамине по истории ИЗО, про все показанные слайды говорил, что это «Микельензела», а когда было уже невозможно больше врать, говорил что это «длуг Микельензела». Получал свое «холосо», и довольный покуривал дешевую сигаретку «Красная река».
Но однажды случился конфуз. Хиен пытался нахаляву сдать экзамен по древнерусской литературе известному филологу Марку Яковлевичу Полякову. Рассказал, что «есе осень тлудно». Поляков настаивал, что бы Хиен продолжал.
Хиен упрямо повторял, что он все учил, «но есе осень тлудно!». Получил тройку. Возмущению его не было предела. Он по очереди походил ко всем студентам, и спрашивал: «Посему тли?». Ему отвечали, что Поляков всем мальчикам ставит «три», а девочкам «пять». Но Хиен все никак не мог успокоиться : «Посему тли?».
Мораль очень проста, дружба дружбой, а табачок врозь.
СНОВА ВЫРВАЛИСЬ ГОДЫ ИЗ МРАКА
«Он много пьет, постоянно играет пальцами. Таким его сделала война… В детстве он был использован как зеленый барабан… В целом тема патриотизма и любви к Родине пронизывает весь спектакль…» – зачитывала педагог ГИТИСа Наталья Сергеевна отрывки из работы нашего однокурсника Вадимчика (он сам просил себя так называть) Козлова. «Ну что, Вадим, это двойка, придется писать новую курсовую!». Вадим встал: «Про зеленый барабан.. ну… это в общем то… не мои слова. А можно я напишу работу про Элину Авраамовну Быстрицкую. Она из той актерской гвардии, что не сдается». Вадик сел.
На следующий день, в воскресенье, весь наш курс пошел на овощную базу. Разгружали огромный вагон с мерзлой, осклизлой капусткой, перебрасываясь кочанами. Вадимчик оказался неплохим волейболистом, только все время повторял: «Господи, господи, что же у меня с ушами…»
В понедельник я, и моя лучшая подруга Катюшка Габриелова, сочиняли на лекциях сборник «Русские поэты о Вадиме Козлове».
Я предпочел Некрасова:
«Грустен ты, ты страдаешь душою. Верю, здесь не страдать мудрено.
С окружающей нас нищетою здесь природа сама заодно.
Бесконечно унылы и жалки эти мерзлые груды вилков.
Эти ржавые, грязные балки и дырявые крыши цехов.
Эта крыса с протухшим бананом,
Через силу бегущая вскачь,
В даль, покрытую серым туманом,
По опилкам и слизи, – хоть плачь.
На ушах твоих серая плесень,
ты к груди прижимаешь кочан.
А ведь был ты и молод и зелен.
И в зеленый стучал барабан".
Катюшка выбрала Есенина:
"Снова вырвались годы из мрака,
И цветут, как ромашковый луг,
Мне припомнился Вадик-собака,
Тот, что был нашей юности друг".
Златокудрая Лена Плавская читала и прыскала от смеха в кулак.
Еще мы ездили в колхоз, на картошку. Вадимчик по глупости и инвалидности был практически освобожден от уборки корнеплодов. Зато он подметал комнату и заваривал чай.
Мы вернулась с поля. Я сразу понял, что Вадимчик в беде.
«Я тут весь сахар съел» – сказал он.
«Как весь?»
«Так вот… чисто механически… Порою бессознательно».
«Я тебя зарежу! – закричал горячий таджик Искандер Хасанов, приставив к горлу Вадима кривой нож. Он схватил Вадика за шиворот и потащил в туалет мыть холодной водой его больные уши.
Через полчаса Вадик успокоился: «Ну что, как говорили гусары денег, водки и девочек!». «Аленушка, дай ручку»… сказал Вадим заглянувшей в дверь Алене Карась. «Зачем?» – сделала круглые глаза Алена. «Да так, хочется чего-нибудь пожать». Алена испугано скрылась.
«Алешенька, ты слишком много внимания обращаешь на девочек. А на них вообще не следует обращать внимания!» – с какой-то угрозой обращаясь ко мне, сказал Вадим.
«Пошел ты… к черту…» (матом при Вадике не ругались, как при вышеупомянутых девочках).
Вадик вышел. Через минуту он вошел в комнату, держа на руках маленькую собачку.
«Давай с ней что-нибудь сделаем» – промолвил Вадим, играя пальцами.
Собачка осталась жива. Больше про Вадика писать не могу, скажу только, что он успел поучиться на трех курсах и два месяца отслужить в армии. Душный был человек. Из института его все-таки отчислили, кажется за гомосексуализм. Надеюсь, что мой рассказ допишет Катюшка Габриелова. Я ей рассказ послал по электронной почте.