И – не унижать своей жалостью, не унижать, ставя на человеке окончательное клеймо: нельзя стать выше, взгромоздившись на чужом убожестве, тем более, если оно составлено из кирпичиков самого себя.
Если твой сосед пропил пенсию и пошёл на тебя батрачить – ему не нужна жалость, и на сострадание он тоже не претендует, ведь в этом, в сострадании, даже самым ближним своим отказывают, ибо дороговато для себя получается. Сосед, соглашающийся за похмельный стакан и за убогую закуску полдня драть сорняки в палисаднике, знает, что он – пьянчуга, не надо это подчёркивать своей жалостью. Не надо подчёркивать его безнадёжность своим, мать его так, психоанализом. Не надо вообще ничего: дайте честными мозолями заработать свои выпить и закусить!
Ваш чистенький мир с самодовольными улыбками – особенно самодовольными на фоне чужого унижения, живёт по правилам ломбарда, где помощь предполагает залог. Потомственные ростовщики – не упускают выгоды: даже внутри семей принято унижать, ставить личности примитивную, удобную для себя заниженную котировку, чтобы под залог чувства вины получать свой процент влияния. А взамен – самодовольное осуждение и, в лучшем случае, жалость: примите и распишитесь.
Сад
Никому это не надо. Да так! До одного места всё.
Был когда-то детский сад, теперь – развалины одни, и жена была, и ребёнок был. Он и сейчас есть, но уже почти взрослый: отчима отцом называет. В садик давно не ходит, школу заканчивает. Не знается, игнорирует. А всё тёща!
Зачем приходила, зачем свои порядки устанавливала? Сначала в палисаднике сорняки ей надо прорвать, потом в дом нос сунуть – всё ли чисто и на своих местах. Зять у неё, видите ли, пьющий! А то, что этот пьющий зять к себе в родительский дом дочку на всё готовое взял, это ничего. Машина, гараж, участок с фруктами-ягодами. Всё было. Всё в дом нёс, в семью. И выпивал, но не на работе. И порядок был, и чистота, и – всё на своих местах!
С друзьями знался только по выходным, да и то: по паре пива, и – к жене, к ребёнку. Любил их сильно. Да никому это не надо…
А теперь да, можно говорить, что бывший зять, мол, по шабашкам всю жизнь пропил. Хорошо, мол, что вовремя его бросила. А кому хорошо?
Яблони и абрикосы, посаженные отцом, повыродились, машину давно продал – некого возить, некого катать. Никого не сводишь в детский сад, да и сам садик теперь – развалины одни: просто взяли и разрушили, потому что так кому-то захотелось. И другой работы не нашёл, вот и нанялся бить кирпич да плиты перекрытия ковырять.
Мародёрство это, и от понимания, от соучастия каждый вечер – почти до беспамятства, не закусывая. Там, где был детский смех – развалины, и никому ничего не надо. Только бы побыстрее что-то схватить, хапнуть, набить брюхо, залиться пойлом по самые ноздри. Какими же уродами надо быть, чтобы получать от этого радость. Это же – горечь смертная! Это же – жизнь разрушенная!.. «Бизнесмен» ссученный. И никакая дорогая любовница, оплаченная вот этим вот битым кирпичом, не заменит утраченного. Кинет куцую подёнщину, как последнему отбросу, а остальное – на дорогие цацки, и ничего больше. Ничего! Никому ничего не надо. Никому.
Огонь
Когда тепло, это лучше, чем конфеты, это лучше чем игрушки.
И лучше, чем пойло. Разве лучше? Соседская маленькая девочка, родители которой экономят на отоплении, не знает, что это такое, когда надо выпить. И слава Богу; пусть никогда и не узнает.
Тут и душу продашь, если без тягомотины, быстро, как на сдаче стеклотары. Но душа – это где-то там, где Бог с Дьяволом спорят, а выпить хочется сейчас. А потом… А что потом? В ад, в самое пекло? Нашли чем испугать – жар костей не ломит, там хоть согреться можно.
Больше негде. Соседи дальше ворот – не пускают, в церковь идти… А зачем? Чтобы Иисус спас? А как он спасёт того, кто свою душу готов продать за бутылку бодяги? Как можно спасти того, кто уже утонул? Разве в церкви рады грязным бродягам?! Там все – чистенькие, ладаном пахнущие, молитовки шепчущие – нравящиеся сами себе. А если сам себе противен?! Если свеча божественная, сколько её не ставь перед иконками, всё равно тухнет? Попробуй погори, когда тебя каждый день заливают: рюмка за рюмкой, стакан за стаканом, день за днём…
Остаётся – возвращаться в свою хату, нетопленную, в которой просто нечем топить. А даже если бы и было, то плиту чугунную с печки всё равно заложил за самогонку. И ужас как холодно, уж лучше бы в это самое пекло поскорее попасть. Потому что замерзать больше мочи нет. Эй, человек! Эй! Есть чем согреться, что не отвечаешь?
Почему не слышит? Почему даже внимания не обращает?! Эй, человек!.. Да что же это такое?!.. Словно вообще не видит, словно сквозь пустое место смотрит. Словно то привычное мертвящее оцепенение, которое вливается вместе с самогоном, растянулось на целую вечность, и нет ему предела, ни конца ни края. Словно весь серый морозный небосвод навис на трупом, который лежит замёрзший скрюченный возле печки, в которой больше никогда не загорится огонь. Ты смотришь на себя лежащего, проходя мимо день за днём, год за годом, вечность за вечностью… Ты смотришь на себя бредущего. Человек!!!