«Великий инквизитор» и трагедия исихазма в России (история и тайны «имяславских» споров)

VI

От бюрократа-администратора, заменившего в Церкви живую, просвещенную, образованную и свободную личность, как известно, один шаг до папизма, в котором мы так любим упрекать римо-католиков, но каковой цвел пышным цветом и на наших церковных нивах на протяжении многих веков. Об этом без обиняков говорил М.А. Новоселов в своей публикации с характерным названием «Папизм в Православной Церкви» (1913 г.), да и не он один⁶².

В папистской парадигме Церковь уже не воспринимается как единое тело Христово, объединяющее собой всю полноту в Господе нашем, т.е. всех христиан. Церковь – это, собственно говоря, лишь иерархия, все остальное – «овчее стадо», которое ей надлежит пасти. И, конечно, представить себе, что это «стадо» вдруг стало изъясняться по вопросам духовной жизни, замахиваться на высшее знание духовной жизни, основы вероучения, было для русских папистов (впрочем, также для римских и греческих) попросту невозможно.

Как следствие, в 1912-14 гг. для членов Святейшего Синода даже отдаленно не стоял вопрос о необходимости широкого обсуждения богословского, а потенциально и догматического вопроса, вызвавшего живейший интерес во всем русском обществе. Протоиерей Сергий Булгаков справедливо вопрошал в своей статье «Афонское дело»: почему на заседание Синода, осудившего «имяславие», не были приглашены представители мирян, богословы, видные православные пастыри, преподаватели духовных академий; «почему не был соблюден хоть внешний «декорум» соборности, почему вопрос решался канцелярски-келейным путем?!⁶³ Ответ, думается, вполне очевиден: никто и не собирался допускать свободной дискуссии, как явления, напрочь противоречащего нашему церковному строю

В отличие от Западной Европы, о которой мы любили твердить, что там-де всегда был гнет религиозной мысли и еретики горели на кострах, но где в действительности (о чем мы также не привычны вспоминать) дозволялись публичные богословские диспуты, после которых только лишь какие-то идеи провозглашались преступными, «у нас мысли не давали родиться и высказаться; ее душили в потемках так, чтобы она оставалась никому неизвестною»⁶⁴.

К слову сказать, костры горели и у нас: в XV в., когда свт. Геннадий Новгородский боролся с «ересью жидовствующих», руководствуясь примером испанской инквизиции, затем в ходе борьбы с Русским Расколом, когда все верхнее руководство старообрядцев было направлено на костер, и позднее, при царе Феодоре Алексеевиче (1676-1682), когда духовное училище Заиконноспасского монастыря в Москве преобразовали в центр борьбы с ересью. В итоге в те годы, когда в Западной Европе костры пошли на убыль, у нас они только разгорались. Инквизиционный трибунал в Москве принялся за дело с таким чрезмерным усердием, что защищал огнем не только наше собственное вероучение, но даже лютеранскую ортодоксию. Так, в 1689 г. был судим (по доносу пастора) и сожжен в Москве первый появившийся в России философ, мистик Квирин Кульман⁶⁵.

Да и помимо костров у нас существовали вполне надежные методы устранения свободной мысли, как, например, 20-летнее тюремное заключение прп. Максима Грека. Представляя муки, которые претерпел преподобный, невольно задумаешься, не лучше ли в таких случай костер, чем подземельный склеп с кандалами на руках и ногах на два десятилетия?!

Все, что нарушало наш «покой и сон» нашего священноначалия, его спокойную уверенность в собственном превосходстве и бросало тень сомнения на лелеемые им «истины», немедленно встречалось в штыки. Характерный пример, один из множества рядовых, увы, имел место, когда С.Н. Трубецкой опубликовал свою диссертацию «Метафизика Древней Греции» – выдающееся философское сочинение, веху в истории русской культуры. Брат философа, другой выдающийся мыслитель, Е.Н. Трубецкой описал с горечью в одном из своих писем реакцию нашего епископата: «Они верным инстинктом почуяли в его книге чуждый себе религиозный дух. Им ненавистна всякая самостоятельная мысль и, в особенности, они страшатся всякого обдуманного религиозного мировоззрения более, чем нигилизма; их возмущает уже одно то, что мирянин смеет самостоятельно рассуждать о вере; все, что не есть поповская благоглупость, с их точки зрения – ересь или кощунство»⁶⁶.

Несложно понять, что исихазм, как явление духовной жизни, как свобода, даруемая верой в Иисуса Христа, «Иисусовой молитвой», а не актом священноначалия, был напрочь противопоказан тому строю церковной жизни, который доминировал в Русской церкви. Конечно, у нас были св. Дмитрий Ростовский и св. Игнатий (Брянчанинов), св. Филарет (Дроздов), св. Митрофан Воронежский, св. Феофан Затворник, святые Оптинские старцы, а позднее – св. Силуан Афонский и св. Софроний (Сахаров). Но они являлись исключением из общего строя, сама система церковной жизни отторгала ищущую Бога свободную личность.

И слова Н.А. Бердяева о том, что на стороне имяборцев оказалось «официальное, казенное, синодальное Православие, давно порвавшее всякую связь с христианской мистикой, давно равнодушное ко всякой духовной жизни, давно выродившееся в государственный позитивизм и жизненный материализм»⁶⁷, не кажутся таким уж большим преувеличением.

Верность церковной традиции, Учению и Преданию, по твердому убеждению Храповицкого, Рождественского и других апологетов «имяборчества», заключается единственно в послушании Церкви в лице священноначалия. А потому, как мы видели, их миротворческая миссия не выходила за рамки увещеваний в адрес «бунтующих» монахов подчиниться «Высшей Церковной Власти»⁶⁸.

Бросается в глаза помимо прочего явное сходство борьбы с «имяславием» с событиями времен Русского раскола. Все та же пронесенная через века архиерейская тяга к дисциплине, требование безоговорочного послушания, «смирения». Сразу вспоминается фигура Московского патриарха Иоакима (1674-1690), который на жалобу старообрядцев о том, что их жгут и пытают из-за различия крестного знамения и молитвы, отвечал: «Мы за крест и за молитву не жжем и не пытаем, – жжем за то, что нас еретиками называют и не повинуются Святой Церкви, а креститесь, как хотите»⁶⁹.

В XVII в. Раскол привел Русскую церковь к краю гибели и уж, во всяком случае, вывел из нее десятки миллионов искренне верующих людей, подточил нашу «самость». На первый взгляд, «имяборчество», втоптав в грязь «всего лишь» лучших из лучших – несколько сотен русских монахов-исихастов, покусилось на «малое стадо». Но в действительности, растоптав исихастов, «соль земли» (Мф.5:13), «имяборцы» мистически погубили русское монашество, а, погубив монашество, убили Русскую церковь. Вслед за Русской церковью гибель себе нашла и Русская государственность. Очевидно, революционные и последующие за ними события лишь довершали начатое «имяборцами» дело…

VII

Наконец, напоследок, кратко коснемся других обстоятельств, которые сопутствовали «имяславскому» спору. И хотя конспирология – не самая точная наука, но в данном случае очень сложно отрешиться от мысли о далеко не случайном совпадении многих частных интересов, приведшем к вполне конкретному итогу. Несложное сопоставление фактов подтверждает этот вывод.

Например, почему игумен о. Мисаил поручил срочно написать рецензию на книгу о. Илариона «На горах Кавказа», которая хотя и стала известной афонской русской братии, но не произвела какого-либо переворота в их духовной практике? Да еще и инока, менявшего уже третий скит (не лучшая личностная характеристика), не блещущего, мягко говоря, талантом публициста и богословскими знаниями. На кого была рассчитана эта рецензия, полная исключительно площадной брани и общих рассуждений? Можно ли было предположить, что остальные сотни монахов, куда более опытных, чем о Хрисанф (Минаев), вдруг примут его слова как высший для себя авторитет?

Ответ на эти вопросы несложен, если предположить, что единственной целью написания рецензии являлось только лишь побуждение исихастов дать ответное опровержение плоду буйной фантазии о. Хрисанфа, т.е. спровоцировать их на действие, неважно какое. При принятии этой гипотезы указанные события, алогичные сами по себе, приобретают логическую законченность.

Зачем, спрашивается, нужно было направлять рецензию о. Хрисанфа, в прошлом революционера или, как минимум, нигилиста, скрывавшегося от преследования российских властей⁷⁰, для публикации в Россию в журнал «Русский инок», если она преследовала своей целью «образумить» только монахов-исихастов, которыми игумен о. Мисаил был недоволен?

Но, судя по всему, рецензию в журнале, подконтрольном архиепископом Антонием (Храповицким), уже ждали. Выходит, что сам архиепископ, не читавший книги «На горах Кавказа», почему-то одобрил рецензию безвестного инока, не блещущего талантом. Трудно отделаться от мысли, что события все же были спланированы заранее. Нельзя не обратить внимание и на слова Храповицкого в его заметке, что «на Афоне продолжаются распри по поводу книги «На горах Кавказа», хотя к тому времени никаких бурных событий еще не происходило – все будет только впереди.

Нельзя сбрасывать со счетов и национальный фактор. Между прочим, в докладе П.Б. Мансурова Поместному собору о событиях 1913 г. значится, что по словам самих афонских монахов причиной смуты стали вовсе не догматические разногласия, а национальные – борьба малороссов, в массе своей населявших Св. Пантелеимонов монастырь, и великороссов из Андреевского скита⁷¹.

Несложно понять мотивы последующих действий всех противников русских «имяславцев». По-видимому, Храповицкий искусственно профанировал содержание книг о. Илариона и о. Антония (Булатовича), чтобы не привлекать внимание Государя, всегда внимательного к состоянию дел в Русской церкви; создать видимость того, что-де имеет место некое «мужицкое словоблудие», настолько очевидное своей ложностью, что на него не стоит тратить время. Если наши предположения верны, то, как мы видели, до поры до времени эта тактика срабатывала.

Но совершенно непонятно, какая филигранная ложь, настолько умело подготовленная и оформленная по всем правилам «аппаратного искусства» должна была быть доложена Государю, чтобы он санкционировал беспрецедентное событие – русское военное вторжение (по сути) на Святую Гору, лишь бы только решительно и срочно устранить ту опасность, которую ему внушили. Ведь сам по себе Святейший Синод не имел права руководить воинскими частями Русской армии, и командирование заграницу принявших участие в разгроме русского Афона солдат и офицеров не могло состояться без прямого указания Государя. Один ли В.К. Саблер делал ему доклад по данному вопросу или были еще более близкие лица, которым монарх безоговорочно доверял? Увы, этот вопрос не находит прямого и ясного ответа в литературе.

Разумеется, монахи Святой Горы прекрасно знали, что такое «Иисусова молитва» и никогда не прекращали традиции и практики исихазма. И, конечно же, книга «На горах Кавказа» была написана не для них, а для русского монашества и преследовала своей целью возрождение исихазма в монастырях России, а не «обучение» греков духовному деланию. Но для греческого Афонского кивота такая попытка в известной степени выглядела дерзостно: зачем какой-то безвестный русский монах учит остальных тому, что сами греки знают и без него и многократно лучше?! Думается, именно исходя из этих соображений кивот высказался против сочинения «На горах Кавказа», когда оно появилось на Святой Горе.

Но, вот, реакцию остальных участников процесса этой мотивацией просто так не объяснить. Безусловно, в основе заключений Халкинской школы лежала заданность от обоих Константинопольских патриархов, и потому они столь небрежны и бледны в обоснованиях – не имело смысла тратить силы и время на серьезный богословский анализ, если главным была сама отрицательная оценка книги. А вот почему патриархи прореагировали на попытку возрождения исихазма в России так негативно? Вопрос открытый. Вскользь заметим, что едва ли позволительно игнорировать тот факт, что архиепископ Антоний (Храповицкий) считался в России записным грекофилом. А потому наверняка между ним и Константинополем имели место частные и регулярные негласные сношения по данной ситуации. Какие вопросы обсуждались между ними? Это, конечно, лишь отдельные предположения, краткие гипотезы, не объединенные единой связью. Но, безусловно, описанные ранее события обладают единой внутренней логикой и никак не могут быть списаны на волю случая.

Следует учесть также, что события на Афоне развернулись между Первой (1912-1913 гг.) и Второй (1913 г.) Балканскими войнами, причем поводом для первой послужили вольные территориальные претензии Греции, Болгарии, Черногории и Сербии к Турции, не обусловленные предыдущими событиями. Иначе говоря, война готовилась загодя и, разумеется, не без тайного участия «Великих держав», имевших интересы в ней. Совершенно очевидно, что, во-первых, никогда бы страны «Балканского союза» не посмели начинать войну без их предварительного согласия; а, во-вторых, едва ли можно допустить, что Англия, за 8 лет перед тем втянувшая Россию в гибельную Русско-японскую войну и вообще на протяжении столетий (!) предпринимавшая титанические и системные усилия по недопущению нашего государства к теплым морям, имевшая собственные виды на Балканы, вдруг оказалась непричастной к этим событиям⁷².

В Первую Балканскую войну Турция изначально была обречена на поражение. И в скором времени Афон, как известно, был оккупирован греческими, а не сербскими или болгарскими военными подразделениями. Уже с осени 1912 г. греческие солдаты находились в монастырях под видом паломников. А 26 августа 1913 г., согласно Бухарестскому мирному договору, Афон вообще отошел к Греческому королевству⁷³.

Безусловно, позиция России, выдвинувшей предложение признать Афон экстерриториальным полуостровом, не могла устроить греков. С учетом того, что к тому времени на Святой Горе на 4 тысячи греческих монахов приходилось около 6 тысяч русских афонитов, будь предложение России об экстерриториальности Афона принято другими мировыми державами, греческая доминация на полуострове вообще сошла бы на нет. Это могло стать лишь вопросом времени.

В этом отношении греков можно понять. Едва ли к тому времени они забыли нашу поддержку болгарам, когда те в 1872 г. через фирмам Турецкого султана объявили об автокефалии своей Церкви, грубо поправ канонические нормы. Более того, вслед за этим наш Синод и Российское правительство с той же грубой решимостью поддержали очередной парад «церковных суверенитетов», потакая процессам рождения автокефалии Сербской (1879 г.), а в 1912 г. – уже и Албанской церквей. Естественно, растущее влияние России и Русской церкви, нередко больно бьющее по греческим интересам, не могло не тревожить Константинополь. А ведь впереди, в 1970 г., греков ждала еще и автокефалия Американской церкви, к которой мы также приложили свою руку, несмотря на горячие и многочисленные просьбы не признавать отделение американской паствы от Константинопольского патриархата.

Будем откровенны – мы сами создали предпосылки для возникновения у греков желания локализовать наше влияние. И в этом отношении история с «имяславием» на Афоне подходила как нельзя лучше для достижения ими своих превентивных целей, пусть и в ущерб интересам Кафолической, Вселенской Церкви. Тем паче, что формально посыл принадлежал не им, а нашему Синоду и Российскому правительству.

С другой, нельзя, разумеется, сбрасывать со счетов и греческий церковный национализм, с которым Россия сталкивалась уже не единожды. Особенно русским людям запомнился Собор 1666-67 гг. над патриархом Никоном (1652-1666), когда греческие архиереи дали откровенно предвзятый анализ русской богослужебной практики, найдя ее целиком неканоничной⁷⁴.

Тогда для москвичей суд греков над их верой, прозвучавшая из уст восточных патриархов анафема всему тому, во что они верили с детства, стали «похоронами русского Православия». Как выяснилось, «русские до сих пор строили свое здание исключительно на песке, что для него у них совсем не находилось никаких прочных опор и устоев, почему оно сразу и рухнуло под первым напором, брошенное, как негодное, самими строителями»⁷⁵.

Как следствие, благодаря греческим «анализам», Русский Раскол быстро принял масштабные черты, захватив собой всю Русскую церковь⁷⁶. Именно после Собора 1666-1667 годов Раскол разросся массово и территориально. Это был ответ русской национальной самобытности на происки хитрых греков⁷⁷.

Старые обиды, нанесенные нам греками, никто у нас не забывал. А потому, разумеется, желали «отыграться», тем паче на фоне возрождения доктрины «Третьего Рима» и идеи принять Константинополь в состав Российской Империи – одна из задач, которую мы ставили перед собой, вступая в Первую Мировую войну. Как помнится, в пылу патриотического подъема в официальных кругах даже всерьез рассматривался вопрос о том, какова будет судьба Константинопольского патриарха, когда Царьград станет русским? Едва ли можно допустить, что греки не знали о столь амбициозных планах наших «третьеримцев».