Варнак

    Взрывной волной Пастыря отбросило на стену, ударило спиной и затылком так, что перехватило дыхание, а в глазах замелькали-забегали разноцветные покемоны. Оглушённый, он повалился сверху на труп пацана. Как будто из пропасти, или наоборот откуда-то сверху, с облаков, донеслись до него радостные крики набегающей шпаны.

    Скатился с мёртвого хлопца. Заставляя себя не закрыть глаза, не вырубиться, не ослабеть, провёл очередью поверх мальчишеских голов, прижимая к земле залегших. Вскочил, побежал за мастерские. Споткнулся обо что-то, повалился.

    И вовремя повалился, потому что где-то совсем рядом жахнул вдруг автомат. Просвистела, прочирикала над головой воробьиная стая.

    У забора, за кучей металлолома мелькнула оскалившаяся рожица Чомбы.

    Пастырь повёл стволом в ту сторону, нажал спуск. «Калаш» плюнул пару раз в забор над головой пацана и затих.

    Всё, пуст рожок. Надо менять.

    Чомба, даже не присевший под Пастыревой стрельбой, довольно ухмыляясь, сделал шаг вперёд, вышел из-за кучи. И в это время Пастырь заметил краем глаза, как за сложенными в стопку бетонными плитами справа явился силуэт пацана лет четырнадцати. Ухмыляясь, щпанец дёрнул чеку гранаты, швырнул. Придурок! Впрочем, видеть он мог только Пастыря, а Чомба остался вне его обзора.

– Ложись! – крикнул варнак, делая прыжок в сторону. – Граната!

    Чомба не поверил, решил, что его берут на понт – даванул на спуск. Очередь подняла пыльцу совсем рядом с Пастырем, завалившимся за железную бочку.

    Граната не долетела, упала метрах в шести и правее. Грохнуло. Бочку отбросило – она всей своей массой стремительно накатила на Пастыря, больно саданула краем по раненой лопатке, докатилась до стены ближайшей мастерской, ударилась в неё гулко, набатом. Дырок в ней было штуки четыре, не меньше.

    Нос наполнился вонючей горелой пылью. Пастырь затряс головой, сбивая с волос земляное крошево и брызги щебёнки, вытряхивая из ушей оглушённость; закашлялся, сел на корточки, озираясь.

    Чомба лежал в куче мусора у забора, куда его отбросило взрывом. На месте оторванной кисти бугрилось неровными кусками мясо вперемешку с лохмотьями кожи, торчал белый зуб кости. Из лопнувшего живота вывалились сизоватые верёвки кишок, испещрённые красными ниточками сосудов. Пацан враз побледнел. Глаза его, расширенные от боли и ужаса, смотрели куда-то внутрь, в медленно отмирающую душу.

    Тресканул со стороны моста автомат. Пули россыпью брызнули по забору, выбивая осколки цемента и камешки.

    Пастырь отпрыгнул, упал за рельсу, торопливо выдернул из кармана магазин, приладил, замер, выжидая. Сейчас должен высунуться тот, что бросил гранату. Краем глаза увидел, как мелькнула среди пакгаузов ветровка Стрекозы.

    Добежала девка. Цела. Это добре.

    Гранатомётчик появился разом – во весь рост выступил из своего укрытия за штабелем плит, держа автомат в левой руке, как игрушечный – за ремень, так, что тот болтался где-то у самой земли. Бестолочь! То ли он думал, что завалил Пастыря, то ли просто протупил шпанец. Когда его глазёнки нашарили в облаке пыли притаившегося варнака, и руки дёрнулись поднять ствол, было уже поздно. Пастырь влепил ему одиночным в бедро. Хлопец заорал дико, повалился.

    Варнак повернулся к Чомбе. Тот лежал всё так же, с открытыми глазами и слабо постанывал. Из глаз текли слёзы.

    Покачав головой, и шепнув «прости, хлопец», Пастырь нажал на спуск. Чомба даже не дёрнулся – отошёл в мир иной тут же и тихо.

    Оглядевшись по сторонам, рванул по лохмотьям тумана к пакгаузам.

    «Протопи ты мне баньку по-белому… – сипел он, меняя песенный ритм под дыхание. – Я от белого свету отвык…»

    Слева лупанул кто-то длинной очередью. Непонятно было, куда стреляли, потому что ни одного воробьиного посвиста рядом Пастырь не услышал; не ударилась в стену будки, мимо которой он пробегал, ни одна пуля.

    Друг друга не перестреляли бы напрочь, пионеры!

    Прижимаясь к забору, за давно некрашеными приземистыми зданиями, он уходил в туман, сползающий вслед за ветерком на восток.

    Сзади и сбоку то и дело молотили очередями – пустопорожне, наудачу. Удача, конечно, могла и повернуться к пацанам передом, а к Пастырю задом, когда он пробегал пустые промежутки между строениями, ну так тут уж, как говорится… всё плохое когда-нибудь кончается. И начинается худшее, хе-хе.

    Забор где-то впереди должен был забирать влево, закругляясь. Там, дальше на восток, едва различимые в тумане, виднелись трубы стеклозавода.

    Когда он, вынырнув, из-за последнего низкорослого здания, рванул к деревянным мосткам, уводящим через железку на ту сторону, слева выскочили из тумана двое. Одного из них Пастырь узнал сразу – это был Гнус, давешний Пастырев защитник на суде.

    У «адвоката» был «калаш». Второй – лет двенадцати – запыхавшийся, совсем ещё шкет по виду, кое-как удерживал в ручонке «макара».

    Солдаты удачи, б***!

    Пастырь остановился, повёл на них стволом, окликнул:

– Стой, пацаны!

    Они враз замерли на месте. Гнус, повернувшийся на окрик, выпучил глазёнки, отступил на шаг, бросая оружие. А шкет, ощерившись, уставился пистолетом в грудь Пастыря, нажал на спуск.

    Нажал ещё раз.

    Вот же балбес! Хорошо, не научили тебя затвор прежде передёргивать. С предохранителя-то хоть снял?

    Пастырь покачал головой, в два прыжка оказался рядом, выдернул из ручонки пацана пистолет, забросил в туман; отвесил хлопцу подзатыльник. Подобрал «калаш», выдернул магазин.

– Не убивайте, дяденька! – захныкал Гнус.

– Да нужны вы мне, – бросил Пастырь и сплюнул накопившуюся во рту кровяно-грязную солонь.

    Слева, из тумана, полоснула длиннющая очередь. Стрелявший, видимо, решил выпустить сразу весь рожок, вдоль полотна, на ощупь. Наслаждался, видать, пацан процессом. Уже на исходе очереди одна пуля чиркнула Пастыря по заднице – порвала штаны, обожгла, рванула кусок мяса и умчалась. Другая смачно поцеловала Гнуса в щёку. Пацан дёрнул головой, вскрикнул слабо, повалился на рельсы, зажимая лицо с полуоторванной челюстью. Взвыл, захрипел.

    Пастырь толкнул младшего на землю – чёрт его знает, сейчас перезарядится стрелок и даст ещё очередь.

    Крикнул пацану «Лежи, не вставай!» и, пригнувшись, побежал по мосткам, стараясь не топать, к пакгаузам.

    «Протопи ты мне баньку…»

    Добежал, под треск очередей и хлопки «макаров», поднимающийся то сбоку, то позади. Пацаны, похоже, уже между собой воевали вовсю. Поубивают же друг друга, бестолочи!.. Ну правда, хоть бери и сдавайся, чтобы прекратить весь этот заполошный кошмар, остановить бестолковую бойню.

    Что делать-то, а? – спросил он у внутреннего голоса. – Может, правда, пойти к ним?

    Иди, – ответил голос. – Убьют, так хоть от чувства вины избавишься.

    Остановился у массивной металлической двери крайнего пакгауза, прижался к ней спиной, озираясь.

    Пойду, наверное, – «произнёс» неуверенно.

    Альтер Пастырь усмехнулся: валяй.

– Дя Петь, ты? – в щель между створками выглянул глаз Стрекозы.

– Стрекоза! – крикнул варнак, налегая на створку, бросаясь к девочке. Кажется, никогда ещё в жизни не радовался так знакомому лицу. Обнял девчонку, прижимая и чуть не плача.

    Усталость, жалость к пацанам, боль физическая – всё навалилось разом так, что ноги подкосились и он, отпустив Стрекозу, присел на корточки, замотал головой.

– Там, в конце, за гаражом, ещё дверь есть, – сказала она. – Я уже посмотрела. А дальше – забор.

– Угу, – кивнул он, борясь с тошнотворной слабостью и дрожью. – Сейчас, пойдём, девонька… Сейчас…

    Желудок сократился дико, исторгая бесполезную пустую рвоту. Пастырь отвернулся, повалился на цементный пол.

– Плохо? – спросила она, присаживаясь рядом, кладя руку на плечо.

– Ничего, – отмахнулся он. – Сейчас…

    Постоял минуту на карачках, прислушиваясь к бестолковой пальбе снаружи. Поднялся, взял Стрекозу за плечи.

    И тут сзади в спину упёрлась палка. Не палка, конечно, а – ствол.

– Не шевелись! – велел негромкий знакомый голос.

    Откуда он взялся?

    Так – оттуда, вестимо. Дверь-то Пастырь не прикрыл за собой.

    Он послушно замер, соображая, как бы извернуться. Но извернуться не получалось. Если тот, сзади, начнёт вдруг нервничать и возьмётся стрелять, положит Стрекозу.

    А она смотрела, сузив глаза, вприщур, на стоявшего позади Пастыря пацана.

– Кто там? – спросил он шёпотом, на ухо.

– Ведро, – ответила она.

– Ведро, Ведро, – подтвердил пацан.

– Хреново, – вздохнул Пастырь.

– Да уж ничего хорошего, – согласился Ведро.

– Может, я повернусь? – осторожно спросил варнак. – Да и Стрекозу отпустить бы, а то продырявишь обоих, с дуру-то.

– Так отпусти, – разрешил Ведро.

– Иди, дочка, – шепнул Пастырь. – Успеешь уйти, пока…

– Не успеет, – оборвал Ведро. Хороший, видать был слух у пацана: Пастырь ведь в самое ухо девчонке шептал.

– Так я повернусь? – спросил он ещё раз.

– Ну, повернись.

    Ведро отошёл на пару шагов. Стоял в дверном проёме, широко расставив ноги в полуприседе, держа автомат наизготовку.

– Здоро́во, Ведро, – усмехнулся Пастырь. Поморщился, потрогал разбитую губу. – А ты чего здесь?

– Покурить вышел, – тоже криво усмехаясь, ответил тот. – Нехило тебя уделали!

    Стрекоза выступила из-за спины, встала перед Пастырем.

– Ну, что дальше? – спросила.

– Давай вернёмся, Стрекоза? – неожиданно жалобно и тихо попросил пацан.

– Куда? – отозвалась она.

    В стороне «железки», на мостках, заголосила шпана. Перекрикивались о чём-то. Может, раненого Гнуса нашли. Если завернут сюда, – крышка.

– И зачем? – продолжала девочка. – Хана нет. Или ты теперь под Меченым будешь?

– Не буду. Соберу пацанов и уйду. В Рабочий Посёлок. Там скотоферма была.

– Да кто с тобой пойдёт!

– Эй, Серый! – прокричал кто-то на углу пакгауза. – Серый! Давай сюда!

– Если зайдут, нам писец, – сказала Стрекоза, глядя Ведру в глаза.

    Ведро молча смотрел на неё. Потом опустил автомат.

– Не уходи, Стрекоза, – попросил он. – Соберём пацанов, вместе уйдём.

    И тут до Пастыря дошло: Ведро неровно дышал к девчонке!

– Типа, новым Ханом решил стать? – усмехнулась она.

    И, повернувшись, бросила Пастырю:

– Пошли, дя Петь.

    Потянула его за руку за контейнеры, выстроившиеся тоннелем.

    Потом оглянулась на Ведро.

– Идёшь с нами?

– Куда? – неуверенно произнёс тот.

– Отсюда.

– Нет, – покачал головой Ведро. – Что ж я, малы́х брошу? Я не гоблин и не ссыкло.

– Ну-ну, – бросила она.

    А вот ты – гоблин и ссыкло! – шепнуло Пастырю второе я.

    Совсем близко послышались осторожные голоса шпаны.

– Серый, ты? – крикнул кто-то

    Ведро быстро повернулся, пошёл в ту сторону.

– Это я! – крикнул он.

    Пастырь потянул автомат, но Стрекоза схватила за руку, потащила за собой.

– Что, пацаны, нашли кого-нибудь? – продолжал Ведро.

– Ведро, ты, что ли? – отозвались со стороны.

– Ага. Я тут проверил. Пусто. Где-то этот козёл затаился. Надо в цехах смотреть, ребя. Наверняка он там.

– За «козла» ответишь, – покачал головой Пастырь, улыбнулся, поморщился.

– А мне ты больше слона напоминаешь, дя Петь, – хохотнула Стрекоза. – Ухо у тебя…

– Смешно тебе… – буркнул он, хромая между контейнерами к проходу в восточную половину пакгауза, где стояли на приколе в боксе два «Зила», а за ними, в конце, видна была дверь.

24. Псы

    Они отошли от вокзала уже метров на сто, а трескотня автоматов на платформах всё не прекращалась. Стрекоза поминутно оглядывалась, боясь, наверное, что их догонят, и нетерпеливыми взглядами поторапливала Пастыря.

    А тот, выйдя из горячки боя, ощущал теперь каждую заработанную болячку и думал только о том, как бы дотащиться до заветного чердака на Вокзальной, рухнуть на мягкую пыль и опилки, положить голову на родной рюкзак и уснуть.

    Притихший в уже слабеющем тумане стеклозавод скалился ни них зубьями разбитых стёкол, дышал зыбким холодом из распахнутых дверей цехов, грозился придавить серыми стенами. Стрекоза, идущая впереди, опасливо косилась на окна, умоляюще оборачивалась к Пастырю: «Ну быстрей, а?! Давай поскорей пройдём это жуткое место!»

    У выхода с территории завода Пастырь не выдержал – присел на высокий бордюр, морщась от боли, уныло примостив на бетоне одну ягодицу.

– Плохо, дя Петь? – участливо поморщилась Стрекоза.

– Да не, – пропыхтел варнак. – Нормально всё.

– А ты… Хана… как убил? – нерешительно спросила она.

– Нормально, – поморщился он в ответ. – А Хан Перевалова подрезал. Доктора.

– А-а… – кивнула. И ничего в её голосе Пастырь не уловил, никаких эмоций.

    Эх, лекарь, лекарь… И надо оно тебе всё было?

– Искать будут? Как думаешь? – спросил, прищурясь на встающие неподалёку старые замызганные трёхэтажки.

    Девочка пожала плечами.

– Могут, – ответила задумчиво, поглядела в сторону вокзала. – Меченый – он такой. Упёртый. Ну, без Хана, может… и не такой уже. Его тоже надо было, – она многозначительно провела большим пальцем ладони по горлу.

    Экая ты какая… А ведь он твой, можно сказать, боевой товарищ. Не слишком ли ты быстро переоцениваешь и переосмысливаешь, девонька? И прямо так вот резко – с плюса на минус…

    Впрочем, вы, нынешняя молодёжь, легки на подъём. А тут ещё… как это… механизмы приспособления работают на полную.

    Не простая ты девочка, Стрекоза, ох не простая!

    Вот, значит, какие Вадьке нравились… Вот такая как ты, значит, или даже ты сама, могла бы снохой мне стать, если бы…

– Ну что, идём? – поторопила она, вихрем врываясь в мысли, которые падали в голову редкими тягучими каплями, убаюкивая.

    Пастырь кивнул, потряс головой, с трудом поднялся. Лучше бы и не садился, правда. Поостыл, и все болячки выли теперь на разные голоса и противились каждому движению. Гудела голова. Хорошо хоть, этот шарик дурацкий, в ухе, оставил в покое.

– Я тебя в Дубасовку отведу, – говорил он, пока они петляли тесными переулками посреди жмущихся к заводу трёхэтажных дворов. – Деревня на отшибе стоит, так что есть, Оленька, у твоих родителей все шансы выжить.

– Не-а, нету, – небрежно бросила она. – Если от краснухи не умерли, так поубивали друг друга наконец.

    Эвона как…

– Тётка – та, может, и живая, – продолжала Стрекоза. – Я последнее время у неё жила. А эти алкаши… Не надо меня никуда вести. Я с тобой буду.

– Где? – хмыкнул он.

– Да везде, – быстро ответила она. – Хоть в Караганде.

    Пожрать бы… Ох, скорей бы на чердак!

– Неправильно это, Стре… Оль, – покачал головой Пастырь. – Я так не могу. Мой долг – доставить тебя по месту жительства, а там… по обстоятельствам уже…

– Мне ты ничего не должен, – оборвала она. – И вообще никому. Ничего.

– Нет, – затряс он головой. – Мала ты ещё. Не понимаешь.

– Мала! – обиженно повторила она и зашагала вперёд – быстрее, изредка только оглядываясь, чтобы посмотреть, не сильно ли отстал Пастырь.

    Они вышли на Карбышева. Сторонясь домов, добрались до Грибоедова и, сделав вынужденную петлю вокруг базы потребсоюза, вступили на Садовую – местный Михайловский «арбат».

    Улочка эта, по-старинному мощёная, шла длинным изгибом до самой Вокзальной. Когда-то, во времена канувшей в лету прошлой жизни, была она всегда людна, заставлена киосками, усеяна магазинами и забегаловками, провинциально-живописна и не по-провинциальному легкомысленно-шаловлива. Здесь Пастырь познакомился с Ленкой. Сюда, в небольшой парк с каруселями, приводил маленького Вадьку. Здесь…

– Слышь, отче, ты бы телепал отсюда на***, – сказал тот пентюх, когда Пастырь (нет, тогда ещё – Пётр Сергеевич Шеин) обратился к нему с увещеванием, дескать, негоже, сын мой, так с беременной женщиной. Опять же, дескать, чадо в утробе её тоже всё чует и переживает…

    И правильно, в общем-то ответил пентюх: ну какое тебе дело, Пётр Сергеевич Шеин, до чужих взаимоотношений и плодов любви плотской?

    Но девка была на сносях. А у Пастыря – после трудной Ленкиной беременности, со всеми прелестями токсикоза и сохранения в безалаберном Михайловском роддоме, с риском потерять будущего Вадьку, с тяжёлыми и преждевременными родами – на всю жизнь сложилось особое отношение к округлым женским животам. Отношение трепетное, почтительное и жалостливое. Поэтому, когда этот урод, грязно ругаясь, схватил девку за руку и рванул к машине так, что она едва на ногах удержалась, проходивший мимо Пастырь, враз похолодев, невольно подхватил её под другую руку. Если бы не подхватил, пентюх так не разъярился бы, наверное. Ответил бы что-нибудь или даже смолчал бы (хотя, это вряд ли), и всё. А так он сразу в раж вошёл; Пастырь понял это по его сузившимся в холодные бритвенные лезвия глазам, по тому, с какой силой его пальцы стиснули девичью руку, как захрипел всплеском глухой ярости голос.

– Да я-то потелепаю, сынок, – кивнул Пастырь, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие. – Но ведь и тебе ничто не мешает за языком следить. И за ручонками тоже. А то жалко девушку.

    Юнец был не шибко крепкий, но безбашенный и злой. Он толкнул девчонку к стоящей рядом машине, схватил Пастыря за грудки, потянул.

    Пастырь его не бил. Просто взял за морду лица и отодвинул слегка, чтобы не цеплялся и рубаху не мял. Погорячился, да.

    Пятка юнца зацепилась за крышку канализационного колодца и он загремел на мостовую, приложился затылком. Завизжала девка. Остановились любопытные. Кто-то бросил в Пастыря пивной бутылкой, да промазал – попал в витрину за его спиной.

    А этот пентюх сел, потряс головой, пощупал ушибленный череп и достал телефон.

    Менты приехали небывало быстро, что – потом, позже – удивительным уже не было. Потому что юнец оказался прокурорским племянником, а девка – вполне себе законной его женой и стервой, которая на суде показала, что Пастырь оскорблял и угрожал ей, а мужа её нещадно избил, после чего принялся колошматить витрину. А может, и не стервой она была, а просто жизнь у неё такая случилась.

    В общем, Пастырь ещё легко отделался за не причинённые телесные и хулиганство…

    На Вокзальную вышли с опаской и оглядкой, потому что до вокзала было рукой подать. Аиста, как сразу отметил Пастырь, на крыше не было. Выстрелы в той стороне тоже, вроде, стихли. Поуспокоилась, видать, шпана, остыла. Сейчас смотрят, что натворили, спорят… Разговоров им теперь на год вперёд хватит. И у каждого будет своя геройская история. А все трупы свесят, ясное дело, на его, Пастыреву, шею. И ведь так и будут на полном серьёзе думать, что это он их дружков поубивал. И Ведро будет так считать. Хотя, парень, вроде, трезвый и понимающий… Но ведь трупы-то – вот они. И будет жалеть хлопец, что отпустил Пастыря, что не положил его там, в пакгаузе, обретя себе вечную славу и почёт среди этой дикой шпаны… Оставив при себе Стрекозу.

– Дя Петь! – Стрекоза шла в двух шагах сзади, а теперь, взвизгнув, метнулась к Пастырю, вцепилась в его руку.

    Он обернулся резко, беря на изготовку автомат, думая что догнали их пионеры.

    Из переулка, из-за магазина «Мода» выходила, рассыпаясь по тротуару, свора собак. Кудлатый чёрный вожак вышел на середину и стоял теперь, дремуче поглядывая на людей, и тянул носом воздух, впитывая запахи. От Пастыря наверняка свежо и сладко пахло кровью. Семь-восемь зверюг разного вида, размера и степени исхудалости разошлись веером и замерли в линию с вожаком, принюхиваясь, приглядываясь, прицениваясь.

    Ах ты ж, мать вашу, как вы не вовремя! – подумал Пастырь, мягко отводя затвор «калаша». И много-то вас как! Не перебьёшь – всё равно доберутся, если не забоятся, конечно, автомата.

– Оль, – тихо сказал он, не сводя глаз со стаи, – ты иди в ближний подъезд и закройся там. Только медленно иди.

– Я боюсь, – прошептала она. – Я боюсь собак. Я побегу.

– Нет, Оленька, бежать нельзя. Спокойно дойди и закройся. Ты не бойся, детка, у нас же автомат. Я им не дам до тебя добраться. Угу?

– Да…

– Когда за угол зайдёшь, чтобы не видели, тогда можешь бежать со всех ног.

– Ага.

    Она постояла ещё, не в силах отцепиться от его руки, потом разжала пальцы и медленно, не глядя на собак, вся окаменевшая и прямая от страха, двинулась по тротуару к ближайшему углу.

    Вожак насторожился, провожая девочку взглядом. Он, похоже, не мог принять решение: рвануть ли за уходящей добычей или сосредоточиться на оставшемся человеке – большом и аппетитно пахнущем кровью. Поскуливал, в нетерпении перебирая лапами, кто-то из молодых оболтусов. Но вожак не торопился, он давно понял: с людьми лучше семь раз отмерить, прежде чем обнажить клыки. И та штука у человека в руках – она навевала смутные опасения, очень уж напоминала она ружьё, со страшной и необъяснимой силой которого вожак был знаком. Бывал он с человеком на охоте, бывал.

– Хочешь, я угадаю, как тебя зовут? – бормотал Пастырь, медленно поднимая ствол к плечу. – Хан тебя зовут. Стопудово. Ведь ты Хан, а, черномордый?

    Вожак зарычал. Стая поднялась, напряглась и ждала только сигнала к атаке.

    Хотелось обернуться и посмотреть, как там Стрекоза, скрылась ли уже за углом. Но оборачиваться было нельзя. Каждая потерянная секунда сейчас стоила целой жизни. Потому что псов много. Пробежать им надо всего-то десяток метров. Не успеет Пастырь положить их всех, никак не успеет. Двух-трёх наверняка, а потом – как карта ляжет.

    Когда стая зашевелилась, когда глухо зарычал чёрный, Пастырь понял, что ждать больше нечего. Не уйдут они. А поняв, быстро выловил вожака в прицел и нажал на спуск.

    Псы вздрогнули, присели, засуетились, поджимая хвосты. Один, в стороне от чёрного, с визгом повалился – видать, рикошетом его цапнуло. Попытался подняться и не смог, а из перебитой лапы потекла на камни кровушка.

    Пастырь, не останавливаясь, провёл по стае короткой очередью. И ещё одной, целя в вожака. Другая псина дёрнулась, отпрыгнула, повалилась на камни, засучила лапами, изгибаясь. А вожаку было хоть бы хны. Как заговорённый, зараза!

    Стая заметалась, занервничала. Псам стало страшно. Они ждали решения вожака, а тот всё никак не мог его принять. Наконец, он повернулся и неторопливо потрусил обратно в переулок.

    Пастырь покривился, тщательно уместил в прицеле чёрную спину вожака и дал очередь.

    Пули сыпанули рядом с «Ханом», брызнули в луже чуть впереди. Поджимая хвосты, стая рванула бегом. Кое-как поковылял за ними тот, с перебитой лапой. А вожак лишь оглянулся на человека и чуть-чуть прибавил скорости.

    А Пастырю почему-то очень важно стало убить эту псину. И он снова нажал на спуск. Автомат дёрнулся единственным выстрелом и стыдливо затих. Всё, пусто.

– Ну точно, заговорённый, сучёныш! – проворчал пастырь, качая головой и отстёгивая пустой магазин.

25. Братцы Кролики

– Здоро́во, мужик! – окликнули сзади. – Охотишься?

    Он обернулся, торопливо пристёгивая рожок.

– Тише, тише! – осадили его.

    Два бородатых, как фидели кастро, и худых мужика вальяжно привалились к углу магазина «Наташа», в пятнадцати метрах дальше. Два автоматных ствола сыто жмурились на варнака. Видать, бродили где-то поблизости мужички и пришли на выстрелы.

    Ношеная-переношеная изорванная хаки, берцы, «калаши» наготове, сидоры за спинами. А из-под курток выглядывают броники. Лёгкие, но всё равно – серьёзно мужики по жизни идут. Похожи друг на друга – ну не как две капли, но очень похожи, – братья, видать.

    Пастырь одним медленным движением переправил автомат за спину.

    Мужики неспешно приблизились, хозяйственно поигрывая улыбочками превосходства. Не местные, однако, сразу видно.

– Это что за городище, дружище? – спросил один.

    А то ты, дружище, не знаешь… Типа, ни одного указателя не видел? Ну если только со стороны совхоза вы пришли или через сады…

    Второй неспешно подошёл, снял с варнакова плеча оружие. Быстро обыскал, извлёк из петли «макара», повыдёргивал из карманов магазины.

– Михайловск это, – ответил Пастырь, стремительно соображая, как будет выкручиваться.

    Спрашивающий присвистнул.

– Ничего мы так завернули, – бросил он напарнику.

– А я тебе говорил! – огрызнулся тот. – Через Кустово нужно было идти, б***.

– Да ладно… Слышь, охотник, что тут у вас? Живых много?

– Да почти никого, – пожал плечами Пастырь. – А вы издалека, мужики?

– Издалека, – небрежно отозвался второй. – Почти, значит?.. А красных дохрена?

– А я их считал? – пожал плечами варнак. И видя, как сузились глаза бородатого, добавил повежливей: – Так-то их не видать сейчас на улицах. По домам подыхают, если есть.

– А кто ж тебе так рожу-то поправил, болезный? Из твоего уха можно холодца наварить на роту бойцов.

– Да были тут лихие ребята, – нахмурился Пастырь, невольно притронувшись к распухшему уху.

    «На роту бойцов», говоришь?.. Показательно, показательно… И где же нынче твоя рота?

    Только бы Стрекоза не явилась. Стрельба утихла; решит девка выйти посмотреть, чем кончилось…

– Ты с кем тут? – насторожился первый, перехватив, наверное, беспокойный взгляд варнака.

– Да ни с кем, – пожал плечами Пастырь. – Один.

– Ну всё, вроде, – кивнул второй, закончив выворачивать варнаковы карманы.

– А чего тут ошиваешься-то? – вопросил первый, поведя стволом.

    Зубы заговаривает, козёл, – с тоской подумал Пастырь. – Сейчас начну отвечать, и – пальнёт.

– Чего молчишь, болезный? – улыбнулся мужик.

    А может, не пальнёт? Какой им смысл убивать просто так, боезапас изводить. Пастырь для них не опасен сейчас всё равно.

– Боюсь, – отозвался он, лихорадочно соображая, как выходить из ситуации. – Орда рядом.

– Какая орда? – обеспокоенно произнёс второй, озираясь.

– Мужиков не меньше дюжины. Звери. Стволы, гранаты… Кое-как от них ушёл, а тут – собачки.

    Братья переглянулись.

    И в этот момент со стороны Чкалова высыпали гурьбой пионеры, человек восемь-десять. Явились, видать, на пальбу. Впереди скалился Меченый. Мелькнули знакомые лица Куцего и Тохи.

– Ни х*** себе! – крикнул мужик, повернувшись на шум.

    Только что и успел. Пионеры лупанули сразу со всех стволов, не стали ни фамилию спрашивать, ни пароль-отзыв. Пули ударили в мужика стаей, слетелись на него, как во́роны – исклевали, изорвали в хлам куртку, своротили нос, вскрыли горло.

    Пастырь вовремя прыгнул в сторону, повалился на тротуар, кувыркнулся и покатился до ближайшего крыльца, ожидая, что вот сейчас ударят и по нему. Краем глаза увидел как присел второй и дал по пионерам одну короткую очередь, вторую. Упал кто-то из пацанов. Кто-то закричал от боли.

    Увидел перекосившееся лицо Меченого, который, кусая губу, торопился заменить магазин, а ничего у него не получалось второпях. Просуетился юнец, попал под следующую строчку мужика, повалился на разбитый асфальт, сворачиваясь калачиком. Мужик воспользовался лёгкой оторопью среди пионеров, рванул бежать по Первомайской. Да только куда убежишь с тридцати метров от пяти стволов, хотя бы и в детских руках… Споткнулся, выгнулся спиной, впитывая в себя свинец, и повалился, ткнулся лицом в лужу.

    Пастырь медлить не стал. Прыгнул в разбитую витрину какого-то магазинчика. Перекатился через прилавок и шмыгнул в подсобку. Хорошо, что после разграбления забегаловка была пуста, а все двери или выбиты или распахнуты настежь.

    Опрометью пронёсся по тесному коридорчику и выскочил во двор. Надежда была на то, что никто за ним сейчас не побежит. Остудятся пацаны смертью Меченого, столпятся сейчас возле него – нового своего командира. Будут совещаться, что за мужики явились, откуда взялись и нет ли их ещё поблизости; рассматривать и обыскивать трупы. Уж точно не до Пастыря им будет.

    Оружия никакого не стало, это очень плохо. Без оружия в этом городе – как голому в ресторане.

    Плохо и то, что пацанва полезла из своего логова в город. Это Меченого работа… Меченого больше нет. Что теперь будет делать шпана?

    Уже подкрадываясь к углу, чтобы тихонько выглянуть, увидел, как вышла из своего подъезда Стрекоза. Замахал ей руками, чтобы не высовывалась. Она кивнула, шмыгнула обратно.

    Выглянув, увидел как пацаны собирают оружие – отстёгивают от автоматов магазины. Эх, хоть бы один оставили, ироды!

    Только минут через двадцать, когда пацаны притихшей стайкой удалились по Вокзальной в сторону стеклозавода и скрылись из виду, Пастырь позвал Стрекозу.

    Присел над трупом мужика. Карманы были вывернуты, валялись возле тела пустая пачка «Примы», рассыпанная стопка никому давно не нужных тысячных и пятитысячных купюр, ментовское удостоверение. «Крол Викентий Александрович» – прочитал Пастырь. Старший прапорщик отдельной роты патрульно-постовой службы милиции.

    Насобирал ты, братец Кролик, денежек!.. Сотни полторы-две тысяч в пачке, не меньше. На кой? Впрочем, да, понятно, ты же не знал, что Хан отменил старый мир. Теперь, вот, и тебя самого отменили.

    Подобрал автомат, дошёл до второго трупа. История та же: деньги, удостоверение на имя Крола Станислава Александровича. И ни одного патрона не оставили пионеры.

– Дя Петь! – позвала Стрекоза.

    Присев над телом одного из пацанов, махала руками: быстрей! Пастырь в несколько прыжков оказался рядом, склонился над пионером. Неизвестный ему пацан, лет двенадцати-тринадцати, ещё дышал. Бросили дружки своего однополчанина полуживым и ушли. Во как…

    Рядом, подбитой птицей, раскинув руки-крылья, лежал «прокурор» Куцый. В стороне скрючился, свернулся калачом Меченый.

    Пацан был без сознания, дышал тяжело и с хрипом, пуская кровавые пузыри. На грязной рубахе, на животе и груди, расплылось по здоровому пятну крови.

    Пастырь скрипнул зубами, покачал головой.

– Ничего не сделаешь, Оль, – сказал. – Умирает он.

– Да? – неожиданно легко произнесла она. И смотрела на пацана как будто с любопытством даже. То ли умирающих не видела сроду…

– Пойдём, – кивнул он ей, поднимаясь.

– А его что ж, так бросим? – подняла она глаза.

– Ему ничем не поможешь, – пожал плечами варнак.

– А добить?

    Пастырь вздрогнул, челюсть отвисла, а во рту стало сухо.

    Это как же такое возможно-то, а?! Ты же девочка… Ну, понятно, не сложилась у тебя жизнь, насмотрелась ты, видать, всякого. В этой Хановой когорте повращалась… Но ты же девочка… Ты же ребёнок ещё!

– Нечем, – буркнул он, отворачиваясь, пряча глаза. – Не душить же мне его…

– Что, так и оставим? – настаивала она.

– Он уже не мучается, – отозвался Пастырь. – Без сознания… Минут пять полежит ещё и отойдёт… Идём! Собаки могут вернуться.

    Услышав про собак, девчонка сразу подскочила, испуганно оглянулась по сторонам, вцепилась в Пастыреву руку.

    Псы-то и правда могут попробовать ещё раз. И тут уже, без оружия, примут Пастырь со Стрекозой жестокий и болезненный конец своих жизней.