Узник №8

    Застонав от боли во всём теле – результат каждодневных избиений, – узник поднял дочь надзирателя на руки и, пошатываясь и рискуя рухнуть вместе с драгоценным девичьим телом, перенёс на топчан.

    Одна рука его тут же принялась расстёгивать её кофточку, другая скользнула по теплой ляжке к лону девушки, которая покорно развела ноги и уже сама, со страстью, впилась в губы узника.

– О господи! – простонал узник, ощутив под пальцами мягкое и податливое тепло её плоти там, под застиранной до шершавости, но такой манящей тканью трусов.

– Мамочка! – вторила она ему, выгибаясь под тяжестью его тела, когда он навалился сверху и впился поцелуем в её грудь.

№4

    Его мутный бессмысленный взгляд ударился о низкий и грязный потолок камеры. Всё тело было сковано болью, не оставалось на нём, кажется, ни одного места, которое не ныло бы, не ломило и не разрывалось пульсирующими толчками страдания. Смутно припомнилось последнее избиение: как всегда добродушное лицо надзирателя, на котором в противоречие выражению горели дикой яростью глаза, его крики, тяжёлые удары дубинки; обнажённая дочь надзирателя, сжавшаяся в углу и прикрывавшая одной рукой груди, а другой – путаницу рыжеватых волос под животом; поблёскивающая в тусклом свете жизнетворная влага, тонкой полоской опускавшаяся от лона по молочно-белой ляжке; явившаяся на крики жена надзирателя мечется между мужем и дочерью, в попытках то успокоить одного, то утешить другую.

    Опустив в следующую минуту взгляд, узник увидел знакомый профиль рядом. Ангел сидел на топчане и читал книгу.

– Я что, жив? – прошептал узник. – Неужели я всё ещё жив?

    Ангел бросил на узника быстрый равнодушный взгляд и вернулся к чтению.

– Так меня ещё никогда не били, – простонал узник. – Что сейчас? День? Ночь?.. А я уже убил пожарного?.. Идёт ли на улице дождь?

    Ни на один из вопросов не последовало ответа – ангел читал.

– Ангел, – не унимался узник, – я умер или нет, скажи.

– Это было бы слишком просто, – отозвался ангел, не отрывая взгляда от страницы.

– О боже, боже! Значит, я всё ещё жив.

– Хочешь ты этого или нет. Впрочем, я не знаю, что ты понимаешь под словом «жив».

– И пожарник жив?

– Если не мёртв, то – наверняка.

– Теперь она как пить дать забеременеет, – мысли узника метались от одного к другому – слишком, кажется, живые и подвижные в отличие от тела.

    Ангел отбросил книгу, посмотрел на узника. Во взгляде его читалась скорбь.

– Как минимум девочкой, – произнёс он.

– Я всегда хотел девочку.

– Но девочка никогда не хотела тебя?

– Не помню, давно это было.

– Всего-то половину пожизненного назад.

– Половину? О боже, боже! Мне что же, сидеть ещё половину жизни? Как невозможно длинна жизнь!

– Ты убежишь? – поинтересовался ангел. – Я бы на твоём месте не очень верил этому мальчишке.

– Не знаю, – слабо помотал головой узник. – Я ничего не знаю. И бежать – некуда.

– Бежать всегда некуда, – пожал плечами ангел, отчего крылья у него за спиной заколыхались. – Но люди всё равно бегут.

– Наверное, у них есть цель.

– Во всяком случае, они думают, что она у них есть.

– Бегут и даже не знают, идёт ли на улице дождь, – с грустью молвил узник.

– Они даже не знают, есть ли улица, – усмехнулся ангел.

– Возможно ли такое?

– Возможно всё. Кроме невозможного.

– Что же они знают?

– Как причинять боль. Это они знают хорошо.

– Они делали тебе больно, да?

– Я им благодарен. Они научили меня не чувствовать.

– Не чувствовать боли?

– И боли тоже.

– Я хотел бы рассказать тебе мою жизнь, ангел. Как на духу. Я думаю, ты сможешь понять.

– Зачем мне знать твою жизнь? Я свою не знаю как забыть.

– Грустно… А скажи, ангел… Не знаю, как спросить… Вопрос ужасен… Скажи, а бог на самом деле существует?

– Обычный вопрос, ничего ужасного, – спокойно отвечал ангел. – На самом деле бог существует, пока его не существует. Если же бог начинает существовать, то это уже не бог.

– Так я и думал! – узник упёрся в лицо ангела лихорадочным взглядом. – Ты в точности повторил мою давнюю мысль.

– Потому что я – это ты.

– А я – это ты?

– Нет. Я – это ты. А ты – это надзиратель.

– Я ничего не понимаю.

– Зато у тебя и крыльев нет.

– Всё, я понял, понял! – оживился вдруг узник. – На самом деле тебя не существует. Ты мне снишься, да?

– Да.

    Не дожидаясь новых вопросов и не глядя на узника, ангел поднялся и, сделав шаг, исчез в стене.

– Ты – ангел стены, – прошептал узник, – вот ты кто. Ангел в стене. Ангел, вмурованный в стену.

    Он, кряхтя и постанывая, поднялся и сел.

– Сон, – продолжал он. – Всё сон. Снюсь ли я сам себе, или кто-то посторонний видит меня в своём затянувшемся сне? Надзиратель, наверное, больше некому, кому ещё я могу присниться, кому я нужен, кроме него. Но если я ему снюсь, значит, на самом деле у него нет ни одного узника, а только сон. Бедный, бедный надзиратель! Ему так же плохо, как и мне, он – брат мой по несчастью, он такой же узник пустоты, как и я… Как и ангел… А быть может, ангел прав? Надзиратель – это я, я – это надзиратель, и оба мы – начальник тюрьмы?.. Я – надзиратель… Как странно…

– Здравствуйте, господин узник.

    В камеру вступил начальник тюрьмы.

– Добрый день. Или ночь. Или утро. Я не знаю. Исполать вам, господин надзиратель.

– Начальник тюрьмы, – поправил надзиратель. – Вы всё время путаете меня с господином надзирателем.

– Ах, да, простите, господин начальник тюрьмы. Я вас ещё и с собой путаю. Но это, впрочем, неважно, это метафизика.

– Вы хорошо себя чувствуете? – начальник тюрьмы подошёл ближе, всматриваясь в узника.

– Просто замечательно, – горько усмехнулся тот.

– Это хорошо, хорошо. Вы должны сегодня чувствовать себя хорошо, чтобы сделать то, что требуется.

– А что от меня требуется?

– Вы хотите сказать, что передумали?

– Не хочу. Но вы же говорили – завтра.

– Завтра уже давно минуло, господин узник.

– Давно?

– Третьего дня. Мне сказали, что вы больны и вам нужно отлежаться.

– Вот как…

– Кстати, до меня дошли неприятные слухи, – поморщился надзиратель, – о том, что вы… вы, якобы… я этому, конечно, не верю, но если вскроются факты… что якобы вы э-э… поступили не очень хорошо в отношении госпожи дочери надзирателя.

– Кто вам сказал?

– Слухами земля полнится, господин узник, так у нас говорят.

– А у нас говорят: ни слуху, ни духу.

– Я смотрю, вы совершенно не чувствуете себя виновным, – строго произнёс надзиратель.

– Я виновен пожизненно.

– Кхм… Вы, господин узник, может быть, думаете, что новое преступление уже ничего не может изменить в вашей судьбе. Напрасно, напрасно вы так решили, доложу я вам. Нет столь жестокого наказания, которое нельзя было бы сделать ещё более жестоким. Наши законы позволяют многое, очень многое, уверяю вас.

– Скажите, господин начальник тюрьмы, какой сегодня день?

– Тот самый.

– Уже?

– Счастливые часов не наблюдают, не так ли?

– Счастливые вообще ничего не наблюдают, господин начальник тюрьмы. Для наблюдений над жизнью нужно быть достаточно несчастным.

– Да вы, батенька, филозо́ф!

– Ничто так не располагает к философским экзерсисам, как пожизненное заключение. Попробуйте, настоятельно рекомендую.

    Начальник тюрьмы рассмеялся, покачивая головой, словно говоря кому-то стоявшему рядом: да вы посмотрите, каков шутник!

– Спасибо, – поклонился он, отсмеявшись. – Быть может, на старости лет я не премину воспользоваться вашей рекомендацией. А пока… пока, господин узник, у меня слишком много забот, чтобы предаваться игре мысли в камере пожизненного заключения. И самая большая моя забота – дочь, её судьба, её честь. Хорошо, что вы согласились мне помочь. Надеюсь, вы готовы сдержать своё обещание?

– О боже, боже!

– Готовы?

– Что мне делать, господи?

    Начальник тюрьмы достал из кармана револьвер, протянул узнику.

– Вот, держите.

– Что это? – отстранился узник.

– Это наше с вами спасение.

– От чего?

– От прошлого.

– Говорят, от него не спасёшься.

– Нет такого прошлого, которое невозможно сделать небывальщиной. Видите, я тоже кое-что могу в плане философии.

– Но убивая прошлое, убиваешь будущее.

– Берите же револьвер, господин узник. Слова – удел прошлого, а будущее требует действий.

    Узник робко протянул руку, осторожно взял оружие. Надзиратель следил за ним с улыбкой.

– Какой холодный! – воскликнул заключённый.

– Вы из такого же убили свою жену? – мягко и вкрадчиво спросил начальник тюрьмы.

– Что? – заключённый поднял на него удивлённый взгляд. – Я не убивал свою жену, у меня и жены-то никогда не было.

– Будет.

– Вы смеётесь надо мной? У меня нет будущего.

– Это вам так кажется, потому что вы увязли в прошлом. Револьвер поможет вам покончить с ним раз и навсегда.

    Заключённый плавным движением поднёс револьвер к голове, упёр ствол в висок.

– О да! – сказал он. – Вы правы. Раз и навсегда.

– Давайте, жмите на спуск, – кивнул надзиратель.

– Он не заряжен, я знаю, – усмехнулся узник. – Иначе вы не дали бы мне его. Тысячу раз я видел такое в кино.

– А вы нажмите, нажмите, – ласково улыбнулся начальник тюрьмы. – Тут и узнаем, заряжен или нет.

– Я боюсь, – признался узник полушёпотом.

– Разумеется. Все умные люди боятся, – сказал надзиратель таким тоном, будто погладил по голове.

– Это комплимент?

– Если угодно. Будете жать?

– Понимаю. Вы решили избавиться от меня, да?

– Так он же не заряжен, – рассмеялся надзиратель. – Ну что, я зову пожарного? Он ждёт на кухне. И наверное, пользуется моментом, чтобы приставать к дочери, подлец.

– Нет! – воскликнул узник, нажимая на спуск.

    Раздался сухой щелчок сработавшего механизма. Смертельно побледневший узник вздрогнул. Начальник тюрьмы улыбнулся.

– Что это? – произнёс узник, стремительно краснея.

– Осечка, должно быть, – отвечал надзиратель. – Давно им никто не пользовался. Но у вас есть ещё целых пять попыток. Попробуйте ещё раз.

    Узник снова – наверное, неожиданно и для себя самого – нажал на спусковой крючок.

– Ха! – произнёс он, убирая револьвер от виска. – Что я говорил. Как в дешёвом кино. Револьвер не заряжен.

– Теперь понимаете? – с нажимом спросил надзиратель, переходя почти на шёпот.

    Узник уставился на него, как громом поражённый; в глазах его отразился огонёк догадки, посетившей его.

– Да, – выдохнул он. – Да. Кажется, понимаю.

– Звать?

– Зовите!

    Надзиратель открыл дверь камеры, высунулся в полутёмный коридор и стал звать пожарного: «Эй! Эй, где ты там, бесов сын, огнеборец чёртов, бабощуп проклятый?! А ну, быстро давай сюда!»

    Послышался топот подкованных сапог, послушно прогрохотавших по коридору. Через минуту в дверях вырос молодцеватый юноша в форме пожарного, в сияющей начищенной каске, из-под которой выбивались белокурые волосы. Высокий, румяный, пышущий здоровьем и жаждой жизни, весёлый и сильный он вытянулся перед начальником во фрунт и отдал честь, после чего чётким, почти строевым, шагом вошёл в камеру и встал перед узником.

– Вот, господин пожарный, познакомьтесь, – сказал начальник тюрьмы. – Это тот самый узник.

– Рад знакомству, господин узник! – отрапортовал пожарный.

– Приятно познакомиться, господин пожарный, – кивнул узник, протягивая пожарнику руку. Поздоровались

– Давно мечтал познакомиться с вами, – сказал юноша. – Госпожа дочь надзирателя так много рассказывала о вас.

– В самом деле? – удивился узник. – Интересно.

– Очень много рассказывала о вашей жизни.

– Боюсь, о моей жизни нельзя рассказать много, – пожал плечами узник, – она была слишком коротка.

– Ну вот и познакомились, – благодушно произнёс начальник тюрьмы. – Теперь, господин узник, пора перейти к делу, ради которого, собственно, мы здесь и собрались.

    Узник задумчиво посмотрел на револьвер в руке.

– Да, – кивнул он, – да. Позвольте, господин начальник тюрьмы, выразить вам своё восхищение вашей… вашим человеколюбием, вашей мудростью, вашим тонким знанием человеческой души. На самом деле это ведь вы, вы – подлинный философ жизни, а не я с моими словесными играми на пустом месте. Я благодарен вам за испытание, которое вы уготовили мне. Оно открыло мне глаза на многое, на моё место в этой жизни, на цель, которую могу и должен я достичь в оставшиеся мне годы. Вы открыли мне глаза на меня самого.

– Я польщён, господин узник, – поклонился начальник тюрьмы.

– Как гладко вы говорите! – воскликнул пожарный. – Я так не умею, я человек простой, без затей. Да и работа у меня дымная, на ней особо не поговоришь, а заговоришь, так неровен час дыма наглотаешься, тут тебе и каюк. У нас ребята как узнали, что я сегодня с таким знаменитым узником встречусь, так давай мне…

    Не дослушав, узник поднял оружие, быстро прицелился и нажал на спуск. Раздался выстрел. Пожарный, не издав больше ни звука, повалился замертво.

    Узник, обомлев, уронил револьвер, растерянно уставился на красное пятно, быстро растущее на груди безжизненного тела.

– Хороший выстрел, – кивнул надзиратель. – Прямо в сердце. Даже я бы так не сумел.

– Но как же так?! – вскричал узник. – Ведь револьвер был не заряжен…

– Кто вам сказал? – поднял брови начальник тюрьмы. – Как бы вы тогда смогли исполнить взятое на себя обязательство? Конечно он был заряжен.

– Но… Но почему же…

    Он вдруг наклонился, поднял револьвер, прижал дуло к виску и нажал на спуск.

– Осечка! – произнёс надзиратель с шутливой досадой и поцокал языком.

    Узник нажал ещё раз.

– Осечка! – в том же тоне сказал начальник тюрьмы и рассмеялся.

    Узник сделал ещё одну попытку.

– Осечка! – кивнул надзиратель. – Да полноте вам, господин узник, в барабане больше нет патронов.

– Но почему? Как?

– Да вот так, – довольно улыбнулся начальник тюрьмы. – Два пустых гнезда, патрон, и снова пустые гнёзда. Я же знаю таких, как вы, узников, как облупленных. Вот я и подумал: ну не захочет он палить в пожарного почём зря, без всякой идеи – он уж скорей сам застрелиться захочет. Если один раз револьвер не выстрелит, это ничего, это как бы осечка, и он, думаю, обязательно попробует ещё раз. А вот уж когда револьвер и во второй раз не выстрелит, тут уж он решит, что это просто испытание для него, что оружие не заряжено, что всё как в плохом кино, а пожарный будет наказан не смертью, а пониманием собственной гнусности. Тут он, думаю, ударится в философию, в игру ума-с, и обязательно выведет какую-нибудь теорию, ещё и благодарить меня станет за испытание. И вот, когда снизойдёт на него озарение, тогда уж третьим разом он выстрелит в пожарного, не сомневаясь, что никакого выстрела на самом деле не будет. А после, как убьёт, снова захочет застрелиться от понимания собственной мерзости и от мук совести. Вот, собственно… Ну, и как в воду глядел. Знаю я вашего брата узника, как самого себя, говорю же вам.

    Зашуршал песок времени, заскрипели камни бытия, проползли змеи прошлого – явился ангел. Он стоял у стены в необычной для него, какой-то надломленной, позе, держась за стену рукой. Когда же оторвался от стены, то по его шаткой походке, по плавающему взгляду и глуповатой улыбке на лице в нём безошибочно можно было признать пьяного. Вдобавок ко всему, нетрезвым голосом он продолжил мурлыкать напев, начатый, должно быть, ещё в застенных пространствах: «… хэппи бёздэй, диар энджел, хэппи бёздэй ту ю-у-у…»

    Кое-как приблизившись к лежащему истекающему кровью телу, он остановился над ним и, покачиваясь, долго разглядывал – минуту или больше, не в силах, кажется, собраться и сфокусировать взгляд. Потом, чему-то невнятно улыбнувшись и икнув, он присел и схватил труп за ноги. Сопровождаемый взглядами узника и надзирателя, поволок тело к стене, из которой всегда являлся. Пьяно и невразумительно болтались за его спиной крылья. Заметив удивлённый взгляд узника, он остановился, покачиваясь и нетвёрдо произнёс:

– М-м?.. А-а-а… Э-эт-то у меня с-се… ссегодня дня… рожде-дня… угу.

– Сердечно поздравляю, – сказал узник. – Всех благ.

– Угу, – кивнул ангел.

– Примите и мои поздравления, господин ангел, – добавил начальник тюрьмы. – Многая лета!

– Спсиб-а, – мотнул головой ангел.

    Исчезнуть в стене ангелу удалось не сразу. Узник и надзиратель с молчаливым любопытством наблюдали за тем, как он дважды растворялся в кирпичной кладке и возвращался назад, потому что с проходом через стену что-то не ладилось – то мешало крыло, то спадала с ноги сандалия. Потом, наконец, у него получилось, и зрители, оцепенев, смотрели на то, как он рывками пробует протащить в стену пожарного, и слушали стук каски, сопровождавшей каждый рывок, в конце которого мёртвый пожарник бился головой о стену, но погружаться в неё не желал. Наконец, после очередного рывка, тело погрузилось в стену до половины – до самого ремня с начищенной бляхой. Ещё рывок – и снаружи остались только ноги в сапогах. На этом месте дело у ангела опять перестало ладиться, так что начальник тюрьмы велел узнику подойти и помочь. Узник приблизился, упёрся в подошвы сапог пожарника и толкал их при каждом рывке, который делал ангел с той стороны. Наконец, с пятой или шестой попытки им удалось протолкнуть тело в стену. С шорохом и скрипом стена сомкнулась за пожарным; его не стало. Только теперь узник в полной мере осознал, что убил человека – убил насмерть, окончательно и бесповоротно, что пожарного больше никогда не будет на свете, и возможно, пожаров станет больше, больше станет жертв, погибших в огне – быть может, в том числе и детей. «Вот так малейшее наше действие или даже бездействие влияет на мироздание, привнося хаос в естественный ход событий», – думал он. – «Узник в своей камере невзначай убивает муху – казалось бы, самое бесполезное в этом свете создание, и даже вредное, – а где-то в то же мгновение рушится мост, по которому проходит скорый поезд».

    «Постой, но какая может быть связь между убитой мухой и обрушением моста?» – задумался он в следующее мгновение. И готов был уже погрузиться в изыскание причинно-следственных связей, но начальник тюрьмы оборвал его размышления.

– Ну что ж, господин узник, – сказал он, подобрав брошенный револьвер и сунув его обратно в карман, – позвольте выразить вам мою личную признательность, а также поблагодарить от лица закона, администрации и всего нашего маленького коллектива. Надеюсь, это только начало нашего с вами сотрудничества, вашего сотрудничества с администрацией и законопорядком.

– Что, надо будет ещё кого-то убить? – саркастически произнёс узник.

– Убить? – удивился надзиратель. – Что значит – убить? Следует говорить: привести приговор в исполнение. Пожарный давно находился под следствием, был осуждён и приговорён к смертной казни. Вы всего лишь привели приговор в исполнение.

– Вот как… То есть, я – палач?

– Поймите, господин узник, – терпеливо принялся объяснять начальник тюрьмы, – мы – частная тюрьма, мы не получаем ни от правительства, ни от администрации никаких дотаций, никаких средств на содержание узников. У нас по штату, конечно, предусмотрен палач, но денег на ещё одну штатную единицу просто нет, тем более, что работы для палача пока не так уж много, а значит, человек по сути будет элементарно проедать наш и без того скудный бюджет.

– О боже, боже! – традиционно простонал узник, пряча лицо в ладони. – Что же ты делаешь со мной? Что же вы все делаете со мной, господин начальник тюрьмы?!

– Вы что, о чём-то сожалеете? – с подозрением вопросил надзиратель.

– Сожалею ли я?..

– Да, – строго подтвердил надзиратель, – я спросил, сожалеете ли вы о чём-нибудь.

– Сожалею ли я… Пожалуй, да. О том, что я не совершил более тяжкого преступления.

– А какое преступление вы считаете более тяжким? – заинтересовался начальник тюрьмы.

– Ну, я не знаю… – задумался узник. – Но ведь наверняка существуют в уголовном кодексе более тяжкие преступления, чем то, что совершил я.

– Наверняка, – подтвердил начальник тюрьмы со знанием дела. – Не бывает такого преступления, после которого нельзя было бы совершить ещё более тяжкое. Но давайте же поговорим о более приземлённых делах, господин узник.

– Давайте, – устало кивнул заключённый.

– Знаете ли вы, что госпожа дочь надзирателя ждёт ребёнка от вас?

– Я стану отцом!

– По крайней мере, у вас есть шанс, – подтвердил надзиратель. – Вы ведь, как безусловно честный человек, хотите жениться на дочери господина надзирателя, честь коей подвергли столь суровому испытанию.

– Разве может быть преступник честным человеком? – резонно вопросил узник.

– Что вы хотите этим сказать? – нимало не смутился надзиратель.

– Если я честный человек, то почему я сижу в этой тюрьме?

– Не имею представления, – пожал плечами начальник тюрьмы. – Думаю, это судебная ошибка. Во всяком случае, среди узников мне не встречался человек, хотя бы в половину вашего честный. Что вы думаете о судебной ошибке?

– Ничего, – пожал плечами узник. – Думаю, что я наказан по заслугам.

– Но ведь в вашем случае могла иметь место и судебная ошибка, не так ли?

– Не знаю.

– Подумайте об этом на досуге.

– Хорошо, я подумаю.

– Итак, господин узник, готовы ли вы взять благородную даму под руку, чтобы провести её по жизни, полной препятствий, бурь, гроз и лишений, дабы благородная дама не заметила и не восчувствовала связанных с ними неудобств?

– У меня нет выхода.

– Ну что ж, я рад, что трижды не ошибся в вас, – улыбнулся начальник тюрьмы.

– Трижды? Разве кроме изнасилования и убийства я совершил ещё что-нибудь?

    Надзиратель простодушно расхохотался.

– Ценю ваше чувство юмора, господин узник, – сказал он. – И дважды ценно то, что оно вам не изменило даже в незавидных условиях тюрьмы… Ну что ж, позвольте мне откланяться. Я переговорю с господином надзирателем, чтобы он не откладывал свадьбу в долгий ящик, дабы трепетные сердца влюблённых могли бы поскорей соединиться в обожании друг друга и счастье обладания второй своею половиною. Честь имею.

    С этим последним утверждением, начальник тюрьмы небрежно взял под козырёк, повернулся и покинул камеру.