– Убери, – Бату показал китайцу на мертвую девушку. Он со злой усмешкой рассматривал потемневшее лицо Хо-Чана. Чем большее раздражение и злость чувствовал Бату тем, казалось, меньше болела его голова. Боль словно растворялась в чем-то гораздо большем, чем она сама. К Великому Хану быстро возвращалась его привычная сила.
Хо-Чан подошел к девушке. Нерешительно оглядев труп, он обнял ее, как обнимают ребенка, и без особого усилия поднял перед собой. Какое-то время он смотрел на Бату, словно ожидая, что Великий Хан отменит свой нелепый приказ.
Бату потянулся к столику, взял чашу с кумысом и медленно выпил ее до дна. Боль в голове уходила с каждым глотком.
– Что стоишь? – усмехнулся Бату. – Меня ждешь? Один иди.
У порога Хо-Чан едва не споткнулся о брошенную вещь, но его поддержал за плечо воин. Китаец механически поблагодарил, и та же рука грубо вытолкала его из юрты.
Сразу за порогом, не сделав и трех шагов, Хо-Чан остановился.
– А куда ее нести? – виновато спросил воина.
Тот молча пожал плечами.
Хо-Чан растерялся… Лагерь монголов был огромным, он не знал, где хоронят убитых и умерших воинов, а просто бросить труп где-нибудь не было возможности. Вся территория лагеря была поделена на большие и маленькие куски, которые кому-то принадлежали, их охраняли от чужих, а при случае, защищали с помощью оружия.
Хо-Чан пошел прямо. Он думал и не находил выхода из создавшейся ситуации. Нести девушку в рощицу, где расположились его рабочие, было слишком далеко. Кроме того, этот путь пересекал небольшой овраг, по которому Хо-Чан приказал откачать воду из крепостного рва. Воды в овражке уже не было, но его дно стало топким и илистым, как болото. А обходить овраг с ношей, которая становилась все тяжелее и неудобней, было бы трудно и для физически сильного человека.
На секунду в свете луны Хо-Чан увидел мертвое лицо девушки. Оно показалось ему удивительно тонким и красивым. Китаец быстро отвел глаза.
Он попытался поговорить со старым монголом, который вез на тележке огромный тюк войлока. Но разговора о кладбище и о тележке, которую Хо-Чан был согласен купить за очень большие деньги, не получилось. Во-первых, старый монгол был пьян, во-вторых, судя по гортанным крикам, которые он адресовал не китайцу, а кому-то за своей спиной, старик поссорился со своим старшим сыном и теперь, перебираясь к младшему, он мог думать только о своей обиде.
В конце концов, Хо-Чан решил выйти за территорию лагеря и оставить мертвую девушку в поле. Дорога по кривым «улочкам» лагеря, да еще ночью, оказалось нелегкой. Несколько раз Хо-Чан попадал в тупики, возвращался, иногда отдыхал, осматриваясь по сторонам и пытаясь выбрать верный путь. Начинал он его с тяжелого, горького вздоха.
Чем длиннее становилась дорога Хо-Чана, тем короче становились его мысли. Он думал о Великом Хане (да продлит Небо его дни!) и, не понимал, чем был вызван ханский гнев, и почему именно ему была поручена работа рабов. Когда приходил страх, Хо-Чан успокаивал себя тем, что Бату не отнял у него серебряную пайцзу.
«Думай о том, что все могло быть хуже и станет легче», – не без горечи посоветовал он сам себе.
Больше всего на свете Хо-Чан любил две вещи: работу и свое вечернее одиночество. И первое, и второе занятие погружали его в мир привычных мыслей, в которых он великолепно ориентировался. По желанию Хо-Чана этот освещенный лампой мир мог быть крохотным – от локтя до свитка рукописи – или огромным, до самого неба, когда он устало закрывал глаза и размышления устремлялись куда-то далеко-далеко. Читая пятисотлетнюю рукопись или конструируя новую машину, Хо-Чан всегда находил в этом занятии удивительное чувство покоя. Но даже найденное им верное инженерное решение или философская мысль, способная поспорить с многовековой мудростью, вызывала в нем только кратковременную вспышку радости. И то и другое казалось ему закономерным итогом труда. Хо-Чан верил, что труд, как вода, способен разрушить горы и создать на их месте дворцы, а главное, подарить человеку ощущение спокойной гармонии. Мысль перетекала в труд, а труд – в новую мысль… Теперь же, на ночной дороге, даже облегчающая мысль о пайцзе, едва взгляд Хо-Чана наталкивался на лицо мертвой девушки, вдруг бледнела, привычный круг размышлений рвался и обнажал пугающую темноту вокруг. Темнота была реальной, она веяла ночным холодом, пахла мокрой землей и в отличие от желтого круга, длиной от локтя до свитка рукописи, была вне власти Хо-Чана…
Китайский мастер все больше страдал от тяжести своей ноши. Его дыхание постепенно становилось прерывистым и шумным. Голова постепенно освобождалась от мыслей (что от них толку, если они не облегчают ношу?!) и только где-то там, совсем глубоко, и не в голове, а под сердцем, Хо-Чана беспокоила неясная догадка, что он забыл что-то очень важное.
Кое-как пробравшись едва ли не через стену из низких, бедных юрт, Хо-Чан, наконец, увидел огромное, вытоптанное лошадьми поле.
«Шагов бы тридцать еще, – простонал про себя мастер. – Если увидят, что хороню мертвую слишком близко к лагерю, и пайцза не поможет. Кто ее в темноте рассматривать будет?»
Хо-Чан успел насчитать двадцать один шаг, как вдруг его окликнули сзади. Он вздрогнул и обернулся – его догоняли пять или шесть монголов. Свет луны освещал не их лица, а только кончики носов и одинаковые выпуклости щек под черными глазными впадинами. Хо-Чан почувствовал, что от страха на его лысеющей голове зашевелились волосы.
«Вот что, оказывается, я забыл…» – подумал он.
Среди приближающихся монголов Хо-Чан легко узнал того, на которого жаловался Великому Хану.
Монголы окружили Хо-Чана и сдернули ношу с его плеча. Потом, снова молча, его повалили на землю. Хо-Чан почти не сопротивлялся. Во-первых, он сильно устал, а, во-вторых, любой из его противников был гораздо сильнее его.
– На спину его переверните, – сказал кто-то из монголов.
Хо-Чана послушно перевернули на спину. Он увидел луну, она была мутно-выпуклой и словно плыла в воде.
«Какая тоска!…» – успел подумать Хо-Чан.
Тот же голос, который отдал первый приказ, сказал, куда нужно бить. Хо-Чана ударили кулаком под сердце. Потом еще и еще раз… Били в одно и тоже место, сила ударов была примерно одинаковой, но боль в груди Хо-Чана росла как снежный ком.
«Тоска!..» – снова пронеслось в его голове.
Хо-Чан хотел закрыть глаза, но не смог. При каждом следующем ударе он открывал их и снова видел плывущую в светлой пленке слез луну. Она становилась все темнее, багровела и уходила куда-то за голову мастера…
14.
Дядьку Илью, взявшего при постриге в монахи имя Тихомир многие в Козельске, кто старше тридцати лет от роду, знали и под другим именем – Лихарь Трещепа. Трижды жизнь круто ломала дядьку Андрея и валила его с ног.
Первую семью – жену и годовалого малыша – Илья потерял, когда ему не было и двадцати двух лет – на зимний обоз, шедший в Чернигов, налетели половцы. Перед этим Аннушка все просила мужа, отпусти, мол, к матери хоть на недельку, болеет она, может быть, уже и не увижу ее больше. Вот и не увидела… Из всего обоза в живых остался только раненный старик-возница. Половцы словно в насмешку не стали его добивать. Он и рассказал Илье, что увели Анну с ребенком в Дикое Поле.
Так стал Илья Лихарем… Пять лет жену искал. Любой поход в Дикое Поле без него не обходился. Дважды привозили его в Козельск чуть живого, но – Бог миловал – оживал Лихарь и со временем сильно изменился – словно стал выше ростом и шире в плечах. Бывало отрядом в полсотни человек и меньше, без воли князя, уходил он в далеко Степь – и на пять дней пути и на десять. Гуляли страшно!.. Ночью налетали на половецкие становья и если осиливали тех, кто мог держать саблю, то остальных рубили уже без разбора. Назад русских пленных приводили, но мало… Половцы торговали рабами, а если продавали их на Восток или в Византию – поди, отыщи там человека.
Через пять лет, поутих немного Лихарь – снова женился. В Дикое Поле если теперь и ходил, то только по княжеской воле. А старому князю такие опытные воины были нужны больше золота. Через многое прошел Лихарь, и рядом с таким бойцом если выживали юнцы, то быстро превращались в настоящих воинов.
Через год жена Лихаря Милослава родила двойню. Жили хорошо и не бедно. Старый князь Лихаря жаловал, а тот без дела никогда не сидел.
Еще пять лет прошло, как-то раз пожаловал в Козельск на свадьбу дочери старого князя рязанский боярин Жирослав. Год назад у Жирослава жена умерла и через пару хмельных, свадебных дней потянуло его на откровенную гульбу. Посадил боярин в сани, запряженные тройкой горячих коней, пару веселых бабенок, возницу и – айда по улицам! Чуть сани замедлят, Жирослав возницу – кулачищем в спину: мол, гони!.. На крутом повороте не справился возница – сбили кони забор возле дома Лихаря и только у крыльца остановились. Милослава на улицу выскочила, глядь, а два ее сыночка – Владислав и Глеб – там, под санями. Не своим голосом взвыла женщина. Достали детей, Владислав – мертвый, а Глеб пару минут подышал и – к Богу отошел. Милослава умом повредилась, все понять не могла, как же, мол, так?!.. Только что были живы ее детишки, под окном снежную крепость лепили и вот – нет их.
Лихарь в то время в отлучке был – князь по делам послал, а вернулся – ни семьи, ни дома. Через день (не усмотрели соседи) сожгла свой дом Милослава и сама в нем сгорела.
Жирослав – сбежал. Откупные деньги за смерть детей и жены Лихаря – князю оставил. Возницу розгами до смерти засекли, и даже тем шалым бабенкам, что с боярином гуляли, немного досталось. Вот и весь суд…
Почернел лицом Лихарь. Какое-то время жил у брата и никто от него ни единого слова не слышал. Андрею тогда лет шесть было и одно ему в память врезалось – широченная, как печь, спина дядьки Ильи-Лихаря, лежащего на лавке лицом к стене. Только раз встретился маленький Андрей глазами с дядькой, и словно холодом окатило его с ног до головы.
Через неделю ушел от брата Лихарь и пропал. Слух был – с половцем Хамчей спутался. Среди половцев тоже разные люди бывают и не так уж редко какой-нибудь младший, но бойкий сын хана сам искал свое счастье, которое его отец полной мерой отвалил не ему, а старшему отпрыску. Сабля, конь да десяток отчаянных воинов – вот и все наследство «младшего хана». На Русь такие отряды совались редко – слишком уж малы были – уходили на земли других дальних родов и племен, там или поступали на службу другому хану, либо грабили и гибли без следа.
Чем Лихарь Хамчу сманил и как удалось ему повести его отряд к Рязани – никто не знал. Слух такой, да, был, но появился он только после того, как Жирослава, по дороге в одну из его деревенек, перехватил неизвестно откуда взявшийся половецкий отряд. Люди говорят, был среди них и Хамча. Короткой и злой получилась сеча, в которой полег весь отряд Жирослава сплошь состоящий из его многочисленной родни. А самого боярина, еще живого, привязали за руки и за ноги к хвостам необъезженных лошадей.
Еще десять лет о Лихаре не было ни слуха, ни весточки и в каких краях его носило – никто не знал. Правда, кое-кто говаривал, что будто бы видели его то в новгородской рати, то в северской – если новгородские и северские князья враждовали с Рязанью – а то опять с половцем Хамчей.
Вернулся Лихарь в Козельск с юной женой – совсем девчонкой. Говорили, еще крохотной девочкой Ольга в полон попала, жила сначала у половцев, потом – в Византии, там ее Лихарь и нашел. Русский язык она плохо знала, часто путала слова, а когда путала, вдруг улыбалась удивительно светлой и доверчивой улыбкой.
Лихарю в то время уже за сорок лет перевалило. Деньги у него были, поставил новый дом, зажил… Видно было – к своей юной жене всем сердцем привязался, потому и поостыл к своему разудалому житью. Если и улыбался он – только Ольге, если говорил какое-то ласковое слово – опять только ей.
Князь по старой памяти – о Жирославе уже забыли – Лихаря снова к себе позвал. Говорили они долго, а о чем люди только потом догадались – молодых бойцов учить. Всем умел биться Лихарь – мечом, копьем, палицей, топором, ножом и дай ты ему обыкновенную кургузую оглоблю, и та вдруг оказалась бы страшнее меча в его руках.
Через три года родила Ольга Лихарю мальчика, а еще через два унесла их обоих – и жену и сына – злая простуда. Хоронили мать и сына в одном гробу, так Лихарь приказал. Страшен он был в своем горе, так страшен, что слов утешения от людей не услышал – попросту боялись к нему подходить. Старухи шептали, мол, как бы умом Лихарь не тронулся. Не переживал он, а словно пережевывал свое горе кровоточащими, беззубыми деснами сердца, давился им, не в силах принять в себя, а отвергая, видел пустой дом, пустые детские полати и глох от страшной, беззвучной тоски.
Осел Лихарь… Не сам – горе придавило. Теперь кому мстить – Богу, что ли, спрашивается? А где Он?..
На третий день, утром, священник Успенского храма отец Сергий нашел Лихаря спящим прямо у порога церкви. Разметал руки богатырь, уткнулся лицом в землю и вроде как не дышит. У правой руки – потухшая смоляная тряпка на длинной палке.
Позвали людей, подняли Лихаря. Сначала замычал он что-то, оглянулся вокруг удивленно, а потом – глядь – вдруг заплакал как обиженный ребенок. И по седой бороде – слезы величиной с горошину. Люди молчат, а чем ему поможешь?
Только священник ему несколько слов сказал:
– Хочешь – уходи, хочешь – оставайся. Первое – твоя воля, вторая – Божья. Какую хочешь, такую и выполняй.
С тех пор и остался Лихарь при храме. Год прошел, на Пасху – постриг принял и имя Тихомир. Изменился так – не узнаешь. Похудел, поседел еще больше и вроде как меньше ростом стал, потому что в землю смотрел, а не на людей. Жил в домике, что от покойного дьяка остался, тихо, и так мирно, что даже собаки возле его дома не брехали, петух утром и тот кричал только трижды и смолкал сразу же.
Разные слухи о бывшем Лихаре и теперешнем Тихомире ходили. Самый главный, что, мол, в ту ночь, когда он церковь палить пошел, явился ему ангел и показал тот ад, который его ждет. Кое-кто из-за этих слухов шарахался от Тихомира, но сам Тихомир на это внимания не обращал. Любил на свете только одно – детей, а те – его. По вечерам, когда солнце на крепостную стену уходит, собиралось в его хатке (а если тепло – во дворе) по десятку и больше ребятишек, а он им сказки рассказывал. Разные сказки, бывало что и нерусские, какие он в чужих краях слышал. Но больше всех ребятня одну сказку любила – про Жар-Птицу. Мол, жил однажды человек, который мечтал о невиданном никем счастье под названием Жар-Птица. Однажды, в своем саду, увидел он ее, не растерялся и накинул крепкую сеть. Но тут же вспыхнула ярким огнем Жар-Птица и сгорела – один пепел от нее и остался. Растерялся человек… Пошевелил пальцем легкий пепел да и пошел домой. Только он дверь открыл, глядь, сзади него яркий свет. Оглянулся человек – а Жар-Птица опять на ветке сидит. Вот только поймать ее нечем – сгорела сеть. Покачал человек головой, вздохнул и говорит: «Хитра ты, Жар-Птица, ишь как ловко от меня освободилась». Та ему отвечает: «Глупый ты человек!.. Я каждый вечер сгораю и воскресаю из пепла. Если бы я в твоем доме сгорела, сгинул бы ты вместе со мной».
С приходом татар кончились сказки Тихомира, кончилась и мирная жизнь. Хоть и стар, а все равно ходил на стены монах, пока не задела его в плечо злая татарская стрела.
15.
… Скрипнула не запертая дверь и Андрей сказал:
– Ну, здравствуй, дядя Илья.
Никак иначе Андрей никогда дядю не называл. А сам Тихомир с этим и не спорил.
– Попить бы… – Андрей оглянулся и увидел ковшик с водой на узком подоконнике. – Свежая?
– Крещеная, – улыбнулся Тихомир. – Увидел – пей.
– Для себя принес?
– Для тебя. Как снег пошел, понял, передышка будет, зайдешь.
Андрей залпом выпил воду. Повертев ковшик в руке, он поставил его на место.
Тихомир сидел за столом и чинил старую сеть. Лучина давала мало света, старик подслеповато щурился, отчего казалось, что он улыбается своим мыслям.
– Поговорить я пришел, – глухо сказал Андрей, присаживаясь за стол напротив дяди.
– Вижу, – Тихомир кивнул.
– Второго дня… – Андрей запнулся. – В общем… Не знаю, как сказать… Еська Грудной своих детей порезал. Двух мы отбить успели, а остальных… – Андрей замолчал, уткнувшись взглядом в стол. – Не в себе Еська был… Кричит: лучше, мол, я сам, чем над ними татарва измываться будет. Ну, связали мы его… Жена Еськи, Болеслава, в истерике заходится, младший сынишка кровью исходит… Данила велел людей прогнать, чтобы не видели такого. Оно и верно. Днем все это случилось, я смотрю, а у меня в глазах темнеет… – Андрей долго рассматривал стол, а потом спросил: – Как жить, дядя Илья?
Старик отложил сеть и взглянул на потупленное лицо племянника.
– Когда татары в город войдут? – без выражения спросил он.
– Скорее всего, завтра. Данила всех наших утром за ворота поведет – камнеметы рушить и таран жечь, кое-кто на стенах останется…
– Не удержите город?
– Против такой силы – нет, – Андрей поднял глаза. – Времени мало осталось, может быть до завтрашнего утра, но и это время еще прожить нужно. Вот я и хочу тебя спросить, как и где Бог? Еську мы в сарае связанным оставили, он не успокоился и – грудью на косу. Я слышу, в сарае кто-то то ли хрипит, то ли плачет. Дверь приоткрыл, а Еська на коленях стоит и на косу, как жук на иголку, сам себя нанизывает. Кровью исходит, плачет, а на косу грудью давит. Я его трогать не стал… И, может быть, потому что впервые в жизни у меня сердце, как заячий хвост, задрожало.
Старик вздохнул, приподнял сеть и стал рассматривать ее ячейки. Он уже не щурился, а его темные глаза казались застывшими и незрячими, как у слепого. Андрей ждал ответа. Старик молчал.
– Дядя Илья…
– Что? – Тихомир положил сеть на стол, но не взял иглу, а смотрел на нее и думал.
– Давно спросить тебя хотел, вот ты говоришь, Бог… – уголок рта Андрея повела вверх кривая усмешка. – Ладно, я тебя не спрашиваю, где Он и почему все так в жизни происходит. Задавал я уже как-то раз такие вопросы попу Сергию, а он мне в ответ только: «На все воля Божья и никто не ведает промыслов Его». Отойти не успел, гляжу, к нему Бажена, дочка Ивана Смольняка, спешит. У нее трое детей, а мужа еще в начале осады убили. Короче говоря, бабенка вся слезами исходит, и тот же – мой! – вопрос задает: почему все так?.. как жить?! Сергий снова в ответ: «На все воля Божья». Если бы еще кто к нему сунулся, то поп…
– А что он еще сказать-то вам может? – оборвал племянника старик.
– Что, если Бог – един, то и ответ – один? – недобрая усмешка Андрея стала шире. – Завтра татарва моих детей, жену и ее мать резать начнут – и на то Божья воля?
– Нет.
– А чья тогда? – Андрей подался вперед и навалился грудью на стол. – Тебя жизнь трижды на землю валила, все отняла, а Бог где был? К тому же, Он ведь вроде как Троица, но хотя бы один из них тебе помог? Никогда не задумывался, а теперь спрошу: что это за Троица такая, а? И почему именно Троица? У нас зимой дети снежную бабу лепят: внизу большой снежный шар, посередке – меньше, а наверху, с морковкой и угольками вместо глаз – совсем маленький. И вроде как единым все у детишек получается, а одним словом – снежная баба. С Богом все так же, что ли, или сложнее?..
Тихомир молчал.
– Нет, ты мне объясни! Если я пойму, как Бог устроен, может мне легче станет? Может быть, я тогда пойму, почему Ждане с еще не рожденным малышом завтра умирать придется. Что это за такой Тройной Бог у нас, а?
Лучина на столе замигала, и Тихомир долго и осторожно поправил ее. В свете крохотного пламени задумчивое лицо старика казалось строгим и чистым.
– Я, Андрей, много на своем веку повидал: и людей, и мест, но как устроена Троица не знаю. А скажу тебе так, к примеру, на солнце можно и не смотреть, а понять, где оно – над головой или у горизонта, утро сейчас или вечер – любой человек может. Вот так и с нашей Троицей… Если по-человечески судить, Бог-Отец – как великое море. Ты его не видел, а это море жизнь всей земле дарит, потому что жизнью дышит. Дух Святой – как облака в небе, где прольется дождь – там и благодать. Утром пар над землей или туман видел?.. То и есть жизнь – ее Дух. Ни трава, не пшеница не поднимется, если земля паром исходить не будет, и облака не поплывут. Жизни вода нужна…
Андрей слушал, глядя в сторону и опустив глаза.
– Бог – как вода, значит? Ладно, воду я вижу. А Христос, по-твоему, где?
Старик чуть заметно улыбнулся:
– Ты когда ко мне пришел, воду пил?
– Ну, пил.
– То и есть Христос. Бога только снаружи не бывает. Ведь ты и страдаешь от того, что в тебе Бог есть. А не было бы Его, разве у тебя душа болела?
Андрей вскинул голову.
– А завтра?.. Может быть, ты мне еще сказку о Жар-птице расскажешь, чтобы мне полегчало? Или ты эту сказку только для себя придумал, чтобы забыть всех своих жен и детей, которых потерял?
– А терял ли я их, Андрюша?
Андрей отстранился от Тихомира. Он положил руки на стол, взявшись ими за углы, словно пытался удержать себя и не встать.
– Это как же так не терял? – тихо спросил он.
– А так… Я же своих как любил, так и люблю. А тогда чего лишил меня Господь? Того, что их рядом нет?.. Но тогда почему они во мне жить продолжают?
– Временный рай в своей душе устроил, что ли? – недобро спросил Андрей. – Только кончится этот рай, дядя Илья, завтра на кончике татарской сабли. А как нам всем принять другой рай, небесный, после такого ада на земле, что нас завтра ждет?
– А есть ли он, этот рай на земле или небе, Андрей? Он ведь, если и есть, то, поди, забором обнесен. Вот только люди – как дети, все равно через него перелезут.
– Тогда во что же ты веришь, если не в рай? И что человеку нужно, если ему даже райский забор мешает?
– Бог нужен, Андрюша, а не забор. Если ты к огню руку протянешь, что будет? Обожжешься. А если к Богу – свою душу? Обожжешься или обожишься?.. Кто-то об этом не думает, кто-то – боится думать до времени, но если у бочки дно вышибить, куда вода потечет? На землю, потому что в земле рождена, а потом – Бог даст – она снова дождем на землю прольется. Уже и капли, и люди другими будут, но суть-то в них одна – Божья…
Андрей молчал, глядя на снова замигавшую лучину. Он сжал челюсти так, что было слышно, как скрипнули зубы. Рука потянулась ко лбу и стиснула его изо всей силы.
– Слова это только, дядя Илья… Слова!
– Мои – да. Но и Бог – Слово.
Андрей тяжело оторвал руку ото лба, протянул ее и счистил ногтем с лучины слой пепла. Она тут же радостно вспыхнула, освещая избу до самого темного угла. Пламя казалось удивительно чистым и светлым.
– Прорвется завтра татарва через наши стены и никому жизнь больше раем не покажется, – глухо сказал он.
Племянник потер лицо рукой, сгоняя с него остатки усмешки. Его взгляд вдруг подобрел, когда он взглянул на старика.
«Постарел он сильно за последнее время, – подумал Андрей о дядьке. – Жизнь прожил, а счастья не нашел… Вот и придумывает сказки».
…Андрей вернулся домой только поздно ночью. Ждана не спала, и, привстав на локте, с надеждой и болью смотрела на мужа.
– Что там, Андрюша? – спросила она.
– Все тихо… Я полежу немного, чуть светать начнет – растолкаешь.
– Разденешься? Я помогу… – Ждана быстро встала.
– Только кольчугу снять да сапоги… И смотри, не проспи.
Андрей лег рядом с женой, она прильнула к нему всем телом, и он почувствовал теплоту ее тела. В бок мягко давил большой живот Жданы. У Андрея сжалось сердце и как игла укололо острое чувство тоски. Тоска была серой и беспросветной, как болотный, больной туман.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – услышал он шепот Жданы. Он был совсем рядом, и Андрей ощущал теплое дыхание женщины. – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас…
Слушая голос жены, Андрей немного успокоился, тоска отшатнулась и он подумал: «А может быть, прав дядя Илья? Если Бога нет, что тогда есть?.. Только татарва и смерть? Правда, про рай я с дядькой не соглашусь. Крепкий забор должен быть у рая, чтобы его ни черти, ни татарва не прорвала…»
Пришел сон. Уже сквозь его легкую пелену пробилась еще одна мысль: «Скоро уже…»
16.
Бату проснулся еще до рассвета. В дымоходе было видно темно-серое, без звезд, небо. В юрте никого не было, и только огонек лампадки в углу освещал ворох одежды похожей на сжатое, темное лицо.
Великий Хан не стал никого звать. Он зажег несколько светильников от лампадки и оделся сам. Кряхтя и часто поводя плечами, (доспехи легли не очень ловко) он долго расхаживал по юрте, ища старые, удобные и разношенные сапоги. Иногда Великий Хан что-то бормотал про себя, но еще ленивая, утренняя мысль тут же ускользал от него. Ругая слуг, Бату заставил себя злиться, и мысль постепенно окрепла. Она пошла дальше, к тому, что предстояло сделать сегодня. В теле постепенно прибавилось силы, а в голове ясности.
«Последний дни здесь, – подумал он. – В Степь пора… Там дел много. Не только Кадан и Бури волками на меня смотрят».
Мысль вдруг снова обрывалась и вернулась к необходимости найти куда-то пропавшие сапоги. Бату сел и оглянулся вокруг.
«Отдать бы «волкам» эти сапоги, пусть их рвут себе на забаву», – подумал он и через силу улыбнулся.
Великий Хан уже давно заметил, что на утро после буйного пира у него, как правило, резко падает настроение, подступает раздражительность, и именно поэтому он не позвал никого из слуг. Какая-то странная, тягучая и мягкая мука словно сжимала его сердце, беспокоила разум и не давала покоя. И она становилась сильнее, если захмелевшему хану снился сон о последней охоте с отцом, а это случалось не так уж редко. Давно исчезнувший мир манил его к себе, как бездонная пропасть; отталкивал, как покрытая пылью, сломанная детская игрушка и в тоже время был чем-то неуловимо похож на нежную руку матери. Одиночество уменьшало страдания Бату. По крайней мере, не нужно было соблюдать церемониал одевания и бестолковую суету слуг вокруг себя, никто не прикасался к нему бесконечное количество раз, поправляя что-то, и никто не шептал на ухо торопливые новости и непроверенные слухи…
Бату взглянул на свои босые ноги и пошевелил пальцами. Он вдруг подумал, что сейчас неплохо было бы и в самом деле отправиться на утиную охоту и подышать речным, чистым и влажным воздухом. Застоявшийся запах в юрте сочетал в себе и грубый дух военного лагеря, и китайские благовония, и ароматы женской одежды. Каждый из бесчисленных визитеров и гостей хана приносил свой запах, усиливая мешанину и делая ее еще более неприятной.
«А на озере сейчас хорошо, наверное…», – растерянно улыбнулся Бату, продолжая рассматривать свои ноги.
Он вдруг подумал о том, что отец убил одного лебедя, а второй, с простреленным крылом, ушел.
«Не мог он уйти! – оборвал себя Бату. – Сдох в камышах и не думай об этом. Идти пора…»
Если утром Бату собирался один, все знали, что Великий Хан появится на пороге своей юрты неожиданно, и будет выглядеть очень грозно. Бату начинал говорить сразу и это были жесткие приказы, поднимающие с места десятки тысяч человек. Одно слово Великого Хана переставляло с места на место многотысячные тумены и как ветер, поднимала отдельные отряды конницы. Жизнь в лагере начиналось со слова Великого Хана и, когда он этого хотел, замирала по тому же слову.