Неизвестно что сказал в ответ на это император, но с той поры Макото всюду сопровождал его и служил ему верой и правдой ещё много, много славных лет.
– Так значит, – недоверчиво спросила Варя, – это к лучшему, что я разбила мамину любимую вазу?..
– Всё зависит от того, как ты на это посмотришь, – ответил папа. – В любом случае, если что-то нельзя склеить, то не стоит понапрасну лить слёзы. Нужно действовать.
– Тогда, все на чердак! – скомандовала Варя. – Мы сделаем такую вазу, что мама ахнет от удивления!
– От чего это я тут ахну? – сказала мама, появляясь на пороге кухни. – Что вы тут опять натворили, а, признавайтесь?
Папа и Серёжа сконфужено переглянулись и хотели что-то сказать, но Варя храбро выступила вперёд.
– Мамочка, прости меня, пожалуйста, но я разбила твою любимую вазу. Но это к лучшему!
– К лучшему, – удивилась мама.
– Да, – кивнула девочка. – Потому что мы сделаем тебе другую. Сегодня. Честное слово!
– Ну, раз к лучшему, тогда, конечно, ладно… – неуверенно пробормотала мама. – А нельзя ли как-нибудь, «к лучшему», вообще ничего не портить?..
Папа протёр очки и твёрдо ответил:
– Нет. Потому что всё в этой жизни должно идти своим чередом. За мной, друзья, у нас полно дел, а не то не сносить нам всем головы!
Terra de Sonrisas
– У нас какой-то праздник, – спросила мама, при виде торта.
– Ещё неизвестно, – ответил папа, ставя торт на стол и начиная разрезать его. – Очень трудно понять есть ли какой-нибудь праздник или нет, пока не купишь торт и не попробуешь его… Нам нужно провести научный эксперимент. Как вы считаете?
– Точно, – согласился Серёжа, жадно глядя на торт. – Пока не попробуешь ничего не понятно…
Варя ничего не ответила, но её горящие глаза говорил сами за себя. К тому же, пока мужчины болтали, она успела вооружиться тарелкой и чайной ложкой, и была полностью готова к исследованиям…
– Так, так, так… – произнёс папа, с важным видом откусывая первый кусок. – Шоколад, орехи, бисквит… Что бы это могло значить, коллеги, а?
Коллеги промычали что-то с набитыми ртами и продолжили стучать ложками. Даже мама, не смотря на свою диету, не выдержала и тоже погрузилась в научную работу. Один Степашка был в стороне и грустно смотрел на своих хозяев. Сладкое ему не полагалось, но он каждый раз надеялся на чудо.
«А вдруг что-нибудь случиться и всем куда-то убегут, а торт бросят на пол? – думал он, облизываясь. – Можно даже на пол и не бросать, я со стула дотянусь, как в прошлый раз…»
Стёпа вспомнил, как он стащил папин омлет и как папа носился за ним по участку и усмехнулся.
«Да, – пусть они просто все уйдут по делам, а уж я присмотрю за тортом, чтобы он не сбежал… Я же караульная собака…»
– Кажется, я начинаю прозревать, – заявил папа, стирая салфеткой крем со своих очков. – Меня посетило необычайное вдохновение, и я готов выдвинуть свою гипотезу.
– Давай, – кивнула мама, с трудом отказывая себе во втором кусочке торта. – Какой сегодня праздник, по твоему мнению?
– Сегодня, – с профессорским видом сказал папа, – теперь я в этом абсолютно уверен, день Летнего Тортостояния.
Ребята горячо закивали головами, но вновь не вымолвили ни единого слова, так как такого рода научные эксперименты требуют собранности.
– Да, – продолжил папа. – Это был трудный путь, дорогие коллеги, но мы выстояли и победили! Мы не забыли нашего призвания! Мы всецело погрузились в науку и получили впечатляющий результат! Ура!
– Да уж, – сказала мама, протягивая Варе салфетку. – Один исследователь так глубоко погрузился в науку, что даже уши в ней испачкал…
– Наука не бывает без жертв, – прокомментировал её слова папа. – Но это того стоит! Кстати, раз уж мы коснулись науки, мне вспомнилась история про одного очень именитого учёного, который очень хотел выяснить, где живут вчерашние улыбки. Умберто Пио, так звали нашего героя, был абсолютно уверен, что улыбка каждого человека имеет свою собственную душу и после того, как человек прекращает улыбаться, она не пропадает, а переселяется в другой мир. Он назвал это место Terra de Sonrisas, Земля Улыбок, и выдвинул целую научную теорию, подкреплённую десятками внушительных томов и диаграмм. Умберто даже успел найти несколько последователей его идей, когда очередной научный конгресс разнёс его теорию в пух и прах, так что учёному во всех смыслах было не до улыбок. Он потратил на изучение Terra de Sonrisas более 25 лет жизни и теперь, когда все его труды были осмеяны, решил навсегда оставить науку, и сделался пекарем, открыв крошечную кондитерскую. Умберто отнёсся к своей новой работе со всей серьёзностью, и имел определённый успех, – его заварные пирожные и сдобные булочки были восхитительны, но учёный грустил, становясь всё более замкнутым и хмурым. В конечном итоге, он настолько погрузился в меланхолию, что у него часто стала болеть голова, мучить бессонница и совершенно пропал аппетит. Бедняга сильно сдал, пока один весёлый доктор, полагающий, что свежий воздух, неспешные прогулки и хорошее настроение лечат от большинства болезней, не посоветовал ему отправиться к морю.
– Вам просто необходимо отвлечься, голубчик, – говорил он, ощупывая и прослушивая несчастного Умберто. – Я прописываю вам морской воздух, длинные прогулки по пляжу, водные процедуры и компанию весёлых людей. Мне недавно попалась на глаза статья в одном медицинском журнале, где один мой коллега расписывал прелести небольшого острова в Тихом океане. По его словам, там живут самые улыбчивые и весёлые люди мира, а это как раз то, что вам нужно. Так что, бросайте всё и езжайте туда немедленно, и не возвращайтесь ранее, чем через один год! Я вам так и напишу в рецепте…
Умберто недолго колебался.
«В конце концов, – размышлял он, – меня тут давно ничего не держит. Мои работы никому не нужны, мои последователи разбежались, а печь булки и эклеры мне порядком надоело. Решено, я послушаюсь совета своего доктора и уеду на этот остров, а там будь что будет…»
Умберто даже не подозревал, какой подарок преподносит ему судьба, отправляя его за тридевять земель, на богом забытый остров, где в жизни не видели телевизоров и телефонов, а самым современным средством передвижения является старый велосипед, у которого нет шин.
Учёный продал что мог, в последний раз замесил тесто, чтобы устроить прощальный вечер, а на следующее утро покинул спящий город и отправился в порт. Путешествие по морю заняло у него около месяца и развеяло скуку. Умберто вновь почувствовал вкус к жизни и даже перечитал свои работы, которые бережно хранились в его дорожном сундучке. Он нашёл их весьма неглупыми, хотя и достаточно поверхностными, и решил заняться ими вновь, но уже не ради служения науке, а просто из удовольствия.
– Без исследований, я как рыбак без удочки, – говорил он себе. – Пусть я и не поймаю большую рыбу, но я не откажу себе в удовольствии встать пораньше и посидеть на берегу пруда, наблюдая за поплавком и проплывающими облаками. Такая жизнь по мне, а научные конгрессы меня больше не волнуют. Всё равно там никто ничего не смыслит в рыбалке…
Островок понравился Умберто. Туземцы называли его Радужный остров, потому что зимой там было много дождей, после которых в небе сияло сразу по нескольку радуг. Местные жители верили, что радуга, это улыбка их Весёлого бога Туга-Пуга, который иногда встаёт на голову, чтобы подурачится и напомнить людям, что всё не так плохо.
Учёный поселился в старом доме, который когда-то принадлежал португальским колонистам, а теперь пустовал, потому что туземцы боялись жить за каменными стенами, полагая, что там живут злые духи, так как кирпичи обжигали в печах. Умберто отлично устроился на первом этаже дома, так как на втором этаже крыша настолько прохудилась, что он мог наблюдать за звёздами, не выходя наружу.
Первое время туземцы относились к Умберто с опаской. Их пугало то, что на их взгляд он редко улыбался. В представлении местных жителей, нормальный человек должен смеяться каждые десять минут, а два раза в сутки, утром и вечером, хохотать до изнеможения. Что же касается улыбок, то тут и вовсе считалось, что их никогда не следует стирать с лица и даже во сне стараться негромко хихикать.
Умберто не знал всех этих тонкостей, но, постепенно, он сдружился с одним туземцем, по имени Оча-Оча, который поведал ему основы хорошего тона на Радужном острове. С этого момента взаимное недоверие растаяло точно утренний туман над лагуной, где местные жители ловили крабов, и жизнь на крохотной части суши потекла легко и беззаботно, как и прежде.
Чем больше Умберто, которого все здесь звали на местный лад Умо-Умо, узнавал нравы и обычаи островитян, тем больше он приходил от них в восторг и искренне изумлялся, отчего у него на родине люди не рассуждают столь же здраво и не живут так же весело. Местные жители смеялись буквально надо всем, и все болезни также лечили только смехом. Собственно, они так много смеялись для профилактики, что никогда и не болели за исключением одного дня, следующего за их главным праздником – днём рождения Туга-Пуга, который совпадал с Новым годом. Первого января на острове было не до смеха, потому что накануне, все хохотали до глубокой ночи и утром, от долгого смеха, у всех болели животы, и туземцы сильно мучились, лежа в своих гамаках и умоляя друг друга не смешить их, а то они лопнут. Сам Умберто, подхватив с непривычки океанский насморк, при первом же чихе был окружён толпой местных жителей, которые веселили его буквально до упаду в течение нескольких часов и к вечеру от его насморка не осталось и следа. Но смехом тут исцеляли не только болезни.
Как-то раз поутру, учёный отправился к своему другу Оча-Оча, чтобы взять у него взаймы несколько бананов для завтрака и немного посмеяться для аппетита. Проходя мимо лужайки в центре туземного посёлка, он увидел хохочущую толпу местных жителей и поспешил к ним. На его вопрос, что происходит, ему ответили, что идёт судебный процесс над очень важным делом, а именно, о споре двух братьев, кому из них двоих принадлежит курица, что досталась им в наследство.
– О, – воскликнул Умберто, – я давно хотел посмотреть, как у вас разрешаются подобные конфликты. Пожалуйста, объясните мне кто здесь судья, а кто адвокат и что говорит прокурор.
– Судья? Адвокат? Прокурор? – изумились туземцы. – Извини, мы не знаем таких богов. У нас всё решается очень просто. Каждый проситель будет рассказывать по анекдоту до тех пор, пока его соперник не свалится от хохота на землю. Как только это произойдёт, тот, кто устоит на ногах, получит курицу и суд закончится. Однажды, судебное заседание растянулось на три недели и всё это время мы непрерывно слушали анекдоты и смеялись, так что потом нам было очень плохо. С тех пор, у нас есть строгое правило – не более одной тысячи анекдотов на дело, а иначе, предмет спора становиться общим, как наш велосипед. А у вас разве всё не так устроено?
– Увы, – усмехнулся учёный, – хотя, по правде говоря, на приговоры нашего суда тоже не взглянешь без смеха…
В этот момент, один из братьев схватился за живот и рухнул на землю, а за ним повалилась и добрая дюжина зрителей. Задыхающийся победитель, икая и утирая слёзы, прижал к груди курицу и побрёл домой, а Умберто ещё раз подивился тому, как хорошо налажена на Радужном острове судебная система и насколько разумны эти простые люди.
Одним словом, вся обстановка на острове как нельзя лучше способствовала продолжению исследований Умо-Умо, чем он и занялся спустя пару месяцев, поразив туземцев своей способностью читать толстые скучные книги, без единой весёлой картинки.
Под тропическим солнцем и вечным шумом прибоя, Умберто почувствовал, как его наполняют новые идеи и прозрения. Он старался трудиться ночами, так как днём ему было слишком весело, и его работа успешно продвигалась вперёд. Он понял свои прежние ошибки и от души смеялся над теми глупыми промахами, что допускал прежде. Теперь он был абсолютно уверен, что он на верном пути, но единственное чего ему недоставало, это практики и научного подтверждения своей гипотезы, без которых, как он уже успел убедиться, его работа не стоила и ломаного гроша.
«Как же мне проследить, куда улетает улыбка, после того, как она покидает человека, – размышлял он, прохаживаясь под звёздным небом, вдоль пенящегося прибоя. – Что же мне сделать? Как проследить её путь?..»
Внезапно, учёного осенило.
– Ну конечно же, – закричал он, приплясывая на берегу. – Как же мне это раньше не пришло в голову? Мне просто нужно покрасить улыбку специальной краской, а затем, проследить её путь! Да, сделать такую краску будет непросто, но как только я заполучу её, мой труд будет иметь документальное подтверждение и никто больше не посмеет сказать мне, что я просто сумасшедший.
Учёный немедленно начал ставить эксперименты с различными составами, но все они не имели успеха. Казалось, он перепробовал всё, но улыбка по-прежнему оставалась невидимой и покидала своего хозяина под самым носом Умберто. Но наш герой не отчаивался и продолжал свои поиски, пока однажды, его вновь не осенило.
– А может, всё дело в том, что когда улыбка слетает, она едва видна и солнечный свет мешает её увидеть? Что если попробовать увидеть её не днём, а ночью?
Умо-Умо стал раздумывать, чем же ему окрасить улыбку, чтобы она была видно в темноте, и спустя некоторое время, ему пришла в голову мысль, использовать светлячков, пляшущих по ночам в глубине леса. Дождавшись темноты, учёный поймал несколько сверкающих насекомых, добыл из них светящийся состав и помчался к Оча-Оча, так как краска получилась очень недолговечной и быстро угасала.
– Просыпайся, скорей, это очень важно! – закричал он, ворвавшись в хижину друга.
– Очень важно, – засмеялся Оча-Оча. – Отличная шутка, Умо-Умо! «Очень важно» в два часа ночи! Спасибо, я запомню её и рассмешу кого-нибудь завтра. А пока, спокойной ночи…
Он снова закрыл глаза, собираясь продолжить прерванный сон, но учёный не шутил.
– Я не шучу, – сказал он, тормоша Оча-Оча. – Это и вправду важно. Пойдём, я должен кое-что проверить, а для этого мне нужен помощник, чтобы никто потом не сказал, что мне это всё почудилось.
– Какие же вы всё-таки странные люди, – усмехнулся Оча-Оча. – Днём вы грустите, ночью волнуетесь… Как вы живёте?
Они вышли на берег океана, где было очень темно, и Умберто вкратце рассказал, что у него на уме. К его удивлению, Оча-Оча прекрасно его понял и согласился помочь. Они быстро нанесли на губы туземцу светящуюся краску, и Умберто приказал ему улыбнуться, а затем, стать на минутку серьёзным. Оча-Оча послушно выполнил указания нашего героя, но, увы, улыбка не улетела, а продолжала сиять на губах его друга.
– Что же не так, – терялся в догадках Умберто. – Неужели я опять ошибся, и всё было напрасно?! Почему?!
Но в этот момент, улыбка вдруг встрепенулась, точно очнувшись ото сна, затрепетала и слетела с уст Оча-Оча, закружившись вокруг него в безмолвном танце. Умберто не верил своим глазам, боясь даже дышать, чтобы не вспугнуть душу улыбки, но та нисколечко не боялась и кружила вокруг Очи-Очи, словно забавляясь. Постепенно, краска бледнела, и очертания улыбки гасли, пока не исчезли вовсе, но и тогда, учёному казалось, что он всё ещё чувствует её трепетанье.
– Мне нужно гораздо больше краски, – выдохнул он, наконец. – И она не должна так быстро бледнеть, чтобы я мог проследить, куда улетает улыбка.
– Так ты хочешь узнать, куда улетает улыбка, – засмеялся Оча-Оча, мало впечатлённый тем, что произошло. – Что же ты сразу мне не сказал?
– А ты знаешь, куда она улетает? – недоверчиво спросил Умберто.
– Ну конечно, – захохотал Оча-Оча. – У нас на острове это знает каждый малыш.
– И куда же, по-твоему, она улетает? – поинтересовался учёный, немного обиженный тем пренебрежением, что проявил туземец к его многолетней работе.
– Улыбка возвращается туда, откуда она прилетает к нам, – ответил Оча-Оча.
– И где же это место, – настаивал Умберто. – Ты можешь мне его показать?
– Разумеется, – тихо ответил туземец, а затем, он протянул свою руку и показал на грудь учёного. – Она живёт там, в твоём сердце и чем чаще ты выпускаешь её на свободу, тем сильней делаются её крылья…
В наступившей тишине, папа тихонько встал со стула и начал убирать остатки торта в холодильник.
– И что же было дальше? – не выдержала Варя. – Что сказал учёный?
– Не знаю, – беспечно улыбнулся папа, – но что-то мне подсказывает, что он был умным человеком, а потому просто промолчал.
– Но почему?! – воскликнул Серёжа.
– Потому что той ночью, Умберто узнал о себе нечто гораздо более важное, чем ему могла бы рассказать вся наука мира, – ответил папа. – Ему вдруг стало очень легко и спокойно на душе. Он долго бродил вдоль прибоя, прислушиваясь к шелесту пальм и любуясь звёздами, а Оча-Оча молча шёл рядом, зная, что в такие минуты все слова излишни.
Зимние цветы
Два снежка одновременно просвистели над стеной ледяной крепостью и смачно впечатались в папу. Один попал ему в живот, а другой сбил с шапку.
– Ага! – закричал Серёжа. – Получил?! Сдавайся по-хорошему!
– Ни за что! – прокричал в ответ папа, силясь вырвать упавшую шапку из пасти невесть откуда взявшегося Степашки. – Отдай шапку, поросёнок! Отдай! Фу! Всё равно моя крепость никогда не падёт! Слышите, никогда!
В этот момент, новый снежок залетел папе прямо за шиворот. Папа ойкнул, разжал на мгновенье руки, и торжествующий скотч-терьер опрометью вылетел из крепости, крепко сжимая в зубах свой трофей. Ребята захохотали.
– Сдавайся, а не то мы сделаем из тебя снежное чучело! – крикнула разгорячённая боем Варя. – Выходи с поднятыми руками, и мы гарантируем тебе горячий чай и печенье!
– Нет! – донеслось из-за полуразрушенных стен. – Вам никогда меня не победить! Белая крепость никогда не сдастся врагу!
– Ну, держись! – хором воскликнули ребята и кинулись на решающий приступ. Снежки замелькали в воздухе с удвоенной силой. Оставшись без головного убора, папа, тем не менее, продолжал упорно отбиваться, но былого азарта у него уже не было, и ребята неуклонно приближались к стенам, прячась за деревьями и снеговиками. Наконец, по сигналу Серёжи, они внезапно ворвались в крепость с двух сторон и повалили папу на спину.
– Пощады или натрём тебе уши снегом! – закричали они.
– Нет! То есть да! Пощады, пощады! – завопил папа, беспомощно дрыгая ногами. – Сдаюсь! Хватит! У меня снег за пазухой! И прошу вас, кто-нибудь, пожалуйста, отберите у Стёпы мою шапку! Она же новая!
– Это трофей, – важно сказала Варя, нехотя слезая с папиной груди. – Ну да ладно… Стёпа, ко мне! Отдай! Молодец, хороший пёс…
Стёпа нехотя выплюнул измятую шапку и жадно проглотил несколько комьев снега. Ему было жарко и весело.
«Отлично погуляли, – думал он, ложась на снег и тяжело вываливая язык. – А то всё на поводке, да на поводке… Так даже за кошками не побегаешь… То ли дело играть в снежки!.. Вот бы ещё сейчас сосисок покушать…»
– А пойдём те ка домой, – сказала мама, которая не участвовала в схватке, боясь испортить своё новое модное пальто. – Нам давно пора обедать, да и темнеть уже начинает.
– Давайте ещё разочек сыграем, – загудели ребята. – Пожалуйста…
– Если не устали, то хоть папу пожалейте, – сказала мама. – Он уже и так на снеговика похож.
Папа грустно развёл руками:
– Боюсь, мама права, пора домой. Тот снежок, что вы коварно бросили мне за шиворот, растаял и теперь я весь мокрый… А ещё, Степашка прокусил мне шапку! Это против правил! В 87 пункте Кодексе снежного боя чётко прописано, что никаких собак в ледяной крепости быть не должно! Если бы не он, я бы точно победил, так и знайте.
Однако, завидев, что ребята вновь потянулись за снежками, папа сменил тон:
– Впрочем, я припоминаю, что 112 пункт Великой Снежной Хартии допускает использование в перестрелке снежками «зайцев, лис, барсуков и прочих мелких животных с их полного согласия…»
Папа подошёл к Степашке и присел напротив:
– Степан, ответь мне, только честно, ты добровольно принимал участие в этой схватке?
Стёпа наклонил голову, озорно посмотрел на притихших ребят, а затем звонко тявкнул.
– Ура, мы победили! – обрадовались дети.
– Увы, да, – сокрушённо покачал головой папа. – Но я надеюсь гарантии горячего чая и печенья всё ещё в силе?
– Только, после того как вы все съедите суп, – сказала мама и внушительно добавила, глядя на папу. – Я уверена, что в правилах упоминается горячий суп…
– Конечно, конечно, – рассеянно согласился папа, всё ещё исследуя свою шапку. – Там так и сказано – «…вне зависимости от выявленного победителя, обе стороны поединка обязаны совместно вкусить большую порцию супа или иного горячего блюда. В противном случае, победа не засчитывается, и участники дисквалифицируются сроком на одну зиму…» 34 пункт Хартии, часть вторая, пункт Б… Дорогая, как ты думаешь, а эти дырки можно будет как-то заштопать?..
Спустя час, после сытного обеда, все собрались в большой комнате. Уставший больше всех Степашка спал без задних лап на кресле, мама вязала Варе новый свитер, а ребята обступили папу, требуя рассказать им новую историю.
– Мы уже вторую неделю не слышали ничего новенького, – шумели они. – Раньше ты нам каждый день что-нибудь рассказывал.
– Я был очень занят, – безуспешно пытался оправдываться папа. – Вы же знаете, моя новая книга только что вышла, и меня почти не было дома. К тому же…
– Мы всё знаем, папочка, – взмолилась Варя, – но пожалуйста, расскажи нам новую историю…
Папа умолк, потом поёрзал на диване, затем снял свои очки и начал усиленно их протирать. Ребята переглянулись – это был хороший знак.
– Как я уже сказал, – прервал через минуту своё молчание папа, – я был ужасно занят, но, как раз сегодня, мне, совершенно внезапно, вспомнилась одна восхитительная история. Правда, сразу после этого, прямо мне в ухо попал чей-то снежок, и история мигом вылетела в другое… Так что мне очень жаль, я всё забыл…
Папа деланно зевнул и прикрыл глаза, делая вид что дремлет.
– Наверняка она так и лежит там, где упала, – заметила мама, продолжая вязать. – Может вам стоит одеться и сходить посмотреть… А заодно можете ещё раз сыграть в снежки… Пожалуй, в этот раз я бы тоже поучаствовала… Втроём мы бы быстро взяли крепость… Думаю и Степашка не прочь ещё немного порезвиться…
– Так, стоп, на сегодня никаких больше снежков, – подпрыгнул на диване папа. – У нас перемирие, забыли? К тому же, я, кажется, что-то припоминаю… Точно, точно… Да, вспомнил! Всё-таки у меня исключительная писательская память…
Папа снова прикрыл глаза, мечтательно пошевелил губами и начал своё повествование:
– В одной далёкой стране, где вечно царила зима, и никто из её жителей никогда не видел зелёной травы и не слышал пения соловья, в небольшом городке, жил часовщик по имени Николас Блум. Он был настоящим мастером своего дела. Николас находил поломки в больших и малых часах с такой легкостью, что казалось, они сами говорили ему, в чём причина их остановки. Порой ему хватало всего одного взгляда на замерший перед ним механизм, или лёгкого щелчка пальцами по крышке часов, чтобы понять, что с ними случилось.
Это походило на магию, и некоторые жители города были уверенны, что Бум чародей, каким был его прапрапрадедушка, но никакого чуда тут не было. Николас просто любил свою работу и проводил долгие часы, разбирая и вновь собирая различные механизмы, чтобы понять, как они устроены, так что в конечном итоге даже самое сложное сплетение шестерёнок и пружин давно не могло сбить его с толка, и он мгновенно находил причину поломки.
Однако, мало кто в заснеженном городе знал, что у старого часовщика Николаса Блума была ещё одна страсть, которую он держал в строжайшей тайне. Его второй любовью были… цветы. Да, да, вы не ослышались, цветы, но не обычные, а те, что могли цвести прямо посреди снежных равнин, наперекор ледяному ветру и неуёмной вьюге, собирая лишь крохи тепла от низкого солнца и стылых звёзд. Николас знал, что если он расскажет о своих мечтах обычным людям, те, в лучшем случае поднимут его на смех, а быть может и вовсе решат, что он сумасшедший, и больше не будут отдавать ему в починку свои часы. Поэтому, он разделил свой секрет лишь с двумя живыми существами на этой земле: своей дочерью Ильгой, которой в тот год исполнилось 13 и ленивым котом Василиском, что вечно дремал у окна на старой подушке, сонно разглядывая сквозь полуопущенные веки, пролетающие мимо снежинки.
Когда на город опускалась ночь, и огни в домах один за другим угасали, Николас варил себе крепкий кофе, желал дочери спокойной ночи и спускался в подвал, где в призрачном свете нескольких свечей погружался в чтение старинных фолиантов, которые ему регулярно присылал его друг из столицы. Часовщик силился понять, как можно вырастить цветы на снегу и тщательным образом выискивал в старых книгах любое упоминание о цветах, способных цвести в мороз. Нередко он засиживался так долго, что проснувшаяся поутру Ильга пускалась к нему, чтобы напомнить ему, что настал новый день.
– Ну, как, – спрашивала она, – нашёл что-нибудь новенькое?
– Да, – радостно кивал головой Николас. – Я нашёл рассказ о редчайших северных розах, которые цветут так долго, что их нередко накрывает снег, однако они не вянут, а продолжают алеть сквозь него, точно закатное солнце и пахнуть летом. А в другом месте, я вычитал, как один хитрый китаец много лет закалял ледяной водой семена лилий, так что, в конце концов, те совершенно перестали бояться холода и цвели даже в стужу. Одна беда, и северные розы и китайские лилии вырастали летом и успевали окрепнуть до наступления холодов. Но никому ещё не удавалось вырастить цветы прямо на снегу, под полярным сиянием, когда даже человеческое дыхание застывает в воздухе и превращается в лёд… Никому… Ах, Ильга, Ильга, порой мне кажется, что я никогда уже не увижу цветущих в снегах цветов… Никогда…
– Не отчаивайся, папочка, – утешала его дочь. – Я знаю, у тебя всё получится. Вспомни, как ты разбил свои первые часы, что принес тебе в ремонт мясник? Они разлетелись в дребезги, и тебе пришлось отдать ему свои собственные, которыми ты так дорожил, но теперь, посмотри, каждый человек в городе знает, что ты лучший часовой мастер, а мясник стал твоим лучшим другом!
– Что правда, то правда, – засмеялся Николас. – Хорошо помню, как у меня затряслись руки, когда он отдал мне те мои первые часы. Немудрено, что я уронил их! Но это послужило мне хорошим уроком. С той поры, ни одна даже самая малюсенькая шестерёнка больше не выскользнула из моих ладоней, хотя через мои руки прошли тысячи часов.
– Я знаю, папочка, – сказала Ильга. – И с цветами у тебя тоже всё получится. Просто нужно ещё немного постараться. Кстати, как поживают те странные семена, что ты посадил на прошлой неделе, они взошли?
– Увы, Ильга, они замёрзли, – вздохнул Николас. – А ведь из них вырастают цветы, что живут высоко-высоко в горах, где частенько бывает очень холодно.
– Но не так как у нас, – улыбнулась Ильга.
– Да, – согласился часовщик. – Холоднее чем у нас бывает только на Северном полюсе.
Часовщик снова вздыхал, задувал ставшие ненужными свечи, и поднимался наверх, чтобы позавтракать и открыть свою мастерскую.
Вы можете спросить, откуда у старого часового мастера, всю жизнь прожившего среди бескрайних снегов и ледяных глыб, взялись такие странные мечты? Я вам отвечу. Однажды, когда Николас был ещё молод, а мать Ильги жива, к ним на постой попросился путник. Денег у него не было, но зато были кисти и краски, и он пообещал хозяевам расписать им гостиную в обмен на их гостеприимство. Николас всегда был добрым человеком и согласился, хотя его жена с неодобрением отнеслась к предложению нежданного гостя.
– Где это видано, что бы взрослые люди вместо того, чтобы работать, бродили точно нищие с полной сумкой красок и кистей, – бормотала она. – Не понимаю я таких людей.
– Но послушай, Хельва, мы же не можем оставить его на улице, в такой жуткий мороз, – отвечал Николас. – К тому же, я давно хотел, чтобы нашу гостиную украшали яркие картины. Я даже хотел попросить Трога Петерсена разрисовать её, но всё что он умеет это делать вывески с окороками и бубликами для лавочников, да и те выходят такими кривыми, что все смеются.
– Конечно же, мы его накормим и обогреем, – продолжала ворчать жена. – Не хватает ещё, чтобы люди стали судачить, что мы не уважаем северных традиций и прогоняем странников со своего порога, когда за окном бушует вьюга. Но я просто не понимаю…
Она ещё долго обсуждали гостя, который, тем временем, уютно устроился у очага с тарелкой горячей похлёбки и жмурился на огонь как заправский кот. Он просидел так до глубокой ночи, почти не проронив слова, жадно впитывая в себя жар огня, а потом уснул.
– Надеюсь, он хотя бы одну стену покрасит, а не сбежит спозаранку, – сказала Хельва, засыпая. – Впрочем, так будет даже лучше… Не понимаю я таких людей…
Но художник не сбежал. Он встал чуть свет и начал трудится и не выпускал кисти из рук до самой темноты. Под его рукой тёмные стены дома оживали. На них зеленела трава, синели озёра, порхали птицы и играли странного вида звери, но больше всего там было цветов, всех размеров и оттенков, столь прекрасных и волшебных, что Хельва украдкой смахнула слезу.
Следующим утром художник покинул их дом, нарисовав на прощанье ещё один цветок, который не понравился Хельве, но заставил онеметь от восторга Николаса. Это был крупный, ярко синий цветок, похожий на лотос, растущий прямо на снегу, и сияющий сквозь метель точно огромный сапфир.
– Чепуха какая-то, – буркнула Хельва. – Цветы не могут расти на снегу, это каждый знает. Ну что ему стоило просто нарисовать букет фиалок на берегу ручья? Нет, что не говори, а художники очень ненадёжные люди. Пойду ка я, пересчитаю наши серебряные ложки…
Но Николас не слушал жену. Он всматривался в картину снова и снова, ловя каждую деталь, каждый лёгкий штрих, каждую мелочь. Потом он схватил пальто, шапку и опрометью выскочил за дверь, отставив её открытой. Он догнал художника на другом конце города, по дороге к гавани.
– Постойте, постойте… – закричал задыхающийся Николас. – Постойте…
Художник повернулся и вытащил изо рта свою трубку.
– Постойте, – повторил часовщик, никак не в силах отдышаться. – Цвет–к… Тот цветок, что вы нарисовали последним… Ярко синий… Он… он существует?.. Вы его видели?..
Художник усмехнулся, и его голубые глаза засветились озорным огоньком.
– Он вам понравился?
– Я в восторге! – выдохнул Николас. – Но разве это возможно, чтобы такие чудесные цветы росли и цвели прямо посреди снега и льда? Они же замёрзнут!