Тверская. Прогулки по старой Москве

«Поел у Гурина пресловутой утки с груздями, заболел и еду в деревню», – рассказывал один из героев Лескова. Но подобное и, в общем-то, вполне реальное развитие событий не останавливало гостей города, особенно предпринимателей. Один из современников писал: «Для иногороднего коммерсанта побывать в Москве и не зайти к Гурину было все равно что побывать в Риме и не видеть папы».

Затем на месте этого трактира купец Карзинкин выстроил новое предприятие – Большую Московскую гостиницу. И придумал потрясающий рекламный ход – установил в трактире при гостинице собственный стол, где на глазах у посетителей питался сам и угощал приятелей. Москвичи посмеивались:

– Лучший потребитель ресторана – сам хозяин.

Но при этом сами охотно ужинали и обедали в Большом Московском.

Публицист П. Вистенгоф писал: «Тут половые имеют какую-то особенную расторопность и услужливость; закуски к водке подают столько, что при безденежье можно, выпивши несколько рюмок, утолить голод одной закуской и быть, понимаете, так сказать, навеселе, не тратя много денег, притом с постоянных посетителей ничего не берется за табак».

Но, разумеется, не только это привлекало посетителей.

Здесь любили бывать Петр Ильич Чайковский и Антон Павлович Чехов. Здесь играл шумную свадьбу Алексей Бахрушин – купец и основатель театрального музея. Здесь постоянным посетителям вручали стихотворные открытки с праздничными поздравлениями. Например, с такими:

 
С неделей Сырной поздравляем
Мы дорогих своих гостей
И от души им всем желаем
Попировать повеселей.
Теперь, забыв тоску, гуляет
Весь православный русский мир, —
С почтеньем публику встречает
Большой Московский наш трактир.
 

А как-то раз сюда вошел Шаляпин и, будучи в отличном настроении, с порога начал подпевать оркестру. Ясное дело, он своим невообразимым голосом сразу перекрыл тех, кто стоял на сцене, и, к удовольствию публики, повел сольную партию.

Пели и пили до утра. После чего Шаляпин обратился к Бунину, также участвовавшему в том безумном кутеже:

– Думаю, Ванюша, что ты очень выпимши, и потому решил поднять тебя в твой номер на собственных плечах, ибо лифт не действует уже.

– Не забывай, – ответил Бунин, – что я живу на пятом этаже и не так мал.

– Ничего, милый, – ответствовал Шаляпин. – Как-нибудь донесу!

И, разумеется, донес, хотя смущенный Бунин всячески старался отбиваться от шаляпинских ручищ.

Сам же писатель просто обожал этот трактир. Один из его героев вожделел: «В Большом Московском блещут люстры, разливается струнная музыка, и вот он, кинув меховое пальто на руки швейцарам, вытирая платком мокрые от снега усы, привычно, бодро входит по красному ковру в нагретую людную залу, в говор, в запах кушаний и папирос, в суету лакеев и все покрывающие, то распутно-томные, то залихватски-бурные струнные волны».

А в другом рассказе тот же Бунин смаковал: «По случаю праздника в Большом Московском было пусто и прохладно. Мы прошли старый зал, бледно освещенный серым морозным днем, и приостановились в дверях нового, выбирая, где поуютней сесть, оглядывая столы, только что покрытые белоснежными тугими скатертями. Сияющий чистотой и любезностью распорядитель сделал скромный и изысканный жест в дальний угол, к круглому столу перед полукруглым диваном. Пошли туда…

И через минуту появились перед нами рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая семга, смугло-телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, черная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским… Начали с перцовки».

Кстати, от такого «наследия прошлого», как «машина», или же оркестрион, новый владелец решил не отказываться.

* * *

А с противоположной стороны, ближе к Пушкинской площади, стоял еще один довольно колоритный, Егоровский трактир. Невысокое здание, у входа – огромный швейцар в треуголке.

Сам Егор Константинович Егоров был старообрядцем, и это обстоятельство, конечно, отразилось как в интерьерах, так и в правилах этого заведения. Всюду развешены иконы, множество сортов «трезвого напитка» – чаю, полный запрет на курение и какие-то особо вкусные блины. Их пек известный в Москве блинник по фамилии Воронин, а подавали этот замечательный деликатес с хорошо замороженным шампанским.

Трактир славился двумя сотрудниками – Петром Кирилловичем и Козлом. Первый самым виртуозным образом умел обсчитывать клиентов. Выпил посетитель, например, три рюмки водки и съел три пирожка. За все он должен 60 копеек. Однако же Петр Кириллович подходит и заводит странную скороговорку:

– С вас-с… вот, извольте видеть… По рюмочке три рюмочки, по гривенничку три гривенничка – тридцать, три пирожка по гривенничку – тридцать, три рюмочки тридцать. Папиросок не изволили спрашивать? Два рубля тридцать.

Посетитель недоумевает, а Петр Кириллович ему втолковывает дальше:

– Да как же-с? Водку кушали, пирожки кушали, папирос, сигар не спрашивали… По рюмочке три рюмочки, по гривеннику три гривенника – тридцать, три пирожка – тридцать. По гривеннику три гривенника, по рюмочке три рюмочки, да три пирожка – тридцать. Папиросочек-сигарочек не спрашивали – два рубля тридцать.

Многие и вправду не выдерживали и платили.

Второй, как и хозяин, из старообрядцев, носил кличку Козел за большую седую козлиную бороду. Над ним иной раз издевались подвыпившие посетители. Они ставили на середину стола бумажный пакетик, а когда Козел, принесший кушанья, пытался сдвинуть его в сторону, то обнаруживалось, что внутри лежит игрушка, козлик. Половой хватал этого козлика, скверно ругался и швырял его об пол. А впрочем, если козлик был поделкой дорогой, его ждала иная участь – тот же половой, все с той же руганью утаскивал игрушку.

Видимо, под старость у Козла скопилась яркая коллекция своих прообразов.

Это заведение было особо популярным у купечества. Один из них, предприниматель П. Медведев, вел в 1859 году дневник. Вот что мы можем в этом документе прочитать:

«28 января.

…Иван А. Свешников пригласил, и я обрадовался, как будто какому кладу. Пошли в Егоров. Слово за слово, судили-рядили про дела, про себя, да касалось и до людей. Рюмка за рюмкой, в голове зашумело, ну и ври что попало, а там шампанского. Напился я до положения риз, а он, кажется, равно пил, но все-таки довольно тверд. Кое-как я доехал до дома и лег на кровать, как говорится, лыком не вяжет, мертвецки пьян. Вот и поди смотри на себя. Стараюсь исправиться, и сколько даю себе обещания не быть пьяным, а ежели пить, то пить разумно, но никак не могу удержать себя; к тому же и страсти не имею к вину, а с людьми и за компанию налижусь – вот слабость характера. И не хочется, и не по комплекции, и нездоровится, и трата денег, а все пью.

29 января.

Поутру проснулся в шесть. Голова больна, сердце ноет, и таково стыдно самого себя – при моих-то летах и при моем положении так делать, стыдно очень! А поди, иногда читаю другим проповеди, чтобы жить лучше, фу, какая гадость!»

Словом, строгости старообрядца Егорова не останавливали посетителей от обычного в подобных случаях поведения и результата.

* * *

Перед Великой Отечественной войной на месте этих трех трактиров возвели гостиницу «Москва». Газеты ликовали: «В величественном здании открывшейся гостиницы… нетрудно увидеть строительную культуру нашего метрополитена. Она сказывается в архитектурном размахе и просторе помещений, в бытовых удобствах, которые найдет в гостинице приезжий, в щедрой облицовке мрамором фасада, лестниц, колонн и комнат. Вестибюли и комнаты этого здания украсят картины, гравюры, панно и скульптуры лучших наших художников».

Кстати, существует занятная версия того, почему левая и правая части фасадов гостиницы – разные. Якобы Сталину принесли на подпись чертеж, на котором было два варианта – один слева, а другой справа. Великий вождь же куда-то торопился и, не вникая, подмахнул весь чертеж целиком. Не посмели ослушаться и сделали то, что мы все видели до недавних пор – пока гостиница была жива.

Случай очень напоминает историю с Николаем Первым, который подобным образом прочертил траекторию железной дороги Москва – Петербург: взял линейку и провел прямую линию. При этом карандаш задел за палец, и подданные государя императора, которые и в мыслях не могли его ослушаться, так и проложили новую железную дорогу – с загогулиной. Как известно, всякий уважающий себя историк может показать на карте эту загогулину. Каждый – свою.

А в двадцать первом веке в невозвратном прошлом оказались не только старые дореволюционные трактиры, но и некогда популярное кафе «Огни Москвы», располагавшееся на пятнадцатом этаже гостиницы, из окон которого открывался потрясающий вид на Манеж и на Кремль. И, наверное, пора уже с тихим восторгом вспоминать о блюдах, подаваемых там двадцать лет назад. Документы ведь сохранились. Путеводители по социалистической Москве расхваливали, например, сельдь «Олимпийскую» – с картошкой, луком, майонезом, огурцом, сметаной и яйцом. А также рыбные котлеты, торты «Славянка», «Сувенир».

И в этом, пусть не слишком отдаленном прошлом можно также усмотреть свое очарование.

Мясное княжество

ОХОТНЫЙ РЯД – улица между Театральной и Манежной площадями. До 1990 года была частью проспекта Маркса, с 1933 по 1955 год носила название площадь Охотного ряда, ранее называлась Охотнорядской площадью.

Собственно площадью Охотный ряд никогда не был. Даже в наши дни, когда этот кусочек города, ограниченный гостиницей «Москва», зданием Думы, Тверской улицей и Театральной площадью, имеет ширину почти что равную длине, он все равно не площадь, а часть магистрали. По нему едут машины – только в одну сторону.

А до революции свободного пространства здесь вообще почти не наблюдалось. Все было застроено одноэтажными деревянными домишками. Дома в два этажа, а также сделанные из иных материалов тут почти не попадались.

Охотный ряд возник в 1737 году, когда сюда перевели часть продуктовых лавок с нынешней Манежной площади. Тогда же появилось и название, раскрывающее специализацию этого рынка. Торговали здесь так называемой убоиной.

С легкой руки Гиляровского к Охотному ряду пристало не слишком приятное прозвище – «Чрево Москвы». Владимир Алексеевич был недоволен. Дескать, тут из подвалов тянуло тухлятиной, надоедали приказчики «в засаленных долгополых поддевках и заскорузлых фартуках», а ножи там чистили лишь раз на дню. Опять-таки обвес, обсчет и прочие традиционные явления русской торговли.

Городские власти иногда предпринимали санитарные осмотры. Что ж, они только подтверждали наблюдения Гиляровского: «14 августа полициею 2-го участка Тверской части совместно с врачом и торговым смотрителем в охотном ряду был произведен осмотр… лавок… Во всех этих лавках полки найдены в грязном виде, крючья, на которых вешается провизия, не вылужены, стены и потолок не выбелены, полы загрязнены, „стулья“, на которых рубят говядину, и фартуки рабочих также покрыты грязью».

Иной раз дело обстояло даже так: «Начиная с лестниц, ведущих в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям… всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала…»

Словом, дух захватывает от ужаса.

Однако сам Владимир Алексеевич время от времени сбивался с обличительного пафоса. И проговаривался: дескать, по результатам сих проверок охотнорядцев очень даже ощутимо штрафовали, а против крыс использовали средство радикальное – котов и даже специальных фокстерьеров-крысоловов. Да и вряд ли, окажись прав Гиляровский, главными клиентами охотнорядских лавок были бы «повара лучших трактиров и ресторанов, а затем повара барские и купеческие, хозяйки-купчихи и кухарки».

Значит, обстояло все не так уж плохо.

Охотный ряд был в некоторой степени сезонным рынком. Вот как он выглядел сразу же после Масленицы: «Великий пост. Мама и я ходим из лавки в лавку в рыбном ряду. Это – Охотный ряд. В огромном чану – рыбы. Серебристой россыпью заиндевелой мелочи искрятся крошечные снетки. Весело и людно кругом. Сверкает снег, как на картинке с Дедом Морозом. Пахнет сайками и блинами. На салазках – опарницы, бутыли: квасы, сбитень…»

Это воспоминания Анастасии Цветаевой, сестры поэтессы Марины Цветаевой. Она не замечала разбросанных в подсобках «сора, перьев и рогож», а видела тут великопостную сказку.

Великий пост – время духовных, большей частью скорбных размышлений. Того нельзя и этого нельзя. Однако люди умудрялись даже в это время сделать себе праздник, ничуть не нарушая христианских заповедей. Как говорится, естество свое берет.

На великопостный рынок отправлялась вся Москва. Он не умещался в Охотном ряду и иной раз доходил до берегов речки Яузы. В лавках, конечно, ничего скоромного. Зато одних баранок сколько – сахарные, горчичные, анисовые, маковые, соленые, лимонные, шафранные, изюмные… Десятки всяческих сортов. Их вязали в связки и задирали на высокие шесты, чтобы не украл какой-нибудь несовершеннолетний хулиган. Зато в открытом небе на баранки нападали голуби.

Уйма всяких квасов – хлебный, солодовый, бражный, кислощейный (сильногазированный), изюмный, имбирный, грушевый. А если кто замерз – тот пил горячий сбитень. Прямо тут, на улице. К сбитню – постные блины, с икрой и с луком.

Больше всего постный праздник ощущался в медовом ряду. Там даже дух стоял церковный – пахло воском. Но тем не менее и тут разнообразие: мед малиновый, гречишный, вересковый, липовый… Такое же обилие было у рыбников, у грибников, у мастеров солить капусту.

Но с наступлением Великой субботы ассортимент изменялся. Павел Вистенгоф писал: «В Охотном ряду расставлены куличи, пасхи и красные яйца; туда стекаются хозяйки, дворецкие, повара и кухарки. Кто бежит и несет ногу копченой ветчины, кто тащится, едва передвигаясь под тяжестью нагруженных кульков, из которых торчит и нос испуганного петуха, и печальное рыло поросенка, производящего по улицам пронзительный визг, как бы от предчувствия, что ему не миновать беды».

Торговцы потешали посетителей разными ухищрениями. Как-то на одной из рыбных лавок появилось своего рода рекламное воззвание: «Сам ловил, сам солил, сам продаю!». А вскоре на ближайшей лавочке повесили иное объявление: «Сам не ловил, сам не солил, а дешевле соседа продаю».

Непонятно, что преобладало в этой акции – желание привлечь побольше покупателей или же самому повеселиться.

Конечно, здесь случались и курьезы, и трагедии, а чаще смех и слезы сливались воедино. Однажды, например, в газете появилось сообщение, озаглавленное так: «Прискорбный случай с врачом Г.»: «17 марта в Охотном ряду ходил какой-то прилично одетый господин, но без шапки. Сняв с себя шубу, он тут же продавал ее каждому встречному, в том числе и городовому. Последний, разговаривая с продавцом, понял, что ему приходится иметь дело с психически больным, так как неизвестный, забыв о своей шубе, стал рассказывать о крыле какого-то насекомого, которое будто бы излечивает массу болезней. Городовой надел на больного его же шубу и отвез его в приемный покой Тверской части. Здесь врач, беседуя с доставленным и освидетельствовав его, нашел его действительно психически больным. В лице больного признали московского домовладельца, лекаря Г., 30 лет, который, работая над диссертацией на степень доктора медицины, от усиленных занятий заболел психическим расстройством».

Но кухарки и дворецкие, конечно, в таких тонкостях не разбирались. Они с удовольствием слушали рассуждения несчастного доктора Г. на тему чудотворного крыла.

А над всем этим торгом возвышалась церковь Параскевы Пятницы. Она слыла могучей покровительницей продавцов, и мясники, обтерев руки о замазанные кровью фартуки, неистово молились на ее кресты.

Но в 1928 году приехал экскаватор – разрушать тот храм. По преданию, в ковш разрушительной машины забрался реставратор Петр Барановский. Своим поступком он рассчитывал вынудить власти изменить решение и сохранить церковь. Однако Барановский был оперативно извлечен из ковша, а церковь быстренько снесли.

Спустя некоторое время краевед Петр Сытин подвел окончательный итог охотнорядским переменам: «В центре Москвы, между улицей Горького и площадью Свердлова, высятся два новых многоэтажных здания: гостиница „Москва“ и Дом Совета Министров СССР. Широкий проезд между ними, достигающий 60 м, залит асфальтом и по обеим сторонам обсажен деревьями. Это – часть запроектированной большой магистрали, которая пройдет от площади Дзержинского до Ленинских гор. И только название ее – Охотный ряд – напоминает о далекой старине».

Вообще говоря, не такой уж и далекой.

Национальная гостиница

ГОСТИНИЦА «НАЦИОНАЛЬ» (Тверская улица, 1) построена в 1903 году по проекту архитектора А. И. Иванова в стиле модерн с элементами эклектики. Заказчиком было Варваринское акционерное общество домовладельцев.

В 1903 году в Москве произошло довольно важное событие, оставшееся поначалу незамеченным. На Тверской улице, на месте старого трактира «Балаклава» возникла новая гостиница «Националь», или Национальная гостиница (первое время ее называли по-разному).

Старожилы поначалу даже огорчились. Еще бы – «Балаклава» была местом колоритным. Немногие москвичи знали значение мудреного слова, однако почти всем было известно, что трактир этот – особенный. Вместо традиционных кабинетов в нем скрывались настоящие пещеры. То есть, конечно же, не настоящие – декоративные. В наши дни подобными дизайнерскими выдумками никого уже не удивишь, однако же столетие назад такие фокусы считались очень даже необычными и смелыми.

Тем не менее рабочие неспешно и без сожаления разломали низенькое здание трактира, а на его месте появился новенький отель в шесть этажей. Одновременно с ним возник другой – громадный «Метрополь». Он был и больше, и роскошнее, и, более того, имел скандальную историю (во время строительства его владелец, известный промышленник Савва Иванович Мамонтов, оказался в тюрьме за растрату). Национальная гостиница на фоне «Метрополя» выглядела скромненько.

Гости столицы, да и сами москвичи, быстренько поняли, что новая гостиница «Националь» – довольно респектабельное место. Постояльцев поражали мраморные статуи атлантов в вестибюле, дорогая мебель, росписи на потолках, резные рамы. Майоликовое сооружение, которое мы видим в наши дни (индустриальный пейзаж с трубами и дымом), было сделано, конечно, уже после революции. Первоначальная тематика «национальной» живописи была несколько иной, гораздо больше соответствующей модному тогда стилю модерн – одновременно романтической и ироничной. Например, одна из росписей изображала бога Вакха, оседлавшего забавный деревянный велосипед (кстати, этот вид транспорта в то время был в новинку).

А еще в «Национале» имелась абсолютная по тем временам редкость – лифт.

Первые два этажа гостиницы заняли дорогие магазины – готового платья и меховых изделий братьев Петуховых, кондитерская Чуева, а также другие некогда прославленные фирмы. А выше разместились номера, рестораны и доходные квартиры, сдаваемые на приличный срок.

Вышло так, что скромный и при этом респектабельный отель «Националь» облюбовали иностранцы, преимущественно из интеллигенции. Видимо, название привлекало. Во всяком случае, они в нем видели нечто знакомое, в отличие, к примеру, от Лоскутной гостиницы. Да и рекомендации приятелей (они, видимо, были положительными) влияли на решение.

Герой трилогии Андрея Белого «Москва», японский математик Исси-Нисси, после утомительной экскурсии по городу, которую ему устроил наш, московский математик, направился как раз сюда: «И стремительно прочь от профессора ноги несли самодергом японца – в „Отель-Националь“, чтоб пасть замертво: в сон».

Впрочем, реальные, а не придуманные гости, напротив, радовались всяческой возможности, что называется, «выбраться в город». Тем более, что «выбираться» было очень просто – местоположение гостиницы располагало. К примеру, когда в 1913 году сюда въехал Анатоль Франс, он, судя по заметке в «Голосе Москвы», «тотчас по прибытии, несмотря на усталость с дороги… посетил Кремль, где побывал и в Грановитой палате, и во дворцах, и в старинных соборах, осмотрел Царь-колокол и Царь-пушку и даже намеревался подняться на колокольню Ивана Великого, „если бы на ней был устроен лифт“».

Видимо, на идею с лифтом навело его аналогичное устройство, оборудованное в гостинице.

Спустя год другой писатель, Герберт Джордж Уэллс, наоборот, стремился, по словам той же газеты, «ознакомиться с современной Россией, а не с памятниками древней русской старины, которые обыкновенно больше всего привлекают иностранцев. Насколько писатель интересуется жизнью современного города, доказывает то, что он… весь день почти проводит на улице».

Естественно, не только иностранцы останавливались в том отеле. Здесь проживали балерина Анна Павлова («Необыкновенно довольна Москвой. Так не хочется уезжать в Петербург!») и композитор Римский-Корсаков, прибывший на премьеру собственной оперы «Царская невеста» в «Московской частной опере».

А перед зданием «Националя» высилась часовня Александра Невского, поставленная здесь еще в 1878 году. Автор ее – архитектор Д. Чичагов был человеком независимым и дерзким. Однажды, например, сам царь Николай Первый, увидев рослого чичаговского сына, решил оказать ему царскую милость и заявил, что принимает юного Чичагова в гвардейский полк. В ответ на это зодчий злобно посмотрел на императора и рявкнул:

– Мой сын, ваше величество, хотел бы стать архитектором.

– Как знаешь, – ответствовал обескураженный царь.

Неудивительно, что и часовня выглядела необычно. Поставленная в честь освобождения славянских стран от ига Турции, она была украшена воинскими доспехами.

Но истинным культурным центром гостиница «Националь» сделалась уже после революции, когда в здешнем кафе полюбил проводить свои досуги Юрий Карлович Олеша.

– Я стал князем «Националя», – признавался он.

Действительно, Олеша был если не князем, то, по крайней мере, этаким genio loci, «духом места». Сюда стали захаживать не столько для того, чтобы отдать должное здешним весьма изысканным деликатесам, сколько для того, чтобы увидеть знаменитого писателя, автора гремевших по всему Советскому Союзу «Трех толстяков».

Его застольные ремарки расходились в анекдотах. Например, однажды за соседним столиком о чем-то спорила пара весьма посредственных писателей. Кто-то из сотрапезников Юрия Олеши произнес:

– Вот эти двое – самые глупые среди нас. Это всем известно. И вот они ссорятся, спорят… Интересно, о чем?

На что Олеша сразу же ответил:

– Они сейчас выясняют, кто глупее – Байрон или Гете. Ведь у них свой счет, с обратной стороны.

Особенно же искрометными его экспромты становились, когда за столом сидел достойный собеседник. Однажды, например, в «Национале» вместе обедали Юрий Олеша, Михаил Светлов и композитор-песенник Никита Богословский. Когда подали пиво с раками, Олеша сказал:

– Раков не едят. Их разрушают.

Светлов парировал:

– Поданные мозги такие светлые, как будто теленок еще ни разу не думал.

Олеша не сдавался:

– Открытая коробка шпрот выглядит как народный хор. Напоминает сложенные на животе руки.

Светлов спустя долю секунды отвечал:

– А банка с маринованными перцами похожа на раздевалку в общежитии у гномов.

Больше всего повезло, конечно, Богословскому. Мало того, что он наслаждался остроумием своих сотрапезников, так еще спокойненько под их словесную дуэль уничтожал и шпроты, и мозги, и раков.

Кстати, Олеша здесь не только демонстрировал свои литературные способности, но и охотно наблюдал за посетителями. А после писал в дневнике: «Кинематографисты подхватили кем-то неквалифицированно рассказанную версию, будто бы принадлежащую Эйнштейну, о невращении Земли вокруг оси. С покачиванием голов и переглядыванием невежд говорят об этом за столиком „Националя“».

Или: «Я однажды долго разговаривал на лестнице „Националя“ с молодым человеком в кепке, со смеющимися глазами, не зная, кто этот человек. Только потом сообразил, что это Шолохов. Очевидно, скромный и вежливый».

Даже в те периоды, когда писатель заставлял себя воздерживаться от спиртного, он все равно не мог прожить без своего любимого кафе. А в дневнике в то время попадались несколько иные записи: «Днем с Володей Бугаевским в „Национале“. Он выпил полтораста граммов коньяку, съел де-воляй. Я пил кефир, тоже очень вкусно. Это верно, что молоко, в конце концов, очень вкусный продукт».

Что ж, мудрым свойственно находить радости в самых, казалось бы, плачевных ситуациях.