Барбизон на Оке
Ока здесь неширокая. Шагов полтораста будет. Зато берега крутые. Тот, что нависает со стороны Тарусы – особенно. Кто на нем только не стоял. Сейчас, скажем, бронзовая Марина Цветаева возвышается. Плюс ходит мимо на работу настоящий Максим Осипов. На берегу с удочкой частенько пропадал Паустовский. Юрий Казаков нередко всматривался в речную даль – не идёт ли катер. Вдоль берегов сушил вёсла на ялике Борис Слуцкий – сочинял своих «Физиков и лириков». Бродский, по–моему, тут ничего не сочинил. Но, говорят, был и от кого-то прятался. А Заболоцкий здесь и вовсе до самой смерти работал. Надежда Мандельштам, наверное, тоже какие-то неблагоприятные дни пережидала и писала очерки о местных колхозниках. Хорошие очерки, душевные. А по другую сторону Оки царствовали художники. Там – Поленово. Мне – туда.
– На ту сторону не перебросишь? – бужу вялого на подъем лодочника на тарусском берегу.
Тот мнется. Говорит, что часика через полтора. А может – и через три. Другой дороги в Поленово из Тарусы в конце октября, кроме как вплавь, уже не найти. Нужна лодка. А в этой сонной дыре («петухи одни да гуси, Господи Иисусе!») недырявые только у ОСВОДа. Но тот спит. Толкаю: поехали, 100 рублей дам. Дело сдвинулось. Но не скоро. Прошёл час. Загремели весла. Ширкнул по прибрежному песку ялик: лодочник зябко поежился и кивнул головой в сторону кормы: «Сигай!» Прыгаю. Судно отчаливает. Слышно, как ластится о его гнутые борта быстрая окская волна. Лодочник уныло, точно раб на галере, нарезает монотонными ломтями водные сажени. Сосредоточенно молчим. Я – о своём. Мой перевозчик – не знаю.
– До Поленова в какую сторону идти? – спрашиваю, выпрыгивая из ткнувшейся в противоположный берег лодки.
– Держись левой стороны, – машет рукой неопределенно вдаль речной извозчик, – и как раз выйдешь. Тут недалеко.
– Ну, будь здоров.
Пру диким берегом. За левым плечом, через Оку остается Таруса. Ориентиров впереди никаких – только следы чьих-то лап и копыт. Надеюсь, что не волчьих и не кабаньих. Короче – «Русский Барбизон». Не помню, кто Тарусе с Поленовым это имя придумал. Пора бы уже и прийти. И точно – впереди строения. А перед ними – речка. Возчик, зараза, об этом меня не предупреждал. Уже после я спрошу название. Скнижка. Интересное, правда? От слова «книжка» – так что ли? А буква «с» тогда зачем? И где, кстати, через неё мост? Моста не оказалось. Конец октября. Пришлось идти вброд. В рубашке и трусах. Брюки, куртка и т.д. – в руках над головой. Благо, что снег обещали только через неделю. Искусство требует жертв… Тоже не помню, кто сказал. Но главное, думаю, в этом выражении все-таки первое слово – искусство.
Мы договорились о встрече где-то в парке. Наталья Николаевна Грамолина многолетний смотритель этой обители муз. Хранитель, так сказать, поленовского пейзажа.
– Мне завещали беречь этот пейзаж, – исповедуется часовой русской живописи, – Мне лично от этого ничего не надо. Кроме того, чтобы был пейзаж. Чтобы вы приехали через много лет сюда со своими внуками, и внук сказал: дедушка, красота-то какая!
– Сколько лет Вы в Поленово?
– Почти 40. Я вышла замуж за Федора Дмитриевича Поленова – внука художника. Приехала сюда и сначала работала научным сотрудником. Когда Федор Дмитриевич попал в Верховный Совет – это был 1990 год – я стала директором музея. Поэтому проблемы провинциальных музеев не то что глубоко знаю – они мои личные проблемы. В каком бы городе я ни была и с каким бы музеем ни знакомилась.
Поленово стало моей судьбой, потому что это очень хорошо сделанное место – от начала до конца. Когда мне совсем плохо, я вспоминаю, как Поленов делал этот дом. Ему было около пятидесяти. Ему было плохо. Его мучили головные боли. Он собирался ехать лечиться в Крым. Но увидел однажды очень красивые места на Оке. И решил тут поселиться. И когда спускался на лодке с Константином Коровиным от Алексина к Серпухову, то нашел вот этот голый песчаный косогор. Так вот – человеку под пятьдесят. Когда нам кажется, что жизнь фактически кончена. А он приходит на голый косогор и начинает строить усадьбу. Причем в состоянии восторга. Какого-то упоения и творческого экстаза, если хотите.
Он строит совершенно новое – для себя, для земли. Он строит новый мир, новую страну. И вот получилось Поленово. Первоначально эта усадьба называлась Борок, то есть маленький бор. Все строил сам, по своим чертежам, по своим проектам. И деревья посадил сам. Мы вот сейчас ходим по парку, весь парк – его произведение. Теперь вы представляете, что может сделать человек в 50 лет? Он прекрасно знал, что не увидит деревья большими. Но он знал, что будут дети, внуки, правнуки. И они увидят их большими. И вот этот урок, когда все можно начать с нуля, в любом возрасте, не отнимая ни у кого чужие углы, сделав свой уголок, который будет гораздо интересней, и люди будут говорить о тебе, как о создателе – это очень полезный урок…
Об этом уроке я думал весь обратный путь. Так сосредоточенно думал, что даже перепутал поезда и сел в Алексине не на калужский, а на тульский. И поехал в обратную сторону от дома. Но это так кажется, что в обратную. Я возвращался домой…
Невероятный Сергей Капица
Скорее всего он ошибся эпохой. Или утилитарная наша эпоха излишне расточительно обошлась с такими, как он. Сергей Капица – типичный персонаж Возрождения. Натурфилософ, энциклопедист, естествоиспытатель, мудрец, пророк, романтик…
На равных он бы мог подискутировать с Декартом и Эйнштейном о бесконечно большом, с Ньютоном и Лейбницем – о бесконечно малом, с Кантом и Толстым – о мире наземном, с Кусто и Мигдалом – о пучинах подводных.
Его находили мудрым и авторитетным собеседником Майя Плисецкая и Папа Римский Иоанн Павел II, дельневосточные подводники и башкирские крестьяне, австралийские спелеологи и физтеховские студенты. Его таковым находили 240 миллионов жителей Союза, к которым этот мудрец приходил еженедельно в гости с экрана своего просветительского детища – "Очевидного и невероятного".
Сергей Капица и был этим самым "очевидным и невероятным". А может – и не таким уж очевидным. Но всё-таки – вероятным. Впрочем, как и вся его великая семья: и батюшка – Петр Леонидович, и дед Алексей Николаевич – блестящие учёные, академики, тоже, впрочем, больше из эпохи Возрождения, нежели из приютившего их жестокого века двадцатого.
С уходом Сергея Капицы что-то очень важное в России прервалось. Мудрость? Глубина? Энциклопедичность? Или та самая эпоха Возрождения, что в мучительно возрождающейся стране никак не находит себе места.
В одном из последних интервью журналист так и назвал Сергея Петровича – "последним мудрецом". Как величественно и как грустно. "Последний…" – с этим никак нельзя смириться. Сергей Петрович, Вас очень не хватает сейчас…
Шепот, а не крик
Или негромкий разговор о настоящей журналистике)
Беседа эта состоялась в далёком уже от нас 2005 году. Но, кажется, не потеряла актуальность и сегодня. О том, что такое журналистика, размышляла обозреватель "Новой газеты" Зоя Ерошок.
– Вообще-то мое занятие – брать интервью, а не давать. Во избежание пафоса я стараюсь от этого уклоняться. Но есть такие особые моменты, когда самоотстранение – это уже не просто кокетство, а минус, я бы сказала, гражданственность. Уж, простите меня за громкие слова.
– Понятия "журналист" и "гражданское общество", по-вашему, близки?
– Начну с того, а что, собственно, такое журналист? Профессия? Я не уверена. Потому что если профессия, то очень условная. Любая профессия подразумевает какое-то фундаментальное знание, например: врач или учитель. А журналист никаким особым фундаментальным знанием не обременен. Так что мне больше нравиться другое определение – "ремесло". У нормальных журналистов не принято говорить: "мое творчество", "мое кредо", "я написал шедевр" или "я написал замечательную статью, замечательный очерк". Когда я работала в "Комсомолке", так там еще задолго до меня было принято любой жанр – даже если это полоса или даже разворот – называть заметкой. "Я написал(а) заметку". Это как бы чуть иронично, снижает пафос – и мне это нравится. А вообще, то, чем занимается журналист, я называю просто – складыванием буковок в слова. И это опять же не кокетство…
– То есть литературная сторона тут тоже не последнюю роль играет?
– Я считаю работу с языком, качество языка главным в профессии.
– Теперь попробуем соотнести все это дело с гражданственностью репортера…
– Мне кажется, эта тема правомерна и правомочна, если под журналистом подразумевать личность. Не просто любого журналиста, а личность. И тогда точки взаимодействия с гражданским обществом будут серьезны и ответственны. Вот личность – это такая сильная индивидуальность, персональность, отдельность, такой очень-очень яркий талант, не только профессиональный, но и человеческий. По Мамардашвили, которого я всегда цитирую, личность – это человек с четко очерченным личностным хребтом. Такая туго натянутая струна духа и характера. Человек, в котором есть порода, крупная порода. Мне всегда кажется, что наша профессия в каких-то моментах переплетается и с писательством, и с актерством. Иногда через сходство очень разного становится понятным то, чем ты занимаешься сам. Так вот: есть много замечательных актеров, очень высокопрофессиональных. Но есть Фаина Раневская, есть Георгий Вицин…
– Согласитесь, что перечень этот – я имею ввиду актеров-личностей – не так уже длинен. Очевидно, как и журналистов-личностей. Не высока ли планка?
– Настаивая на журналисте-личности, хотела бы сказать, что мы все-таки очень сильно польстим человечеству, если скажем, что оно сплошь и рядом состоит из личностей. Это, наверное, и не входит в задачу человечества. Есть более важная задача-минимум: чтобы все люди были хотя бы людьми. Но и это, к сожалению, далеко не так. Потому что, когда я думаю о Беслане (а я не перестаю о нем думать), то прихожу к выводу, что люди, организовавшие его – не люди. Так что не все люди – люди. Есть и нелюди.
Древние греки говорили: нужно мечтать о невозможном для того, чтобы вышло хотя бы что-то более-менее порядочное. Во всяком случае, держать уровень – это важно и в журналистике, и в политике, и в бизнесе, и в жизни. И тогда мы не будем обольщаться и не будем очередных демагогов принимать за новых полубогов. Что с нами, как мне кажется, происходит постоянно.
У Довлатова есть слова, что главный конфликт эпохи – это конфликт между личностью и пятном. То, что он называл пятном, я называю сегодня бунтом серых мышек. Такие неталантливые, безрадостные, закомплексованные существа, которые очень рвутся вперед, рвутся занять первые места и которые мстят за свою закомплексованность, за свое неосуществление. И поэтому очень важно журналисту в самом себе воспитать личность, а потом высмотреть луч личного в безличной толпе. И от этого гражданское общество становится более реальным. Потому что оно держится на том, чтобы высветить, а не затемнить индивидуальность. В задачу журналиста входит находить таких людей, делать неподдельность этих людей публичной.
– Что может быть точкой взаимодействия журналиста и гражданского общества? Как это может обнаружиться? Или так: через что журналисту можно сделать серьезный личный вклад в гражданское общество?
– Мне кажется, не только и не столько через баррикады, через какие-то скрипы, всхлипы, через хлопанье форточек, через пафос, через публицистику (самое ненавидимое мною слово), а, прежде всего, наверное, через язык. Есть ты и язык, и больше никого и ничего. И хотя нам часто говорят о хороших каких-то текстах: ну, мол, это все литература – как бы большой недостаток в журналистике, однако нужно сказать, что мы пишем на том же самом русском языке, на котором существуют великие тексты. Мне кажется, что через язык, через его качество, мы только и можем быть убедительными, ответственными, принципиальными, гражданственными.
Опять же у Довлатова есть фраза: да не пиши ты идеями, пиши буквами. Идеи потом вырастут. В журналистике очень важно "что", но важно еще и "как". И повторяю, что убедительность, достоверность, гражданственность мы достигаем через качество языка. Вот показать человека так, чтобы мурашки по коже, чтобы захотелось перечитать, и прямо сейчас. Для меня гражданское общество – это включенность людей в друг друга. При этом нужно постараться обойтись без резкого запаха политического или социального заказа. К сожалению, сейчас у нас этого очень много.
– И все-таки от вопроса "как писать?" давайте вернемся к вопросу "что именно?"
– Умение думать журналисту необходимо. Мы ведь очень сильны по части мучений, но лучше было бы, если бы по части рассуждений и размышлений. Тютчев говорил, что Россию погубит бессознательность. И это похоже на правду. Мы, не приходя в сознание, любим, не приходя в сознание, ненавидим, не приходя в сознание, работаем. У нас очень мало журналистов, которые умеют думать. Умение думать и умение видеть в общественности партнера, серьезное отношение к читателю, к самым разным людям – все это, мне кажется, очень важно. И этого нам сегодня очень не хватает. Кто-то правильно сказал, что разумное есть гражданственное.
– Итак, настоящий журналист – это хорошо пишущий человек, глубоко думающий, это – личность. Что еще должно быть присуще человеку, занимающемуся этим, как вы говорите, ремеслом?
– Чувство формы. На меня очень сильное впечатление произвел один случай. После событий в Беслане по телевизору показывали жену священника. У них с батюшкой было семь детей, шестеро из них погибли в этой школе. И вот эта женщина говорила о том, что молится за всех, которые потеряли там своих детей и даже за тех, кто никого не потерял, а дети их были только ранены. "Они не верят в Бога,– говорила женщина, – и поэтому не могут ни в чем найти опору. Я все время молюсь о них, чтобы Бог дал им силы выжить". То есть матушка говорила не о шестерых своих потерянных детях – и это было искренне, непоказушно, – а о тех, в ком нет опоры. И, я думаю, дело тут не в религиозном чувстве, а в чувстве формы. Эта женщина – человек формы. Она знает, что в собранном состоянии человек лучше, чем в распущенном. Она включена в жизнь других людей, несмотря на свое горе.
Это для меня пример того, что есть-таки у нас люди, которые могут почувствовать что-то такое, что происходит с другим человеком. Но есть и другие, которые могут носиться только с несравненной своей правотой, со своей партией, со своей фракцией и т.п. И ничего не чувствовать. И не видеть вокруг себя. У Бердяева есть слова: когда я голоден – это проблема физическая, когда же голоден мой сосед – это уже проблема нравственная.
– А как насчет тщеславия? Кажется, сама природа уготовила ему место в столь публичном занятии, как написание статей или съемка телесюжетов? Если есть такое место, то какова, по-вашему, максимальная цена, которую стоить платить за удовлетворение этой страсти?
– Конечно, наша профессия заставляет нас выделяться. Но не стоит слишком этому поддаваться, потому что карабканье на место под солнцем обязательно происходит за счет других. Говорят, что знаменитых и богатых в наши дни целые толпы. И там наверху, наверное, и без нас тесно. Может быть, стоит мечтать стать и богатым, и знаменитым, или тем и другим одновременно, но не следует отдаваться этому целиком. И всегда важно ставить себе вопрос: что для журналиста важнее – я, любимый, или другие люди? Мы мним себя комментаторами жизни, но, увы, предпочитаем своему предмету свое положение.
Вот мне кажется, что все-таки жизнь других людей для нас должна быть важнее всего. Потому что журналист – это все-таки посредник не между собой и людьми, а между людьми и людьми. И в этом точка взаимодействия журналиста и гражданского общества. В этом его долг и ответственность. Стремление к признанию делает нас беспокойными, реваншистки настроенными. И это печально. Этакая "графиня с искаженным лицом бежала к пруду".
– Журналист должен быть терпелив? Снисходителен?
– Ремесло журналиста учит смирению. Это, наверное, лучшее, чему наше ремесло может научить. Чем серьезнее мы относимся к своему ремеслу, тем меньше у нас остается иллюзий на свой собственный счет. Мы больше узнаем о собственной величине, и тем смиреннее становимся сами. Вот каждый раз, когда я бьюсь над словом (а у меня это происходит постоянно) я говорю себе: ну, первый день замужем. И сразу же пропадают все иллюзии на собственный счет. И я, не кокетничая ни капли, говорю себе, что любой стажер уже давно бы и лучше бы написал. И что клянусь: больше никогда ни об одном своем коллеге не скажу плохо, не буду говорить, что это плохие, скучные и неталантливые заметки, потому что я-то знаю, что такое "не получилось", что такое "провал".
Вот такое смирение приходит в минуты отчаяния. А потом оно куда-то улетучивается, особенно если выясняется, что что-то получилось. И ты думаешь, что погорячился насчет клятв по поводу коллег. Но, может быть, вот эти минуты смирения и есть минуты истины, потому что мы все про себя узнаем в такие минуты. Скромность – это не украшение, это понимание, осознание своих размеров. И призывы к смирению всегда своевременны. Потому что нельзя, чтобы и жизнь помыкала нами, но и комплекс исключительности, завышенные требования к окружающему миру по поводу признания наших заслуг жирной чертой перечеркивают в журналисте личность. И тогда уже ни о каких контактах с действительностью, ни о каких контактах с обществом, просто с людьми не может быть и речи. Мы знаем журналистов, которые по разным – государственным, политическим, партийным – соображениям включались в какую-то борьбу. И что бы они сегодня не доказывали, чтобы ни говорили – их слова куда-то улетучиваются. Мы их не слышим, а видим только их жалкие, поруганные лица.
– Понятие "лояльность". По отношению к той же власти. Насколько оно, по-вашему мнению, уместно в определении такого рода занятия, как журналистика?
– Я вот часто думаю, а что же это такое – лояльность. Как-то к одному западному дипломату пристал один из наших чиновников: "Вот скажите, что вы, как оптимист, думаете о том, что происходит в России". И он так прям наседал, так настаивал: оптимист, да оптимист… Дипломат не выдержал и совсем не по-дипломатически резко ответил: "Вы знаете, я хотел бы быть оптимистом, но я боюсь при этом выглядеть дураком".
Я вот думаю: как быть журналистам по отношению к той же власти? Лояльными? Но до какой степени? Когда это уже смешно или когда ты в своей лояльности переступаешь черту и ради убеждений, ради аргументов в защиту, ты уже просто перечеркиваешь сам себе. Недавно в одном глянцевом журнале, в котором появляются периодически хорошие тексты, я прочитала статью Дмитрия Губина под названием "О, настоящая мужская трусость". Он пишет о том, как все сейчас притихли, и как страх поселился в людях. Как все начинают строиться и валом валить в "Единую Россию". И падают на колени перед гарантом. И у него там были замечательные слова, я их выписала. Он говорит: настоящим страхом мужчины должен быть страх войти в историю Моникой Левински в отсутствие Билла Клинтона.
Это вот, кстати, к тому, что журналисты вовсе необязательно изображать из себя, героя, профессионального разрушителя, революционера, а можно вот так творчески любую несправедливость сделать нелепой. Может быть, от таких текстов серых мышек у нас и не станет меньше, но если таких текстов будет больше, мышки просто узнают свой уголок. Как в сказке Шварца: "Тень, знай свое место!" И коль уж мы вернулись на сцену, в актерство, я позволю себе вновь вспомнить великого Георгия Вицина. В последние годы он не снимался, жил уединенно, говорят, бедствовал, но никогда не жаловался. И когда он попал в больницу, и газеты об этом написали, начался сбор денег на операцию. Вицин всех поблагодарил, но от денег отказался и очень твердо. А когда ему позвонил Хазанов и стал приглашать в свой спектакль, великий комик вежливо выслушал, а потом мягко так, но твердо сказал: "Нет, знаешь, я же люблю, чтобы тихо было". Вот это самое: "чтобы тихо было"… А между тем актерство – профессия громкая. И журналистика – тоже громкая. Но шепот подчас бывает сильнее крика. И часто остается шепот, а не крик.
Алексей МЕЛЬНИКОВ, Калуга. Газета "Деловая провинция", № 2, 14 января 2005 г.
Сергей Петрович из Ромодановских двориков
Сначала я полюбил его нежные фотопейзажи, затем – добрейшие рассказы, после – сочные красные яблоки из его старого сада над Окой, сам сад, где в оные годы любил мечтать у костра учительствовавший в Калуге юный Окуджава, домик Сергея Петровича в Ромодановских двориках, на деревянном топчанчике которого принимали запросто дорого гостя из Тарусы – Константина Георгиевича Паустовского.
К Сергею Петровичу Денисову я привязался ещё и потому, что в своей седенькой бородке, небольшой росточком, с тихим бархатным голосом он сильно напоминал моего деда. Такого же яркого рассказчика, умельца и тихоню, пахаря и пилигрима. Правда, не по рыбацким, как Сергей Петрович, и ягодным делам ходатая, а по фронтовым, военным. Но всё равно в неутомимом путешественнике и добрейшем собеседнике Сергее Денисове я всегда угадывал своего скромного деда Мишу. И проникался участием ко всему, что делал он.
Первую свою книжку Сергей Петрович назвал просто: «На обочине Млечного Пути». И написал в ней, действительно, о том, что случается во Вселенной не обязательно со всеми, но со многими. А именно: о любви и нежности людей, зверей и птиц. Для убедительности снабдил написанное собственными фотографиями: людей, зверей и птиц. А также – закатов, восходов, лунных дорожек, золотых аллей, деревенских просек… Мол, в Млечном Пути, или где-то рядом с ним, наверняка присутствует то, ради чего все эти звёзды и галактики Творцом задуманы.
У Чехова в повести «Степь» есть такой замечательный герой Вася – возчик, нежнейшей души человек, мягкий, ранимый и до фанатизма влюблённый в природу, в окружающий его мир. «Голубушка моя, матушка-красавица… – восторженно умиляется чеховский Вася увиденной им в степи маленькой лисичке. – Лисичка-матушка… легла на спину и играет словно собачка…» С таким примерно настроением и такими же глазами смотрит вокруг себя и Сергей Петрович: «И вот уже бежим в горку – на груди фотоаппараты, за плечами рюкзаки. Хлеб, колбаска, котелок и чайные припасы – всё предусмотрено. Всё при нас. Горки и овраги, просеки в лесу, заячьи следы, солнце в заснеженных ветвях елей, лыжня сквозь кустарник, дорожка в поле… Фотографируем ослепительные пейзажи, ловим контражуры, но не прочь и прокатиться с крутой горы, покрутить слалом, прыгнуть с ребячьего трамплинчика. Свобода, простор, отдых!»
Рассказы его по-детски ясные и простые. И вместе с тем – точные и глубокие. О рыбацких походах, деревенских плясунах, городских шалунах, бедовых пастухах, великом чудаке – Циолковском, знаменитом купчине Ципулине. Короче – о родных и близких сердцу калужских околотках, засеках, затонах, рощах и оврагах. О людях, населяющих любимые с детства места. Об их житейских делах и маленьких проделках.
«Пекарня была на Набережной, аккурат за Нижним магазином… У них такой случай был. После весеннего наводнения стали отчёрпывать колодец во дворе, а на дне ктой-то ворочается. Оказалось сом на шесть пудов весом. Еле вытащили. Да у них приключения чуть не каждый день творились. Ящик дрожжей залежался, испортился. Хозяин велел выкинуть. Дед его возьми да и брось в уборную. Как попёр оттуда поток, да на улицу, через мостовую. Движение остановилось, вонь, крик, ругань…»
Дом у него по-над Окой зря, что насквозь крестьянский, зато сильно творческий. Двоюродный брат Владимир Кобликов – отличный прозаик. Коротко жил, да ярко писал. С Паустовским знался. Окуджава, как уже отмечалось, захаживал не один раз. Будучи уже знаменитым не раз возвращался сюда, на Ромодановский берег, отдохнуть душой и полюбоваться окским закатом.
Серёжа Денисов свой восторг окружающим миром сначала хотел увековечить в фотографии. Добился высочайшего профессионализма. И понял вскоре, что что-то всё-таки фотоаппаратом недоснял, недопроявил, недопечатал. И всё это «недоснятое» решил дописать чернилами на бумаге. И стал – писателем. Можно сказать – комментатором собственных фотоснимков. Постепенно набралась книга. Затем – вторая. Писатель в Денисове шёл «ноздря в ноздрю» с фотографом.
«Смотри, как мне удалось этих синичек снять!» – восторженно суёт мне в нос экран своего «Никона» Сергей Петрович. На кадре мама-синичка заботливо кладёт в клювик своему детёнышу маленькую мошку. Как страстно пернатый младенец ищет вожделенную «мамину грудь». Как самоотверженна в заботе и любимцах «кормящая мама». Как нависают где-то над гнездом капельки росы. Как переливаются в них лучи восходящего солнца. Как счастлив пойманным мгновением чуда природы калужский фотограф и писатель Сергей Петрович Денисов.