Ваня Лебедь стоял и дрожал – маленький и бессмысленный на фоне грандиозного «Пе». После взрыва этот знак устоял, даже не покачнулось его основание; ни одно бревно, так напоминающее искореженное тело, не выпало из его структуры.
Ваня Лебедь стоял и думал: «Когда я умножаю на ноль, я получаю ноль. Когда я делю на ноль, я получаю…». Алгебра и начала анализа не помогали ему успокоиться: сердце билось лихорадочно, и ничто не могло заставить его успокоиться.
В это время тучный генерал вышел вперёд и сказал:
– Братья и сестры! Из-за этого человека мы сегодня лишились нашей ежегодной радости! Из-за этого человека сегодняшний праздник не состоялся. Он пробовал посягнуть на нашу собственность, нашу гордость, нашу историю. Помня о демократических принципах нашей страны и нашего народа, оставляю за вами право решить его судьбу.
Видя, что люди сердятся, но скромничают, он подтолкнул близ стоящего офицера. Тот размахнулся резиновой палкой и опустил ее на темя Вани Лебедя. Он охнул, и этот вздох – практически погубил его. Народ, видя и чувствуя, что насилие разрешено, бросился на преступника.
Никогда до этого дня элегантный и чистенький Ваня Лебедь – кандидат культурологи1, владевший пятью древними языками, – не знал и не чувствовал, сколько стоит жизнь человеческая. Какие-то не люди и не звери молотили его по голове тяжёлыми кулаками, били, рвали, пинали; временами он падал, но его снова подхватывало толпой, и снова били и истязали. Его сознание почти покинуло истязаемую плоть: казалось ему, что всё тело его пронзают длинные ржавые гвозди, что вырвали ему крылья, а вместо крыльев в сочащиеся кровью раны вбили деревянные перекладины, что нет у него головы на плечах, а вместо нее – привычно и хорошо думающей – навсегда ослепшая голова его погибшего соратника.
Его не убили: через минуту после народных волнений ударили в городе в благовест, и богомольные и сердобольные люди отступили. Один выживший из ума старик, недавно колотящий его костылём по позвоночнику, даже дал ему кусок припасенного с утра бисквита, но сломанные руки Лебедя не могли удержать ни крошки. Падая и теряя сознание, он видел, как в отступившей и всё еще колеблющейся толпе пропадают из виду дрожащая Кристина Рак и спокойный, довольно потирающий свои ручки Лёша Казак.
* * *
Ночью Женя Щука долго не мог уснуть. Через двадцать минут после взрыва он был пойман и отведён в одиночную камеру. Об этом, а не об иной божественной благодати возвестил верующим гражданам колокол, спасший жизнь отданного на растерзание Лебедя.
Женька не мог уснуть, потому что впервые в жизни чувствовал, что поступил он нечестно, предав идею, которой он жил, и людей, которые на него надеялись. Женькин дед-фронтовик всегда наставлял внука: «Друга в беде не бросай. Сам сдохни, а друга выручи». И знал Женька, что нельзя бросать, стыдно это и нехорошо.
Всю жизнь Женька презирал тех, кто давал слабину. Презирал он людей, а себя, часто втайне, никому в том не признаваясь, – он считал выше обычных людей.
Обладал он необычной физической силой, и каждый свой день закалялся и воспитывал свое тело. Сам он придумал идею, сам поверил в нее, и она заменила ему всё: веру, семью, жизнь. Часто любил он себя испытывать, и с большим удовлетворением чувствовал, как становится он выше и сильнее обычных заурядных людей. С охотой шёл он на риск, поэтому, когда ему предложили принять участие в деконструкции симулякра, ни минуты Женька не сомневался.
Случившееся легло страшной тенью, неразрешимым парадоксом, бывшим в десятки раз страшнее Парменидова бытия. Если бы предал его друг – Женька бы презрительно усмехнулся. При случае, может, убил бы его, как собаку. Но теперь он – Женька – совершил страшный иудин грех, и он должен был понести наказание.
Не дожидаясь рассвета, слушая бесконечное журчание воды, Женька принялся искать верёвку. Шнурки, ремень, – всё, на чём можно было повеситься, было у него отобрано. Он попытался достать до лампочки, чтобы порезать ей свои тугие, как канаты вены, и нащупал пустой плафон.
Долго он лежал во тьме, глухо стонал и грыз себя своими крепкими жёлтыми зубами. Затем сдавил руками горло: могучие ручищи, не пуская в лёгкие кислород, дрожали и прыгали – пять минут его здоровое и полное жизни тело отчаянно боролось с неизбежным.
Под утро в Башне смерти был найден задушенный террорист Женя Щука.
* * *
Современные пермские страницы не пестрят именами героев: принято говорить о художниках, музыкантах, писателях и поэтах. Героев же относят к абсолютному эпическому, давно минувшему времени. И, в общем-то, это правильно: сомнительно и неверно относить к сонму героев современных повстанцев и террористов.
Люди эти умирают безвестными: в лучшем случае их проклинают, в худшем – о них не говорят. Вместо хоть что-то значащих символов всё чаще на первый план выносят бессчётные симулякры. Так и некогда прекрасный пермский текст давно уже растворен в этосе настоящего, а его герои – всего лишь неровности на козьем пергаменте жизни.