Часть третья
I
Вскоре после отъезда княгини Григоровой за границу Елена с сыном своим переехала в дом к князю и поселилась на половине княгини.
Между московской и петербургской родней князя это произвело страшный гвалт. Все безусловно винили князя, даже добрейшая Марья Васильевна со смертного одра своего написала ему строгое письмо, в котором укоряла его, зачем он разошелся с женой.
Князь не дочитал этого письма и разорвал его. Николя Оглоблин, самодовольно сознававший в душе, что это он вытурил княгиню за границу, и очень этим довольный, вздумал было, по своей неудержимой болтливости, рассказывать, что княгиня сама уехала с обожателем своим за границу; но ему никто не верил, и некоторые дамы, обидевшись за княгиню, прямо объяснили Николя, что его после этого в дом принимать нельзя, если он позволяет себе так клеветать на подобную безукоризненную женщину. Николя, делать нечего, стал прималчивать и только сильно порывался заехать к князю и рассказать ему, что о нем трезвонят; но этого, однако, он не посмел сделать; зато Елпидифор Мартыныч, тоже бывавший по своей практике в разных сферах и слышавший этот говор, из преданности своей к князю Григорову решился ему передать и раз, приехав поутру, доложил ему голосом, полным сожаления:
– А тут, по Москве, какая болтовня идет.
– О чем это? – спросил его князь довольно сурово.
– Да вот… все о том, что Елена Николаевна переехала к вам в дом! – начал Елпидифор Мартыныч с небольшой улыбочкой. – Раз при мне две модные дамы приехали в один дом и начали квакать: «Как это возможно!.. Как это не стыдно!..» В Москве будто бы никогда еще этого и не бывало… Господи, боже мой! – думаю. – Сорок лет я здесь практикую и, может, недели не прошло без того…
С каждым словом Елпидифора Мартыныча лицо князя делалось все более и более недовольным и сумрачным.
– Ну, я попросил бы вас, – сказал он презрительным тоном, когда Елпидифор Мартыныч кончил, – не передавать мне разного вздору. Я нисколько не интересуюсь знать, кто и что про меня говорит.
Елпидифор Мартыныч, конечно, этим замечанием был несколько опешен и дал себе слово не беспокоить более князя своим участием.
* * *
Прошло таким образом более полугода. Князь заметно успокоился душой: он стал заниматься много чтением и вряд ли не замышлял кое-что написать!.. Но про Елену никак нельзя было сказать того: читать, например, она совершенно перестала, потому что читать какие-нибудь очень, может быть, умные вещи, но ничего не говорящие ее сердцу, она не хотела, а такого, что бы прямо затрогивало ее, не было ничего под руками; кроме того, она думала: зачем читать, с какою целию? Чтобы только еще больше раздражать и волновать себя?.. В жизни Елена миллионной доли не видала осуществления тому, что говорили и что проповедовали ее любимые книги. Ребенка своего Елена страстно любила, но в то же время посвятить ему все дни и часы свои она не хотела и находила это недостойным всякой неглупой женщины, а между тем чем же было ей занять себя? При этой мысли Елена начинала очень жалеть о своей прежней службе, которая давала ей возможность трудиться все-таки на более широком поприще, и, наконец, за что же лишили ее этого места! За то, что она сделалась матерью?.. А если б она замужем была, так ей, вероятно, дали бы в этом случае вспомоществование. Такого рода логики и нравственности Елена решительно не могла понять, и желание как-нибудь и чем-нибудь отомстить России и разным ее начальствам снова овладело всем существом ее. Жизнь в доме князя тоже стала казаться Елене пошлою, бесцветною. Ей мечтались заговоры, сходки в подземелье, клятвы на кинжалах и, наконец, даже позорная смерть на площади, посреди благословляющей втайне толпы. Сравнивая свое настоящее положение с тем, которого она жаждала и рисовала в своем воображении, Елена невольно припоминала стихотворение Лермонтова «Парус» и часто, ходя по огромным и пустым комнатам княжеского дома, она повторяла вслух и каким-то восторженным голосом:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
Всего этого князь ничего не замечал и не подозревал и, думая, что Елена, по случаю отъезда княгини, совершенно довольна своей жизнию и своим положением, продолжал безмятежно предаваться своим занятиям; но вот в одно утро к нему в кабинет снова явился Елпидифор Мартыныч. Князь заранее предчувствуя, что он опять с какими-нибудь дрязгами, нахмурился и молча кивнул головой на все расшаркиванья Елпидифора Мартыныча, который, однако, нисколько этим не смутился и сел. Видя, что князь обложен был разными книгами и фолиантами, Елпидифор Мартыныч сказал:
– За учеными трудами изволите обретаться!
Князь молчал и держал глаза опущенными в одну из книг.
– А я сейчас к малютке вашему заходил, – краснушка в городе свирепствует! – продолжал Елпидифор Мартыныч, думая этим заинтересовать князя, но тот все-таки молчал. – Лепетать уж начинает и как чисто при мне выговорил два слова: няня и мама, – прелесть! – подольщался Елпидифор Мартыныч.
На князя, однако, и то не действовало: он не поднимал своих глаз от книги.
Елпидифор Мартыныч затем перешел, видимо, к главному предмету своего посещения.
– А что, бабушка его не была у вас? – спросил он.
– Какая бабушка? – спросил его в свою очередь князь, не поняв его сначала.
– Елизавета Петровна-с! – отвечал Елпидифор Мартыныч. – Она идти хочет к вам с объяснением: «Дочь, говорит, теперь на глазах всей Москвы живет у него в доме, как жена его, а между тем, говорит, он никого из нас ничем не обеспечил».
– Как, я ее не обеспечил?.. Она получает, что ей назначено! – сказал князь с сердцем и презрением.
– Знаю это я-с! – подхватил Елпидифор Мартыныч. – Сколько раз сама мне говорила: «Как у Христа за пазухой, говорит, живу; кроме откормленных индеек и кондитерской телятины ничего не ем…» А все еще недовольна тем: дерзкая этакая женщина, нахальная… неглупая, но уж, ух, какая бедовая!
Елпидифор Мартыныч нарочно бранил Елизавету Петровну, чтобы князь не заподозрил его в какой-нибудь солидарности с ней; кроме того, он думал и понапугать несколько князя, описывая ему бойкие свойства его пришлой тещеньки.
– Чего ж еще она желает? – спросил тот.
– К-ха! – откашлянулся Елпидифор Мартыныч. – Да говорит, – продолжал он, – «когда князь жив, то, конечно – к-ха! – мы всем обеспечены, а умер он, – что, говорит, тогда с ребенком будет?»
– О ребенке она не беспокоилась бы, – возразил князь, потупляясь, – ребенок будет совершенно обеспечен на случай моей смерти.
– И о дочери также говорит: «Что, говорит, и с той будет?»
– И дочь ее будет обеспечена! – продолжал князь.
– Ну, и о себе, должно быть, подумывает: «И мне бы, говорит, следовало ему хоть тысчонок тридцать дать в обеспечение: дочь, говорит, меня не любит и кормить в старости не будет».
Князь при этом взглянул уже с удивлением на Елпидифора Мартыныча.
– Дочь ее, очень естественно, что не любит, потому что она скорей мучительницей ее была, чем матерью, – проговорил он.
– Это так-с, так!.. – согласился Елпидифор Мартыныч. – А она матерью себя почитает, и какой еще полновластной: «Если, говорит, князь не сделает этого для меня, так я обращусь к генерал-губернатору, чтобы мне возвратили дочь».
– Что? – переспросил князь, вспыхнув весь в лице.
– Возвратить дочь к себе желает, – повторил Елпидифор Мартыныч не совсем твердым голосом.
– Что такое возвратить дочь?.. Дочь ее не малолетняя и совершенно свободна во всех своих поступках.
– Конечно-с, нынче не прежние времена, не дают очень командовать родителям над детьми!.. Понимает это!.. Шуму только и огласки еще больше хочет сделать по Москве.
– Шуму этого и огласки, – начал князь, видимо, вышедший из себя, – ни я, ни Елена нисколько не боимся, и я этой старой негодяйке никогда не дам тридцати тысяч; а если она вздумает меня запугивать, так я велю у ней отнять и то, что ей дают.
– Говорил я это ей, предостерегал ее! – произнес Елпидифор Мартыныч, немного струсивший, что не испортил ли он всего дела таким откровенным объяснением с князем; его, впрочем, в этом случае очень торопила и подзадоривала Елизавета Петровна, пристававшая к нему при каждом почти свидании, чтоб он поговорил и посоветовал князю дать ей денег.
– Ко мне она тоже лучше не являлась бы с объяснениями… – начал было князь, но в это время вошел человек и подал ему визитную карточку с загнутым уголком.
Князь прочел вслух напечатанную на ней фамилию: «Monsieur Жуквич»; при этом и без того сердитое лицо его сделалось еще сердитее.
– Ты спроси господина Жуквича, что ему угодно от меня? – сказал он лакею.
Тот ушел.
Князь с заметным нетерпением стал ожидать его возвращения. Елпидифору Мартынычу смертельно хотелось спросить князя, кто такой этот Жуквич, однако он не посмел этого сделать.
Лакей возвратился и доложил:
– Господин Жуквич пришел засвидетельствовать вам свое почтение и передать письмо от княгини из-за границы.
– От княгини… письмо?.. – повторил князь и, подумав немного, присовокупил: – Проси.
Елпидифор Мартыныч только взорами своими продолжал как бы спрашивать князя: кто такой этот Жуквич?
Господин Жуквич, наконец, показался в дверях. Это был весьма благообразный из себя мужчина, с окладистою, начинавшею седеть бородою, с густыми, кудрявыми, тоже с проседью, волосами, одетый во франтоватую черную фрачную пару; глаза у него были голубые и несколько приподнятые вверх; выражение лица задумчивое. При виде князя он весь как-то склонился и имел на губах какую-то неестественную улыбку.
– Позволяю ж себе, ваше сиятельство, напомнить вам наше старое знакомство и вручить вам письмо от княгини! – проговорил он несколько певучим голосом и подавая князю письмо.
Князь движением руки указал ему на место около себя.
Жуквич сел и продолжал сохранять задумчивое выражение. На Елпидифора Мартыныча он не обратил никакого внимания. Тот этим, разумеется, сейчас же обиделся и, в свою очередь, приняв осанистый вид, а для большего эффекта поставив себе на колени свою, хотя новую, но все-таки скверную, круглую шляпу, стал почти с презрением смотреть на Жуквича.
Княгиня писала князю:
«Мой дорогой Грегуар! Рекомендую тебе господина Жуквича, с которым я познакомилась на водах. Он говорит, что знает тебя, и до небес превозносит. Он едет на житье в Москву и не имеет никого знакомых. Надеюсь, что по доброте твоей ты его примешь и обласкаешь. На днях я переезжаю в Париж; по России я очень скучаю и каждоминутно благословляю память о тебе!»
Окончив чтение письма, князь обратился к Жуквичу.
– Княгиня мне, между прочим, пишет, – начал он с небольшой усмешкой, – что вы ей превозносили до небес меня?.. Признаюсь, я никак не ожидал того…
Жуквич при этих словах заметно сконфузился.
– Вы, может быть, – начал он тоже с небольшой улыбкой и вскинув на мгновение свои глаза на Елпидифора Мартыныча, – разумеете тот ж маленький спор, который произошел между нами в Лондоне?..
– Ну, я не нахожу, чтоб этот спор был маленький, – произнес князь, окончательно усмехнувшись, и делая ударение на слова свои.
– Боже ж мой! – подхватил Жуквич опять тем же певучим голосом. – Между кем из молодых людей не бывает того? – Увлечение, патриотизм! Я сознаюсь теперь, что мы поступили тогда вспыльчиво; но что ж делать? Это порок нашей нации; потом ж, когда я зрело это обдумал, то увидел, что и вы тут поступили как честный и благородный патриот.
– В том-то и дело-с! – воскликнул князь. – Что вам позволялось быть патриотами, а нам нет… ставилось даже это в подлость.
– Дух времени ж был таков, – отвечал Жуквич, смиренно пожимая плечами, – теперь ж переменилось многое и во многих людях. Позволите мне закурить папироску? – присовокупил он, вряд ли не с целию, чтобы позамять этот разговор.
– Сделайте одолжение! – сказал князь.
Жуквич вынул из кармана красивый портсигар, наполненный турецким табаком, и своими белыми руками очень искусно свернул себе папироску и закурил ее.
Князь во все это время внимательно смотрел на него.
– Зачем, собственно, вы приехали сюда? – спросил он его.
Жуквич заметно недоумевал, как ему отвечать.
– Я препровожден сюда!.. – произнес он, пуская густую струю дыма и скрывая тем выражение своего лица.
– А!.. – протянул князь. – Но для чего же вы в таком случае из-за границы возвращались?
Жуквич пустил еще более густую струю дыма перед лицом своим.
– По многим обстоятельствам… – проговорил он наконец, держа совершенно опущенными свои глаза в землю.
– К-ха! – откашлянулся при этом громко и недоверчиво Елпидифор Мартыныч.
– Я имею еще письмо к панне Жиглинской, – продолжал Жуквич опять уже заискивающим голосом.
– От княгини? – спросил его князь несколько удивленным тоном.
– О, нет ж… от господина Миклакова! – отвечал с расстановкой Жуквич. – И он мне сказал, что вы знаете ж ее адрес, – присовокупил он.
– Очень знаю, потому что она живет у меня в доме, – сказал князь, не совсем, по-видимому, довольный тем, что Елена переписывается с Миклаковым.
– И я поэтому могу ее видеть или должен ж передать ей это письмо через вас? – покорно говорил Жуквич.
– Нет, я попрошу вас лично ей передать, – произнес князь и позвонил.
Вошел лакей.
– Доложи Елене Николаевне, что некто господин Жуквич привез ей письмо от Миклакова, а потому может ли она принять его?
Лакей пошел и очень скоро воротился.
– Могут-с! – доложил он.
– Проводи господина Жуквича! – сказал ему князь.
Жуквич поднялся, почтительно раскланялся с князем, слегка поклонился Елпидифору Мартынычу и пошел за лакеем.
– Поляк!.. Голову мою прозакладываю, что поляк! – произнес ему вслед раздраженным голосом Елпидифор Мартыныч.
– Как же вы это так догадались? – спросил его в насмешку князь.
– Да так уж, сейчас видно! – отвечал не без самодовольства Елпидифор Мартыныч. – Коли ты выше его, так падам до ног он к тебе, а коли он выше тебя, боже ты мой, как нос дерет! Знай он, что я генерал и что у меня есть звезда (у Елпидифора Мартыныча, в самом деле, была уж звезда, которую ему выхлопотала его новая начальница, весьма его полюбившая), – так он в дугу бы передо мной согнулся, – словом, поляк!..
– Хороши и русские по этой части есть! – возразил ему князь, прямо разумея в этом случае самого Елпидифора Мартыныча.
– Есть и русские! – подхватил Иллионский, совершенно не приняв этого намека на свой счет.
* * *
Жуквич, войдя к Елене, которая приняла его в большой гостиной, если не имел такого подобострастного вида, как перед князем, то все-таки довольно низко поклонился Елене и подал ей письмо Миклакова. Она, при виде его, несколько даже сконфузилась, потому что никак не ожидала в нем встретить столь изящного и красивого господина. Жуквич, с своей стороны, тоже, кажется, был поражен совершенно как бы южною красотой Елены. Не зная, с чего бы начать разговор с ним, она проговорила ему:
– Пожалуйста, садитесь.
Жуквич сел. Елена тоже села и принялась прежде всего читать письмо Миклакова.
Тот писал о Жуквиче несколько иное, чем княгиня князю:
«Эту записочку мою доставит вам один седовласый юноша, господин Жуквич. Он социалист, коммунист, демократ и все, что вам угодно, и всему этому я, разумеется, не придал бы большого значения, но он человек умный, много видавший и много испытавший; вам, вероятно, будет приятно с ним встречаться. Что сказать вам про Европу?.. Климат лучше нашего; города ее красивее наших; жизнь и газеты европейские поумнее наших, но сами людишки – такая же дрянь, как и мы. Наши братья, славяне, это какие-то неумытые господа, умеющие только воздыхать о своем политическом положении; итальянец – красив, но сильно простоват; от каждого француза воняет медными пятаками или лежьон-д'онером[126]; немцы – глубокомысленно тупы; англичане – торгаши; наши заатлантические друзья, американцы, по-моему – все кочегары: шведов и датчан я не видал, но, должно быть, такая же физическая бесцветность, как и чухна наша. На прощание желаю вам больше всего не страдать скукою, так как я часто замечал, что за улыбающимся и счастливым личиком амура всегда почти выглядывает сморщенное лицо старухи-скуки!»
– Скажите, – начала Елена, все еще не совсем совладев с собой, – где вы встретились с Миклаковым?
– Я жил с ним месяца три ж на водах, – отвечал Жуквич.
– Значит, вы и княгиню Григорову знаете?
– Да!..
– И госпожу Петицкую?
– И госпожу Петицкую.
– Они все трое в одном доме живут? – присовокупила Елена после небольшого молчания.
– Нет ж!.. Княгиня и Петицкая в одной гостинице, а господин Миклаков в совершенно другой, более скромной.
– Но все-таки видаются между собою довольно часто?
– Каждодневно ж! – отвечал, слегка улыбаясь, Жуквич.
Елена опять помолчала некоторое время.
– А вот что еще, – начала она с каким-то уж нервным волнением, – вам известно содержание письма Миклакова?
– Нет! – отвечал Жуквич.
– Прочтите! – проговорила Елена и показала Жуквичу то, что писал о нем Миклаков.
Прочитав о себе отзыв, Жуквич только слегка и несколько грустно усмехнулся.
– Что же, Миклаков правду пишет про вас? Я, конечно, касательно только убеждений ваших говорю, – допрашивала его Елена.
– Кто ж в наше время, смотрящий здраво и не эгоистично на вещи, не имеет этих ж убеждений? – отвечал он ей тоже как бы больше вопросом.
– Ах, очень многие! – произнесла, слегка вздохнув, Елена. – Я потому так и спешу вас исповедать, чтобы знать, как с вами говорить.
– Говорите ж так, как вы сами желаете того! – произнес, склоняя перед ней голову свою, Жуквич.
– Ну, и прекрасно, значит!.. Скажите: делается ли в Европе, по крайней мере, что-нибудь во имя социалистических начал?
Жуквич сделал соображающую мину в лице.
– В общем, если хотите, мало ж!.. Так что самый съезд членов лиги мира[127] в Женеве вышел какой-то странный… – проговорил он.
– А вы были на этом съезде? – спросила его Елена.
– Нет, я не был!.. Я ж был в это время болен в Брюсселе, – отвечал Жуквич, и если б Елена внимательно смотрела на него в это время, то очень хорошо бы заметила, что легкий оттенок краски пробежал у него при этом по всему лицу его. – Но в частности, боже ж мой, – продолжал он, несколько восклицая, – сколько есть утешительных явлений!.. Я сам лично знаю в Лондоне очень многих дам, которые всю жизнь свою посвятили вопросу о рабочих; потом, сколько ж в этом отношении основано ассоциаций, учреждено собственно с этою целью кредитных учреждений; наконец, вопрос о женском труде у вас, в России ж, на такой, как мне говорили, близкой череде к осуществлению…
Елена слушала Жуквича все с более и более разгорающимися глазами.
– Все это так-с! – произнесла она. – Но все это, как хотите, очень бледные начинания, тогда как другое-то, старое, отжившее, очень еще ярко цветет!
– А вы думаете ж, что начинания в каждом деле мало значат?.. – произнес с чувством Жуквич. – Возьму вами ж подсказанный пример… – продолжал он, устремляя вдаль свои голубые глаза и как бы приготовляясь списывать с умственной картины, нарисовавшейся в его воображении. – Взгляните вы на дерево, когда оно расцветает, – разве ж вся растительная сила его направляется на то, чтобы развивать цветки, и разве ж эти цветки вдруг покрывают все дерево? – Нисколько ж! Мы видим, что в это ж самое время листья дерева делаются больше, ветви становятся раскидистее; цветы ж только то тут, то там еще показываются; но все ж вы говорите, что дерево в периоде цветения; так и наше время: мы явно находимся в периоде социального зацветания!
– Это хорошо! – воскликнула Елена. – Эти бедные социальные цветки поцветут-поцветут да и опадут, а корни и ветви останутся старые.
– Да нет ж: эти цветки дадут семена, из которых начнут произрастать новые деревья!
– С такими точно корнями и ветвями, как и прежние! – подхватила Елена.
– Нет, с другими ж, с другими! – произнес многознаменательно Жуквич.
– Ах, не думаю, что с другими!.. – сказала грустным голосом Елена. – Может быть, у вас там в Европе это предчувствуется, а здесь – нисколько, нисколько!
– Но как ж меня заверяли, и наконец, я читал ж много, – перебил ее с живостью Жуквич, – что здесь социалистические понятия очень хорошо прививаются и усвоиваются…
– В Петербурге – может быть! – сказала ему Елена.
– Нет, здесь, именно ж в Москве! – повторил настойчиво Жуквич.
Елена сомнительно покачала головой.
– Прежде еще было кое-что, – начала она, – но и то потом оказалось очень нетвердым и непрочным: я тут столько понесла горьких разочарований; несколько из моих собственных подруг, которых я считала за женщин с совершенно честными понятиями, вдруг, выходя замуж, делались такими негодяйками, что даже взяточничество супругов своих начинали оправдывать. Господа кавалеры – тоже, улыбнись им хоть немного начальство или просто богатый человек, сейчас же продавали себя с руками и ногами.
– Грустно ж это слышать, – сказал Жуквич в самом деле грустным голосом, – а я ж было думал тут встретить участие, сочувствие и даже помощь некоторую, – присовокупил он после короткого молчания.
– Но в чем вам, собственно, помощь нужна? – спросила его Елена.
Жуквич опять некоторое время обдумывал свой ответ.
– Я – поляк, а потому прежде ж всего сын моей родины! – начал он, как бы взвешивая каждое свое слово. – Но всякий ж человек, как бы он ни желал душою идти по всем новым путям, всюду не поспеет. Вот отчего, как я вам говорил, в Европе все это разделилось на некоторые группы, на несколько специальностей, и я ж, если позволите мне так назвать себя, принадлежу к группе именуемых восстановителей народа своего.
– То есть поляков, конечно? – подхватила Елена.
– О, да! – подтвердил Жуквич.
– А вы знаете, что я ведь тоже полька? – сказала Елена.
– Да, знаю ж! – воскликнул Жуквич. – И как землячку, прошу вас не оставить меня вашим вниманием! – прибавил он с улыбкою и протягивая Елене руку.
– В чем только могу! – проговорила она, подавая ему взаимно свою руку и отвечая на довольно крепкое пожатие Жуквича таким же крепким пожатием.
– Но я прошу вас, панна Жиглинская, об одном! – присовокупил он затем каким-то почти встревоженным голосом. – Все ж, о чем я вам говорил теперь, вы сохраните в тайне…
– Разумеется, сохраню в тайне! – подхватила она.
– В тайне ж от всех, даже от князя! – говорил Жуквич тем же встревоженным голосом.
– И от князя? – переспросила Елена.
– Да… Я князя давно знаю. Он не любит ж поляков очень, а я ж сосланный!.. На меня достаточно глазом указать, чтоб я был повешен… расстрелян…
– Извольте, я и князю не скажу!.. – отвечала Елена, припоминая, что князь, в самом деле, не очень прилюбливал поляков, и по поводу этого она нередко с ним спорила. – Но надеюсь, однако, что вы будете бывать у нас.
– Если вы мне позволите то! – отвечал Жуквич, уже вставая и приготовляясь уйти.
– Я даже буду просить вас о том! – подхватила Елена. – Приходите, пожалуйста, без церемонии, обедать, на целый день. Послезавтра, например, можете прийти?
– Могу.
– Ну, так и приходите! – заключила Елена.
При окончательном прощании Жуквич снова протянул ей руку. Она тоже подала ему свою, и он вдруг поцеловал ее руку, так что Елену немного даже это смутило. Когда гость, наконец, совсем уехал, она отправилась в кабинет к князю, которого застала одного и читающим внимательно какую-то книгу. Елпидифор Мартыныч, не осмеливавшийся более начинать разговора с князем об Елизавете Петровне, только что перед тем оставил его.
– А у меня все сидел этот Жуквич, который привез мне письмо от Миклакова! – сказала Елена.
– Что такое тебе пишет Миклаков? – спросил ее князь, не оставляя своего чтения.
– Ничего особенного! – отвечала Елена и села на кресло, занимаемое до того Елпидифором Мартынычем. – Я позвала Жуквича послезавтра обедать к нам!.. – присовокупила она.
– Зачем? – спросил как бы с некоторым недоумением и даже неудовольствием князь.
– Затем, что он здесь заезжий человек… никого не знает.
Князь на это промолчал, и Елена, по выражению его лица, очень хорошо видела, что у него был на уме какой-то гвоздик против Жуквича.
– Ты знал его за границей? – спросила она.
– Знал!.. – отвечал протяжно князь.
– Что же, по-твоему, он за человек?
– Черт его знает, что за человек!.. Что поляк – это я знаю! – произнес князь, продолжая свое чтение.
– Но что тут дурного, что он поляк? – возразила ему насмешливо Елена.
Князь ей на это ничего не сказал и, как будто бы даже не расслышав ее слов, принялся что-то такое выписывать из читаемой им книги.
Елене, наконец, сделалось досадно это полувнимание к ней князя.
– Что ты тут такое делаешь? – начала она приставать к нему.
Елена еще и прежде спрашивала об этом князя, но он все как-то отмалчивался.
– Так себе, ничего! – сказал было он ей и на этот раз; но Елена этим не удовольствовалась.
– Вовсе не так, а непременно делаешь что-то такое большое!.. Отчего ты не хочешь сказать мне?
– Оттого, что нельзя говорить о том, что у самого еще смутно в голове.
– Это ничего не значит; ты мне должен сказать, и ты вовсе не потому не говоришь, – вовсе не потому!
– Почему же?
– Да потому, что я знаю почему; во-первых, я вижу по книгам, ты что-то такое по русской истории затеваешь – так?.. Да?
– Может быть, и по русской истории.
– Но что из нее можно написать?.. Все уж, кажется, написано!
– Нет, много еще не написано.
– А именно?
– А именно, например, – начал князь, закидывая назад свою голову, – сколько мне помнится, ни одним историком нашим не прослежены те вольности удельные, которые потом постоянно просыпались и высказывались в московский период и даже в петербургский.
Елена рассмеялась громким смехом.
– Вольности еще какие-то нашел! – произнесла она.
Князь при этом покраснел несколько в лице.
– Никаких я вольностей, признаюсь, у русского народа не вижу, – продолжала Елена.
– Ты не видишь, а я их вижу! – сказал князь.
– Но где, скажи, докажи? – воскликнула Елена.
– Вольности я вижу во всех попытках Новгорода и Пскова против Грозного!.. – заговорил князь с ударением. – Вольности проснувшиеся вижу в период всего междуцарствия!.. Вольности в расколе против московского православия!.. Вольности в бунтах стрельцов!.. Вольности в образовании всех наших украйн!..
– Какой же результат всех этих вольностей?.. Петербург?.. – возразила ему Елена.
– Я говорю не о результатах, а о том, что есть же в русском народе настоящая, живая сила.
– Тебя за эту статью, если ты только напечатаешь ее, так раскатают, так раскатают, как ты и не воображаешь! – произнесла Елена.
– Но за что же?.. Я могу дурно выполнить, дурно написать – это другое дело; но не за самую мысль.
– Нет, за самую мысль, потому что в ней ложь и натяжка есть.
– По-твоему – натяжка, а по-моему, как говорит мое внутреннее чувство, она есть величайшая истина.
– Чувство ему говорит!.. История – не роман сентиментальный, который под влиянием чувства можно писать.
– Нет, именно нашу историю под влиянием чувства надобно было бы написать, – чувства чисто-народного, демократического, и которого совершенно не было ни у одного из наших историков, а потому они и не сумели в маленьких явлениях подметить самой живучей силы народа нашего.
– Никакой такой силы не существует! – произнесла Елена. – Ведь это странное дело – навязывать народу свободолюбие, когда в нем и намека нет на то. Я вон на днях еще как-то ехала на извозчике и разговаривала с ним. Он горьким образом оплакивает крепостное право, потому что теперь некому посечь его и поучить после того, как он пьян бывает!
– Мало ли что тебе наболтает один какой-нибудь дуралей; нельзя по нем судить о целом народе! – возразил князь.
– Нет, это не он один, а и более высшие сословия. Ты посмотри когда-нибудь по большим праздникам, какая толпа рвется к подъездам разных начальствующих лиц… Рабство и холопство – это скрывать нечего – составляют главную черту, или, как другие говорят, главную мудрость русского народа.
– Господин Жуквич, что ли, успел натолковать тебе это?.. И поляков, вероятно, перевознес до небес? – проговорил князь.
– Нет, я еще до господина Жуквича знала это очень хорошо, и уж, конечно, поляки всегда были и будут свободолюбивее русских! – воскликнула Елена. – Когда еще в целой Европе все трепетало перед королевской властью, а у нас уж король был выборный. На сейме[128] воскликнет кто: «не позволям!» и кончено: тормоз всякому произволу.
– До многого и докричались вы!..
– Да, но все-таки кричали, а не низкопоклонничали.
– Что ж такое кричали?.. И собаки на улице лают беспрестанно, однако от того большой пользы ни им, ни человечеству нет! – возразил князь и сам снова принялся за свою работу.
Елена даже покраснела вся при этом в лице.
– Какое глупое сравнение! – произнесла она и, как видно, не на шутку рассердилась на князя, потому что не медля встала и пошла из кабинета.
– Господин Жуквич послезавтра будет у нас обедать? – крикнул ей вслед князь.
– Послезавтра! – отвечала Елена, не поворачиваясь к нему.
– Послезавтра!.. – повторил сам с собою князь.