VI
М-me Клавская в это время, вся в соболях и во всем величии своей полноватой красоты, сидела очень спокойно в парных санях, которые стояли у сенаторского подъезда. Ченцов давно еще сочинил про нее такого рода стихотворение:
Madame Клавская бабица
Вальсирует на заказ
И, как юная вдовица,
Ищет мужа среди нас;
Но мы знаем себе цену
И боимся ее плену.
Клавская действительно прежде ужасно кокетничала с молодыми людьми, но последнее время вдруг перестала совершенно обращать на них внимание; кроме того, и во внешней ее обстановке произошла большая перемена: прежде она обыкновенно выезжала в общество с кем-нибудь из своих родных или знакомых, в туалете, хоть и кокетливом, но очень небогатом, а теперь, напротив, что ни бал, то на ней было новое и дорогое платье; каждое утро она каталась в своем собственном экипаже на паре серых с яблоками жеребцов, с кучером, кафтан которого кругом был опушен котиком. Все это некоторые объясняли прямым источником из кармана сенатора, а другие – тем, что к m-me Клавской одновременно со Звездкиным стали забегать разные чиновники, которым угрожала опасность по ревизии; но, как бы то ни было, в одном только никто не сомневался: что граф был от нее без ума.
– Madame, me parmettrez vous de prendre place aupres de vous?[22] – говорил он почти раболепным голосом, выбежав к ней в настоящее утро на рундучок своего крыльца.
– Pourquoi pas[23], – отвечала ему ужаснейшим прононсом Клавская и пододвинулась к одной стороне саней.
Сенатор сел с ней рядом, и лошади понесли их по гладким улицам губернского города. Когда они проезжали невдалеке от губернаторского дома, то Клавская, все время закрывавшая себе муфтой лицо от холода, проговорила негромко:
– Заедемте, пожалуйста, к дяде позавтракать!.. Он очень, бедный, расстроен и будет утешен вашим визитом… Повар у него отличный!
Сенатор на первых порах поморщился немного.
– Я очень уважаю вашего дядю, и мне от души его жаль, но заезжать к нему, comprenez vous[24]… Он губернатор здешний, я – ревизующий сенатор.
Говоря это, он, кажется, трепетал от страха, чтобы не рассердить очень своим отказом Клавскую.
– Полноте, что за мелочи! – возразила она ему убеждающим и нежным тоном. – Кого и чего вы опасаетесь? Если не для дяди, так для меня заедемте к нему, – я есть хочу!
– Извольте, извольте!.. – не выдержал долее граф. – Я для вас готов быть у старика… Он, я знаю, не так виноват, как говорят про него враги его.
– Ах, он ангел! – воскликнула Клавская. – И если за что страдает, так за доброту свою!.. – присовокупила она и остановила муфтой кучера у губернаторского подъезда.
Сенатор выскочил из саней первый, и в то время, как он подавал руку Клавской, чтобы высадить ее, мимо них пронесся на своей тройке Марфин и сделал вид, что он не видал ни сенатора, ни Клавской. Те тоже как будто бы не заметили его.
Егор Егорыч, чтобы размыкать гложущую его тоску, обскакал почти весь город и теперь ехал домой; но тут вдруг переменил намерение и велел кучеру везти себя к губернскому предводителю, с которым ему главным образом желалось поделиться снова вспыхнувшим в его сердце гневом. Услыхав от лакея, что Крапчик был еще в спальне, Егор Егорыч не стеснился этим и направился туда. Губернский предводитель в это время, сидя перед своей конторкой, сводил итоги расходам по вчерашнему балу и был, видимо, не в духе: расходов насчитывалось более чем на три тысячи. Марфин влетел к нему, по обыкновению, вихрем, так что губернский предводитель немножко даже вздрогнул.
– Какими судьбами? – произнес он.
Марфин бросил небрежно свою шапку на диванчик и принялся ходить по комнате.
– Сейчас я был у сенатора и убедился, что он старая остзейская лиса и больше ничего! – сказал он.
– Стало быть, вы объяснялись с ним о чем-нибудь? – спросил губернский предводитель со свойственным ему в известных случаях любопытством.
– Объяснялся… Граф сам первый начал и спросил, что за человек губернатор? Я говорю: он дрянь и взяточник!
Губернский предводитель с удовольствием усмехнулся.
– Что же граф на это?
– Граф говорит, что нет и что он об губернаторе слышал много хорошего от людей, не принадлежащих к вашей партии!
– Моей партии? – переспросил губернский предводитель с недоумением и отчасти с неудовольствием.
– Ну, вашей, моей, как хотите назовите! – кипятился Марфин. – Но это все еще цветочки!.. Цветочки! Ягодки будут впереди, потому что за пять минут перед сим, при проезде моем мимо палат начальника губернии, я вижу, что monsieur le comte et madame Klavsky[25] вдвоем на парных санях подкатили к дверям его превосходительства и юркнули в оные.
Губернский предводитель развел руками.
– Странно!.. – сказал он. – Граф до сегодня был у губернатора всего один раз, отплачивая ему визит.
– Но я не лгу же это и не выдумываю!.. Я собственными глазами видел и monsieur comt'a и Клавскую, и это им даром не пройдет!.. Нет!.. Я завтра же скачу в Петербург и все там разблаговещу, все!..
Губернский предводитель соображал некоторое время.
– Не советую, – проговорил он, – это будет слишком поспешно с вашей стороны и бесполезно для самого дела!
– Но вы в этом случае – поймите вы – совершенно сходитесь в мнениях с сенатором, который тоже говорит, что я слишком спешу, и все убеждал меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем, что прислал его к нам на ревизию; а я буду там доказывать, что господин граф не годится для этого, потому что он плотоугодник и развратник, и что его, прежде чем к нам, следовало послать в Соловки к какому-нибудь монаху для напутствования и назидания.
– Всему этому только улыбнутся в Петербурге, – начал было губернский предводитель, но, заметив, что Марфин готов был вспетушиться, поторопился присовокупить: – Вы только, пожалуйста, не сердитесь и выслушайте меня, что я вам доложу. По-моему, напротив, надобно дать полное спокойствие и возможность графу дурачиться; но когда он начнет уже делать незаконные распоряжения, к которым его, вероятно, только еще подготовляют, тогда и собрать не слухи, а самые дела, да с этим и ехать в Петербург. И я, если вы позволите, поеду с вами: вы – как человек известный там, а я – в качестве губернского предводителя здешнего дворянства.
Марфин начинал понимать практическую справедливость Крапчика, но все-таки не мог с ним вдруг согласиться.
– Но где ж мы узнаем эти дела? Не таскаться же по всем канцеляриям!.. Мы, слава богу, не французские стряпчие.
– Вы об этом не беспокойтесь! Все узнается по городским слухам подробно и с полною достоверностью, – за это я вам ручаюсь, – и смотрите, что может произойти!.. Вы вашим влиянием вызвали ревизию над губернатором, а потом мы сообща, может быть, накличем острастку и на сенатора.
От последней мысли своей губернский предводитель даже в лице расцвел, но Марфин продолжал хмуриться и сердиться. Дело в том, что вся эта предлагаемая Крапчиком система выжидания и подглядывания за сенатором претила Марфину, и не столько по исповедуемой им религии масонства, в которой он знал, что подобные приемы допускались, сколько по врожденным ему нравственным инстинктам: Егор Егорыч любил действовать лишь прямо и открыто.
– Не лучше ли, – начал он с глубокомысленным выражением в лице, и видимо, придумав совершенно другой способ, – не лучше ли, чем строить козни, написать этому старому дураку строго-моральное письмо, в котором напомнить ему об его обязанностях христианина и гражданина?
Крапчик втайне готов был фыркнуть, услыхав такое измышление Егора Егорыча, но, разумеется, воздержался и только с легкою полуулыбкою возразил:
– Разве подобное письмо подействует на столь зачерствелого человека и испугает его?
– Это так!.. Так! – согласился и Марфин, воображению которого точно нарочно почти въявь представилась котообразная фигура сенатора, да еще высаживающего из саней под ручку m-me Клавскую.
– Прощайте! – сказал он затем, торопливо хватая свою шапку.
– Куда же вы?.. Оставайтесь у нас обедать! – стал было удерживать его хозяин.
– Не могу, и есть ничего не хочу! – отговаривался Марфин.
– Но позвольте, по крайней мере, мне послать сказать Катрин, что вы здесь, а то она мне будет выговаривать, что я не оповестил ее об вас.
– Нет, некогда, некогда! – бормотал Марфин, и, проговорив еще раз «прощайте!», уехал.
– Сумасшедший торопыга! – произнес Крапчик, оставшись один и снова принимаясь просматривать счет, но вошел лакей и доложил, что приехал новый гость – Ченцов.
– Зачем и кто его принял? – крикнул Крапчик.
– Я-с, – ответил, сробев, лакей.
– Дурак! Ну, пойди и скажи, что выйду в кабинет…
Лакей ушел. Крапчик, поприбрав несколько на конторке свои бумаги, пошел неохотно в кабинет, куда вместе с ним торопливо входила и Катрин с лицом еще более грубоватым, чем при вечернем освещении, но вместе с тем сияющим от удовольствия.
– Вы, надеюсь, обедаете у нас? – было первое слово ее гостю.
– Обедаю, – отвечал Ченцов.
Крапчик же едва удостоил сказать ему:
– Здравствуйте!
Катрин была уверена, что божественный Ченцов (она иначе не воображала его в своих мечтах) явился собственно для нее, чтобы исполнить ее приказание приехать к ним с утра, но расчет m-lle Катрин оказался при самом начале обеда неверен.
– Мы сыграем сегодня с вами? – спросил Ченцов хозяина.
Выражение глаз того стало не столь сердито.
– Сыграем, если хотите, – отвечал он, впрочем, совершенно бесстрастно.
М-lle Катрин побледнела.
– Но как же вы мне еще вчера сказали, что не будете играть? – проговорила она Ченцову.
– Язык на то и дан человеку, чтобы лгать! – отшутился он.
– Правило прекрасное! – заметила Катрин и надулась; Крапчик же заметно сделался любезнее с своим гостем и стал даже подливать ему вина. Ченцов, с своей стороны, хоть и чувствовал, что Катрин сильно им недовольна, но что ж делать? Поступить иначе он не мог: ощутив в кармане своем подаренные дядею деньги, он не в силах был удержаться, чтобы не попробовать на них счастия слепой фортуны, особенно с таким золотым мешком, каков был губернский предводитель.
После обеда гость и хозяин немедля уселись в кабинете за карточный стол, совершенно уже не обращая внимания на Катрин, которая не пошла за ними, а села в маленькой гостиной, находящейся рядом с кабинетом, и велела подать себе работу – вязание бисерного шнурка, который она думала при каком-нибудь мало-мальски удобном предлоге подарить Ченцову.
Между играющими начался, как водится, банк. Если бы кто спросил, в чем собственно состоял гений Крапчика, то можно безошибочно отвечать, что, будучи, как большая часть полувосточных человеков, от природы зол, честолюбив, умен внешним образом, без всяких о чем бы то ни было твердых личных убеждений. Он главным своим призванием на земле имел – быть банкометом какого-нибудь огромного общеевропейского банка. Несмотря на то, что Петр Григорьич почти каждодневно играл в банк или другие азартные игры, но никто еще и никогда не заметил на черномазом лице его, выигрывает он или проигрывает. Карты обыкновенно Крапчик клал медленно, аккуратно, одна на другую, как бы о том только и помышляя, но в то же время все видел и все подмечал, что делал его партнер, и беспощаднейшим образом пользовался малейшей оплошностью того. В настоящем случае повторилось то же самое. Крапчик прежде всего выложил на стол три тысячи рублей серебром и стал метать. Ченцов, севший играть с восемьюстами рублей (хорошо еще, что он предварительно заплатил хозяину гостиницы двести рублей), начал горячиться; видимые им около предводителя три тысячи рублей ужасно его раздражали. Счастие на первых порах ему повезло: он сразу взял карту, загнул ее и взял вторую; загнув на весь выигрыш, не отписав из него ничего, снова взял, и когда поставил на червонную даму, чуть ли не имея при этом в виду миловидный и выразительный облик Людмилы, то Крапчик заметил ему:
– Вы ничего не оставляете себе?
– Ничего! – отвечал небрежно Ченцов и выиграл карту; тут уж он потянул из денег предводителя значительную пачку. Крапчик только молча наблюдал, правильно ли Ченцов отсчитывает себе деньги, на которые тот положил прежнюю червонную даму.
– Вся сумма идет? – сказал Крапчик.
– Вся!.. Гну-с!.. – воскликнул Ченцов, и голос его при этом слегка дрогнул, а по лицу пробежало какое-то страдальческое ощущение.
Крапчик убил эту карту и тотчас же придвинул к себе всю выигранную у него Ченцовым сумму и метать не продолжал.
– Угодно вам заплатить мне проигрыш? – спросил он после короткого молчания.
– Затруднительно мне это! – произнес протяжно и комическим тоном Ченцов.
Крапчика поразил несколько такой ответ.
– Но на что же вы играли, если не имели денег? – проговорил он глухим голосом.
– Я-то видел, на что играл!
И Ченцов указал пальцем на лежавшие перед хозяином деньги.
– А вот вы на что играли, я не знаю! – присовокупил он.
Крапчик на это ничего не сказал и принялся молча собирать раскиданные карты в колоду.
Ченцов наконец захохотал.
– Я пошутил, – вот вам! – воскликнул он и выкинул из кармана все дядины деньги, которые Крапчик аккуратно пересчитал и заявил:
– Здесь недостает более двухсот рублей!
– Заплачу их вам завтра же! – подхватил, слегка покраснев, Ченцов и попросил дать ему вина.
Хозяин позвал лакея и велел ему принести бутылку шампанского. Ченцов сейчас же принялся пить из нее и выпил почти всю залпом.
– А не хотите ли вы сыграть со мной в долг? – сказал он, видимо, сжигаемый неудержимою страстью к игре.
Крапчик подумал немного.
– Но кто же мне за вас заплатит в случае проигрыша? – спросил он.
– Дядя!.. Полагаю, что он не захочет, чтобы меня посадили в тюрьму, или чтобы я пустил себе пулю в лоб? – отвечал Ченцов.
Крапчик еще некоторое время подумал.
– Извольте!.. – сказал он и, кликнув лакея, приказал ему принести новую бутылку шампанского.
Катрин, не проронившая ни одного звука из того, что говорилось в кабинете, негромко велела возвращавшемуся оттуда лакею налить и ей стакан шампанского. Тот исполнил ее приказание и, когда поставил начатую бутылку на стол к играющим, то у Крапчика не прошло это мимо глаз.
– Отчего она не полна? – сказал он лакею, показывая на бутылку.
– Катерине Петровне я налил стакан, – объяснил тот почтительно.
Крапчик поморщился, а Ченцов вскрикнул:
– Браво, mademoiselle Катрин! Пожалуйте сюда и чокнемтесь.
– Не хочу я с вами чокаться! – отказалась Катрин: голос ее был печален.
Игра между партнерами началась и продолжалась в том же духе. Ченцов пил вино и ставил без всякого расчета карты; а Крапчик играл с еще более усиленным вниманием и в результате выиграл тысяч десять.
– Ну, будет! – забастовал он наконец.
– Мне поэтому надобно дать вам заемное письмо? – проговорил, почти смеясь, Ченцов: выпитое вино немало способствовало его веселому настроению духа.
– Да, уж потрудитесь, – отвечал Крапчик и, вынув из письменного стола нужный для писем этого рода гербовый лист, подал его вместе с пером и чернильницей Ченцову, который, в свою очередь, тоже совершенно спокойно и самым правильным образом написал это заемное письмо: он привык и умел это делать. Получив обязательство и положив его в карман, Крапчик ожидал и желал, чтобы гость убирался; но Ченцов и не думал этого делать; напротив, оставив хозяина в кабинете, он перешел в маленькую гостиную к Катрин и сел с нею рядом на диване. Крапчику это очень не понравилось. Как бы не зная, что ему предпринять, он тоже вышел в маленькую гостиную и отнесся к дочери:
– Ты разве еще не хочешь спать?
– Нет, – произнесла та грубо и отрывисто.
– Мы еще будем ужинать с mademoiselle Катрин! – поддержал ее Ченцов. – Vous voulez, que je soupe avec vous?[26] – обратился он к ней.
– Хочу! – ответила и ему лаконически Катрин.
Крапчик, понурив, как бык, головою, ушел к себе в спальню.
Катрин распорядилась, чтобы дали им тут же на маленький стол ужин, и когда принесший вино и кушанье лакей хотел было, по обыкновению, остаться служить у стола и встать за стулом с тарелкой в руке и салфеткой, завязанной одним кончиком за петлю фрака, так она ему сказала:
– Можешь уйти!.. Я позову, когда нужно будет.
Лакей исполнил это приказание. Ченцов слушал с какой-то полуулыбкой все эти распоряжения Катрин.
– Вы проигрались? – заговорила она.
– И очень даже сильно! – не потаил Ченцов.
– Но зачем же вы играли с отцом? Вы знаете, какой он опытный и спокойный игрок, а вы ребенок какой-то сравнительно с ним.
– О, черт бы его драл! – отозвался без церемонии Ченцов. – Я игрывал и не с такими еще господами… почище его будут!.. Стоит ли об этом говорить! Чокнемтесь лучше, по крайней мере, хоть теперь!.. – присовокупил он, наливая по стакану шампанского себе и Катрин.
Она покорно чокнулась с ним, выпила вино и проговорила, беря себя за голову:
– Ах, я не знаю, что вы способны со мною сделать!.. – Я с женщинами обыкновенно делаю то, что они сами желают! – возразил Ченцов.
– Да, но вы их завлекаете, а это еще хуже! – заметила Катрин.
– Вы полагаете? – спросил не без самодовольства Ченцов.
– Полагаю! – произнесла с ударением Катрин.
Ченцов очень хорошо видел, что в настоящие минуты она была воск мягкий, из которого он мог вылепить все, что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула было в голове блажная мысль отплатить этому подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от того, смутно предчувствуя, что смирение ее перед ним было не совсем искреннее и только на время надетая маска.
– А вы знаете, я вас боюсь! – высказал он ей тут же прямо.
– Отчего? – полувоскликнула Катрин.
– Оттого, что вы похожи на меня!..
– Я знаю, что похожа, но не боюсь вас!..
– А я, видит аллах, боюсь точно так же, как боюсь и вашего отца в картах.
– Нет, вы меня не бойтесь!.. Отца, пожалуй, вы должны опасаться, потому что он не любит вас, а я нет.
– И вы что же в отношении меня? – допытывался Ченцов.
– Угадайте! – сказала Катрин, взмахнув на него своими черными глазами.
Ченцов пожал плечами.
– Угадывать я не мастер! – отвечал он.
Ему, кажется, хотелось, чтобы Катрин сама ему призналась в любви, но она удержалась.
– А вот это мне иногда представляется, – продолжал Ченцов, уже вставая и отыскивая свою шляпу, – что со временем мы с вами будем злейшие враги на смерть… на ножи…
Такое предположение удивило и оскорбило Катрин.
– Может быть, вы мне будете враг, а я вам никогда! – произнесла она с уверенностью.
– Будете! – повторил Ченцов. – И еще более горший враг, чем я; а затем вашу ручку!
Катрин с удовольствием подала ему руку, которую он поцеловал как бы с чувством и пошел нетвердой походкой.
Катрин проводила его до дверей передней, где справилась, есть ли у него лошадь, и когда узнала, что есть, то прошла в свою светлицу наверх, но заснуть долго не могла: очень уж ее сначала рассердил и огорчил Ченцов, а потом как будто бы и порадовал!..
VII
Ченцов приехал в свою гостиницу очень пьяный и, проходя по коридору, опять-таки совершенно случайно взглянул в окно и увидал комету с ее хвостом. При этом он уже не страх почувствовал, а какую-то злую радость, похожую на ту, которую он испытывал на дуэли, глядя в дуло направленного на него противником пистолета. Ченцов и на комету постарался так же смотреть, но вдруг послышались чьи-то шаги. Он обернулся и увидал Антипа Ильича.
– Отче Антипий! – крикнул он ему. – Ты видишь ли эту комету?
– Вижу! – отвечал старик.
– Что она так глазеет, и отчего у нее такой красный хвост?
Антип Ильич посмотрел своими кроткими глазами на светило небесное и проговорил медленно:
– Видно, погибла чья-то душа неповинная.
– Черт знает что такое: душа неповинная!.. – воскликнул Ченцов. – А у меня так вот душа не невинная, а винная!
– Ваше дело! – ответил старик и пошел было.
– Но куда же ты бежишь? – остановил его Ченцов.
– Егор Егорыч нездоровы, – бегу в аптеку! – доложил Антип Ильич и проворно ушел.
Что-то вроде угрызения совести отозвалось в душе Ченцова: он, почти угадывая причину болезни дяди, в которой и себя отчасти считал виноватым, подумал было зайти к Егору Егорычу, но не сделал этого, – ему стыдно показалось явиться к тому в пьяном виде.
Предчувствие Антипа Ильича, как оказалось это спустя уже десятки лет, почти что было верно. В то самое крещение, с которого я начал мой рассказ, далеко-далеко, более чем на тысячеверстном расстоянии от описываемой мною местности, в маленьком уездном городишке, случилось такого рода происшествие: поутру перед волоковым окном мещанского домика стояло двое нищих, – один старик и, по-видимому, слепой, а другой – его вожак – молодой, с лицом, залепленным в нескольких местах пластырями. Оба нищие в один голос вопили: «Подайте, Христа ради, слепому, убогому!» В это время на крыльце присутственных мест, бывших как раз против мещанского домика, появился чей-то молодой, должно быть, приказчик в мерлушечьем тулупчике и валяных сапогах. Другой молодец и тоже, должно быть, приказчик, проходивший по тротуару, окликнул его:
– Зачем ты это, Вася, там был?
– Плакатный выправлял!.. Вечером в Нижний еду!.. Расчет делать хозяин посылает! – сказал Вася, сходя с лестницы и пойдя с товарищем вместе по улице.
– И много, Вася, денег везешь? – расспрашивал тот.
– Уйму, братец… уйму!.. Ажно страшно!.. – отвечал Вася.
– Ничего!.. Важивал ведь прежде! – успокоивал его товарищ.
Нищие, и особенно молодой из них, заметно прислушивались к этому разговору. Из волокового окна между тем выглянуло заплывшее жиром, сизо-багровое лицо какой-то женщины, которая толстой и до плеча голой рукой подала им огромный кусище пирога и проговорила при этом:
– Не посетуйте, родимые!.. Чем богаты…
Пробурчав что-то такое на это, молитву или благодарность, старик засунул пирог в свою и без того уж битком набитую суму и вместе с вожаком пошел далее христарадничать по улице, а затем они совсем вышли из города и скрылись за ближайшим леском.
На другой день крещения, поздно вечером и именно в тот самый час, когда Ченцов разговаривал с Антипом Ильичом об комете, в крошечную спальню доктора Сверстова, служившего в сказанном городишке уездным врачом, вошла его пожилая, сухопарая супруга с серыми, но не лишенными блеска глазами и с совершенно плоскою грудью.
– Сергей Николаич, Сергей Николаич! – проговорила она, осторожно будя мужа. – От исправника к тебе рассыльный: тело надобно завтра поднимать какого-то убитого!..
Доктор сейчас же поднялся на своей постели. Всякий живописец, всякий скульптор пожелал бы рисовать или лепить его фигуру, какою она явилась в настоящую минуту: курчавая голова доктора, слегка седоватая, была всклочена до последней степени; рубашка расстегнута; сухие ноги его живописно спускались с кровати. Всей этой наружностью своей он более напоминал какого-нибудь художника, чем врача.
– Тело?.. А когда же все выезжают? – переспросил доктор жену.
– Завтра утром, – отвечала она.
– Хорошо, скажи только фельдшеру, чтобы он заблаговременно приготовил мне инструменты, – проговорил доктор.
– Приготовим! – сказала докторша и, несколько величественной походкой выйдя из спальни мужа, прошла к себе тоже в спальню, где, впрочем, она стала еще вязать шерстяные носки. Доктор же улегся снова в постель; но, тревожимый разными соображениями по предстоящему для него делу, не заснул и проворочался до ранних обеден, пока за ним не заехал исправник, с которым он и отправился на место происшествия.
Госпожа Сверстова, или, как издавна и странно называл ее муж, gnadige Frau[27], желая тем выразить глубокое уважение к ней, оставшись дома одна, забыла даже пообедать и напилась только ячменного кофею. Она, как немка по рождению и воспитанию, конечно, с гораздо большим бы удовольствием вкушала мокко, но тот был слишком дорог, а потому она приучила себя к нашему русскому хлебному кофею, который, кроме своей дешевизны, был, как она полагала, полезен для ее слабой груди. Почтенную даму сию, как и самого доктора, беспокоила мысль, чтобы не произошло пререканий между супругом ее и членами полиции, что случалось почти при поднятии каждого трупа скоропостижно умершего или убитого. Члены полиции имели постоянным правилом своим по делам этого рода делать срывы с кого только возможно; но Сверстов, никогда ни по какому делу не бравший ни копейки, страшно восставал против таких поборов и не доносил о том по начальству единственно из чувства товарищества, так как и сам был все-таки чиновник. Домой он в этот раз не возвращался до поздней ночи. Gnadige Frau начала все более и более волноваться; наконец раздавшиеся исправнические колокольцы возвестили о прибытии Сверстова. Он прямо прошел в свою спаленку и сел там за ужин, еще заранее накрытый ему предупредительною супругою и который обыкновенно у него состоял из щей с бараниной, гречневой каши с свиным салом и графинчика водки. Все это gnadige Frau подала мужу собственноручно, и из того, что он прежде всего выпил сряду три рюмки водки, она заключила, что Сверстов был сильно не в духе.
– Кого это убили? – спросила она, садясь сбоку стола.
– Ивана Селиверстова сына, – милейший, прелестный мальчик! – воскликнул доктор и принялся жадно хлебать щи: бывая на следствиях, он никогда почти там ничего не ел, чтобы избежать поклепов в опивании и объедании обывателей.
– За что же и кто его убил? – продолжала расспрашивать gnadige Frau.
– Вероятно, из-за денег! Говорят, он ехал с уплатой от хозяина, – этого сквалыги Турбина… Тысяч пятьдесят вез!
– Ах, эти купцы русские, mein gott, mein gott!..[28] – перебила мужа gnadige Frau. – И отчего они посылают деньги не по почте, а с приказчиками – понять этого я не могу.
– Думают, что на почте пропадут их деньги, – дичь! – подхватил Сверстов и выпил еще рюмку водки.
В глазах gnadige Frau промелькнуло неудовольствие. Для нее было большим горем, что доктор так любил эту гадкую русскую водку. Дело в том, что она вступила в брак со Сверстовым уже вдовою; в первом же замужестве была за лютеранским пастором в Ревеле, который тоже пил и довольно много, но только благородное баварское пиво, выписываемое им бочками из-за границы. Тщетно gnadige Frau убеждала своего второго супруга пить тоже пиво, но он в одном только этом случае не слушался ее и предпочитал наше простое пенное всем другим напиткам.
– Но где же найден убитый? – снова принялась она расспрашивать.
– Верстах в пятнадцати отсюда, знаешь, как спуститься с горы от Афанасьева к речке, на мосту он и лежит с необыкновенно кротким и добрым выражением в лице, – эх!..
И при этом восклицании Сверстов закинул свою курчавую голову назад и потряс ею.
– Его непременно зарезали бритвой, – рассказывал он далее, – вообрази, артерия carotis[29] на шее перехвачена пополам, хоть бы мне так отпрепарировать моим анатомическим ножом… Говорю это моим сотоварищам по делу… говорю: если бритвой, так его непременно убил человек, который бреется и который еще будет бриться, потому что он бритву не бросил, а унес с собой!.. В толк ничего взять не могут; по их, это начудили мужики из села Волжина, и, понимаешь, какая тут подлая подкладка? В Волжине мужики все богатые, и нельзя ли кого-нибудь из них притянуть к делу! Они хуже этих подорожных разбойников… Хуже!.. Тех, хоть недалеко вот тут, по соседству, на каторгу ссылают, а этим что?.. Живут себе и благоденствуют!
– Но кто вез этого молодого приказчика? – любопытствовала gnadige Frau.
– Один он ехал на хозяйской лошади, чтобы оставить ее в селе Волжине и взять оттуда сдаточных…
– А лошадь где же?.. С ним на мосту?
– Никакой нет лошади!.. Убийцы, вероятно, на ней и ускакали!..
– Но за ними следовало бы сейчас же погнаться.
– Погнались теперь становой и сам Турбин!..
– Не теперь бы, а еще вчера это следовало! – говорила все с большим и большим одушевлением gnadige Frau: о, она была дама энергическая и прозорливая, сумела бы найтись во всяких обстоятельствах жизни.
– Следовало бы, – согласился с ней и муж, – но поди ты, – разве им до того? Полиция наша только и ладит, как бы взятку сорвать, а Турбин этот с ума совсем спятил: врет что-то и болтает о своих деньгах, а что человека из-за него убили, – это ему ничего!
– Купец русский, – заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно не любила торговых русских людей за то, что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как – gnadige Frau без чувства не могла говорить об этом, – тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
– У меня одно екнуло в сердце, – воскликнул вдруг Сверстов, – что я, и не кто другой, как я, рано ли, поздно ли, но отыщу убийцу этого мальчика!
– Помоги тебе бог! – сказала gnadige Frau и, взяв со стола прежде всего водку, а потом и тарелки, унесла всю эту утварь в кухню.
– Ты ляжешь спать? – сказала она, возвратясь к мужу и видя, что он сидит, облокотясь на стол, мрачный и вместе с тем какой-то восторженный.
– Нет, я писать еще буду! – проговорил он.
– Что?.. – спросила gnadige Frau, имевшая привычку знать все, что предпринимал муж.
– Письмо!..
– К кому?
– После скажу!.. Завтра потолкуем об этом; а то я растеряю нить моих мыслей.
Gnadige Frau поняла справедливость слов мужа и окончательно ушла в свою комнату, а Сверстов тотчас принялся писать предполагаемое им письмо, окончив которое он немедля же загасил свечку, хлобыснулся на свою постель и заснул крепчайшим сном.
Утром же следующего дня, когда gnadige Frau, успевшая еще в Ревеле отучить мужа от чаю и приучить пить кофе, принесла к нему в спальню кофейник, чашку и баранки, он пригласил ее сесть на обычное место около стола и с некоторою торжественностью объявил:
– Я написал нашему высокопочтенному Егору Егорычу Марфину письмецо!
– О чем? – спросила gnadige Frau кратко, но довольно благосклонно.
– Слушай! – ответил ей доктор и начал читать самое письмо:
«Солнце мое, свет очей моих, Егор Егорыч! Вы первый и больше всех учили меня покорности провидению, и я тщился быть таким; но призываю бога во свидетели: чаша терпения моего переполнилась. Что я наг и бос, – я никогда не роптал на то, как не роптала и моя gnadige Frau: людям, которым лишь нужно пропитать себя и прикрыть свое тело, немного надо. Но есть, великий учитель мой, вещи не по силам нашей душе и нашему самоуважению. Помня, что мы образ бога на земле, – жить посреди повального взяточничества, которое совершается непотаенно и перед трупом убитого, и перед одром умирающего, и голодающего в больнице, и перед живым телом бедного рекрута – непереносимо. Предчувствую, что Вы, по Вашей высокой мудрости, подумаете, что с грехопадением человека везде тако; и где же ты, куда спасешься?.. Знаю, великий учитель, что везде; но только не близ Вас, не в Вашем Вифлееме, не в Вашей больнице, в которую я просил бы Вас взять меня в качестве доктора. Насколько я врач искусный, не мое дело судить; но скажу, не смиренствуя лукаво, что я врач милосердный и болеющий о своих больных; а любовь и боленье о ближнем, Вы сами неоднократно преподавали, подсказывают многое человеку. Не дальше как сегодня я был свидетель… Но нет, язык мой немеет передавать Вам и возмущать Вашу чистую душу рассказами о непотребствах людей. Вы мне и без этого поверите и, как милостивый самарянин, поспешите перевязать мои служебные раны и доставить мне блаженство лично узреть Вас и жить около Вас.