XII
Однажды все кузьмищевское общество, со включением отца Василия, сидело по обыкновению в гостиной; сверх того, тут находился и приезжий гость, Аггей Никитич Зверев, возвратившийся с своей ревизии. Трудно вообразить себе, до какой степени изменился этот могучий человек за последнее время: он сгорбился, осунулся и имел какой-то растерянный вид. Причину такой перемены читатель, вероятно, угадывает.
Егор Егорыч, в свою очередь, заметивший это, спросил его:
– Что, вы довольны или недовольны вашей ревизией?
– Разве можно тут быть довольным! – отвечал с грустной усмешкой Аггей Никитич.
– Отчего и почему? – воскликнул Егор Егорыч.
– После, я наедине, если позволите, переговорю с вами об этом.
– Позволю и даже прошу вас сказать мне это!
– Еще бы мне не сказать вам! Отцу родному чего не сказал бы, а уж вам скажу!
Должно заметить, что все общество размещалось в гостиной следующим образом: Егор Егорыч, Сверстов и Аггей Никитич сидели у среднего стола, а рядом с мужем была, конечно, и Сусанна Николаевна; на другом же боковом столе gnadige Frau и отец Василий играли в шахматы. Лицо gnadige Frau одновременно изображало большое внимание и удовольствие: она вторую уж партию выигрывала у отца Василия, тогда как он отлично играл в шахматы и в этом отношении вряд ли уступал первому ее мужу, пастору, некогда считавшемуся в Ревеле, приморском городе, первым шахматным игроком. Вообще gnadige Frau с самой проповеди отца Василия, которую он сказал на свадьбе Егора Егорыча, потом, помня, как он приятно и стройно пел под ее игру на фортепьяно после их трапезы любви масонские песни, и, наконец, побеседовав с ним неоднократно о догматах их общего учения, стала питать большое уважение к этому русскому попу.
Между тем Егор Егорыч продолжал разговаривать с Аггеем Никитичем.
– И что ж вы, объезжая уезды, познакомились с кем-нибудь из здешнего дворянства? – спросил он, видя, что Зверев нет-нет да и задумается.
– Почти ни с кем! – проговорил Аггей Никитич. – Все как-то не до того было!.. Впрочем, в этом, знаете, самом дальнем отсюда городке имел честь быть представлен вашей, кажется, родственнице, madame Ченцовой, у которой – что, вероятно, известно вам – супруг скончался в Петербурге.
– Да, он умер! – поспешила сказать Сусанна Николаевна, взглянув с некоторым страхом на Егора Егорыча, который, впрочем, при этом только нахмурился немного и отнесся к Аггею Никитичу с некоторой иронией:
– Ну, и как же она вам понравилась?
Аггей Никитич глубокомысленно повел бровями.
– По наружности это, что говорить, – belle femme[117], – определил он французским выражением, – но все-таки это не дворянская красота.
– А какая же? – выпытывал его Егор Егорыч.
– Да такая, что она скорей жидовка, или цыганка, или зырянка из сибирячек, как я вот видал этаких! – объяснил Аггей Никитич, видимо, начавший с большим одушевлением говорить, как только речь зашла о женской красоте.
Егор Егорыч и Сусанна Николаевна при этом переглянулись между собой.
– По какому же поводу вы представлялись госпоже Ченцовой? – спросил опять с тою же иронией Егор Егорыч.
– Да я и сам не знаю как! – отвечал наивно Аггей Никитич. – Она замуж выходила в этом городишке, и мне вместе с другими было прислано приглашение… Я думаю, что ж, неловко не ехать, так как она родственница ваша!..
– Но за кого она могла выйти? – воскликнул Егор Егорыч.
– Вышла она за управляющего своего, господина Тулузова! – ответил Аггей Никитич.
Услышав эту фамилию, Сверстов вдруг приподнял свою наклоненную голову и стал гораздо внимательнее прислушиваться к тому, что рассказывал Аггей Никитич.
– И свадьба, я вам доложу, – продолжал тот, – была великолепная!.. Венчание происходило в городском соборе, потому что Катерина Петровна считала низким для себя венчаться в своей сельской церкви, а потом все духовенство, все чиновники, в том числе и я, поехали к молодым в усадьбу, которая, вы знаете, верстах в пяти от города. Дом там, без преувеличения можно сказать, – дворец! Все это везде хрусталь, люстры, свечи восковые!.. За ужином шампанское рекой лилось… После того фейерверк, который делал какой-то провизор из аптеки, а потому можете судить, что он понимает?.. Мне сначала, знаете, как человеку, тоже видавшему на своем веку фейерверки, было просто смешно видеть, как у них то одно не загорится, то другое не вовремя лопнет, а наконец сделалось страшно, когда вдруг этаких несколько шутих пустили в народ и главным образом в баб и девок… Слышу – крик, писк, визг промеж их, а господа сидят и смеются этому… Это, изволите видеть, господин Тулузов приказал сделать, чтобы развеселить свою супругу и гостей!.. Глупо, по-моему, и свинство еще вдобавок!..
– Что же, этот управляющий красив собой? – спросил Егор Егорыч.
– Ничего нет особенного; малый еще не старый, видный из себя, рыжеватый, глаза у него совсем желтые, как у волка, но умный, должно быть, и бойкий, только манер благородных не имеет, как он там ни задает форсу и ни важничает.
– Но чем же, однако, он пленил Катерину Петровну? – отнесся Егор Егорыч как бы больше к Сусанне Николаевне.
Та отвечала ему только грустною улыбкой.
– Про это рассказывают… – начал было Аггей Никитич несколько таинственно, но тут же и позамялся. Впрочем, припомнив, как в подобном случае поступил Мартын Степаныч, он повторил его фразу: – Я надеюсь, что здесь можно говорить все откровенно?
– Все, и непременно откровенно! – пробормотал Егор Егорыч.
– Рассказывают, – продолжал Аггей Никитич, – что он был приближенный Катерины Петровны и что не она ревновала вашего племянника, а он, и из этого пошли у них все неудовольствия.
– Не может быть! – отвергнула Сусанна Николаевна.
– Очень это возможно! – возразил ей Егор Егорыч.
– А как имя и отчество господина Тулузова? – вмешался вдруг в разговор Сверстов.
– Имя-с?.. Позвольте: Василий… или как его?.. Но вот что лучше: со мной билет пригласительный на свадьбу!..
Проговорив это, Аггей Никитич вынул и подал доктору раздушенный и разукрашенный виньетками свадебный билет Тулузова, начало которого Сверстов прочел вполголоса:
– «Василий Иванович Тулузов и Екатерина»… Гмм! – заключил он, как бы нечто соображая, а потом обратился к жене своей:
– Gnadige Frau, помнишь ты этого мальчика, которого тогда убили, то я написал письмо к Егору Егорычу?
– Помню!
– А как его звали?
– Васенькой.
– И ты этого не перевираешь?
– Нисколько, потому что он ребенком еще ходил к нам и приносил зелень от отца, – отвечала с уверенностью и точностью gnadige Frau, хоть и занята была размышлением о весьма важном ходе пешкою.
– Гмм! – снова произнес как бы больше сам с собою Сверстов.
На это восклицание его, а равно и на какое-то лукавое выражение в лице, что было совершенно несвойственно Сверстову, Егор Егорыч невольно обратил внимание.
– Что вас тут так интересует? – сказал он.
– Так, одно странное совпадение!.. – отвечал, видимо, не договорив всего, Сверстов. – А не знаете ли вы, из какого собственно звания господин Тулузов: попович ли он, дворянин ли, чиновник ли? – добавил он, обращаясь к Аггею Никитичу.
– Говорят, вначале был мещанин, – объяснил тот, – потом стал учителем, служил после того в земском суде, где получил первый чин, и затем сделал пожертвование на улучшение гимназии ни много, ни мало, как в тридцать тысяч рублей; ему за это Владимира прицепили, и теперь он поэтому дворянин!
– О, проходимец, должно быть, великий! – воскликнул Егор Егорыч.
– Должно быть! – повторил и Аггей Никитич. – Но, говорят, он дальше того лезет и предлагает устроить при гимназии пансион для дворянских детей и просит только, чтобы его выбрали в попечители.
– Ну, это он шалит! – подхватил с азартом Егор Егорыч. – Я нарочно поеду для этого на баллотировку, и мы его с позором черняками закатаем! Скорее верблюд пролезет в игольное ухо, чем он попадет в попечители!
– Вам все тамошние чиновники будут за это благодарны, – продолжал Аггей Никитич, совершенно неспособный от себя что-либо выдумывать, а передававший только то, что ему натрубили со всех сторон в уши. – Между прочим, мне тутошний исправник, старичок почтенный, ополченец двенадцатого года (замечаю здесь для читателя, – тот самый ополченец, которого он встретил на балу у Петра Григорьича), исправник этот рассказывал: «Я, говорит, теперь, по слабости моего здоровья, оставляю службу… Мне все равно, но обидно: сколько лет я прослужил дворянству и, по пословице, репы пареной не выслужил, а тут неизвестного человека возведут в должность попечителя, и он прямо очутится в белоштанниках».
– Это еще буки!.. Пусть он лучше побережет свои черные штаны, а белых мы ему не дадим! – говорил гневным и решительным голосом Егор Егорыч.
Сверстов, внимательно слушавший весь этот разговор, тряхнул на этом месте головою и спросил:
– А не известно ли вам, откуда по месту своего рождения этот будущий белоштанник?
– Нет-с, не знаю и слышал только, что здесь у него нет ни роду, ни племени.
Доктору, кажется, досадно было, что Аггей Никитич не знает этого, и, как бы желая поразобраться с своими собственными мыслями, он вышел из гостиной в залу, где принялся ходить взад и вперед, причем лицо его изображало то какое-то недоумение, то уверенность, и в последнем случае глаза его загорались, и он начинал произносить сам с собою отрывистые слова. Когда потом gnadige Frau, перестав играть в шахматы с отцом Василием, вышла проводить того, Сверстов сказал ей:
– Мне нужно с тобой переговорить.
– Хорошо, – отвечала gnadige Frau и, распростившись окончательно с своим партнером, подошла к мужу; он взял ее за руку и, поместившись рядом с нею на самых отдаленных от гостиной стульях, вступил с нею в тихий разговор.
– Ты слышала, что этот барин, Зверев, рассказывал про Ченцову, племянницу Егора Егорыча? – спросил он.
– Слышала, она вышла замуж! – проговорила gnadige Frau.
– Это, черт ее дери, пускай бы выходила, но тут другая штука, – за кого именно она вышла?
– За управляющего своего!
– И то бы ничего, хоть бы за конюха! – восклицал Сверстов. – Но она вышла за Василия Иваныча Тулузова!
– За Тулузова? – повторила gnadige Frau. – Это такая фамилия у теперешнего ее мужа?
– Такая! – отвечал с злобой в голосе Сверстов.
Gnadige Frau не совсем, впрочем, понимала, что именно хочет сказать доктор и к чему он клонит разговор.
– Ты поэтому и раскуси, в чем тут загвоздка! – дополнил он ей.
Gnadige Frau соображала. Она далеко стала не столь проницательна, как была прежде.
– Я ничего не могу тут раскусить; полагаю только, что Катерина Петровна вышла не за того Василия Иваныча Тулузова, которого мы знали, потому что он давно убит.
– Да-с, но паспорт его не убит и существует, и которого, однако, при освидетельствовании трупа, так же, как и денег, не нашли… Неужели же тебе и теперь не ясно?
Но для gnadige Frau теперь уже все было ясно, и она, только по своей рассудительности, хотела мужу сделать еще несколько вопросов.
– Стало быть, ты думаешь, что здешний Тулузов – убийца мальчика Тулузова? – произнесла неторопливо и все еще сомневающимся тоном gnadige Frau.
– А у кого же у другого мог очутиться его паспорт и кому нужно было им воспользоваться, как не убийце?
Gnadige Frau была с этим несогласна.
– Воспользовавшись, он скорей всего изобличил бы себя тем!.. Ему было бы безопаснее жить с своим паспортом, – сказала она.
– Да собственного-то виду у него, может быть, и не было!.. Он, может быть, какой-нибудь беглый!.. Там этаких господ много проходит! – объяснил, в свою очередь, тоже довольно правдоподобно, Сверстов. – Мне главным образом надобно узнать, из какого именно города значится по паспорту господин Тулузов… Помнишь, я тогда еще сказал, что я, и не кто другой, как я, открою убийцу этого мальчика!
– А Егору Егорычу ты будешь говорить об этом? – спросила gnadige Frau.
– Пока еще нет, а потом, как запасусь документиком, скажу.
– Ты при этом не забудь, что это будет ему очень неприятно узнать!.. Madame Ченцова – его племянница и вышла замуж… за кого?.. Сам ты посуди!
– Что ж из того, что она племянница ему? – почти крикнул на жену Сверстов. – Неужели ты думаешь, что Егор Егорыч для какой бы ни было племянницы захочет покрывать убийство?.. Хорошо ты об нем думаешь!.. Тут я думаю так сделать… Слушай внимательно и скажи мне твое мнение!.. Аггей Никитич упомянул, что Тулузов учителем был, стало быть, сведения об нем должны находиться в гимназии здешней… Так?..
– Так! – подтвердила gnadige Frau.
– Слушай далее: директор тут Артасьев… Он хоть и незнаком лично со мной, но почти приятель мой по Пилецкому… Так?..
– Я не знаю, так ли это! – возразила gnadige Frau.
– Да так!.. Что это?.. Во всем сомнение! – воскликнул с досадой Сверстов. – Егор же Егорыч – не теряй, пожалуйста, нити моих мыслей! – едет на баллотировку… Я тоже навяжусь с ним ехать, да там и явлюсь к Артасьеву… Так, мол, и так, покажите мне дело об учителе Тулузове!..
– Но тебе, вероятно, не дадут этого дела, – заметила gnadige Frau.
– Почему же не дадут? Что ты такое говоришь? Государственная тайна, что ли, это? – горячился Сверстов. – Ведь понимаешь ли ты, что это мой нравственный долг!.. Я клятву тогда над трупом мальчика дал, что я разыщу убийцу!.. И как мне бог-то поспособствовал!.. Вот уж справедливо, видно, изречение, что кровь человеческая вопиет на небо…
– Конечно! – согласилась с этим gnadige Frau.
– Ну, значит, об этом и говорить больше нечего, а надобно действовать, – заключил Сверстов.
Пока таким образом происходила вся эта беседа в зале, Егор Егорыч, вспомнивший, что Аггей Никитич хотел ему что-то такое сказать по секрету, предложил тому:
– Не желаете ли вы уйти со мной в мою комнату?
– Весьма желал бы! – отвечал Аггей Никитич, вздохнув, как паровой котел.
– Прошу вас! – сказал на это Егор Егорыч и увел гостя в свою спальню, где Аггей Никитич, усевшись против хозяина, сейчас же начал:
– Вы, Егор Егорыч, спрашивали меня, чем я остался недоволен на ревизии?.. Собственно говоря, я прежде всего недоволен сам собою и чувствую, что неспособен занимать место, которое получил по вашей протекции, и должен оставить его.
Егор Егорыч был сильно удивлен, услышав такое решение Аггея Никитича.
– Вследствие чего вы думаете, что неспособны? – сказал он немножко с сердцем.
– Вследствие того-с, – начал Аггей Никитич неторопливо и как бы обдумывая свои слова, – что я, ища этого места, не знал себя и совершенно забыл, что я человек военный и привык служить на воздухе, а тут целый день почти сиди в душной комнате, которая, ей-богу, нисколько не лучше нашей полковой канцелярии, куда я и заглядывать-то всегда боялся, думая, что эти стрекулисты-писаря так тебе сейчас и впишут в формуляр какую-нибудь гадость… Потом считай чужие деньги, а я и своих никогда не умел хорошенько считать, и в утешение кури себе под нос сургучом!..
– Все это вздор-с!.. Пустяки!.. Одно привередничанье ваше!.. Что это такое?.. Сургуч?.. Привык служить на воздухе? Это чепуха какая-то! – уже закричал на Аггея Никитича Егор Егорыч, рассерженный тем, что он рекомендовал Зверева как чиновника усердного и полезного, а тот, прослужив без году неделю, из каких-то глупых причин хочет уж и оставить службу.
Аггей Никитич, в свою очередь, хоть и понимал, что он действительно в оправдание своего решения оставить службу губернского почтмейстера нагородил какой-то чуши, но, тем не менее, от самого решения своего, заметно, не отказывался.
– Может быть, вы имеете в виду другую должность? – принялся его расспрашивать Егор Егорыч.
– Никакой! – произнес Аггей Никитич.
– Но чем же вы будете заниматься, оставив вашу службу?
– Буду заниматься масонством! – объяснил Аггей Никитич.
Егор Егорыч при этом невольно усмехнулся.
– Масонство нисколько вам не помешает служить! – пробормотал он. – Состояния вы не имеете…
– Имею-с… потому что пенсию буду получать, – вздумал было возразить Аггей Никитич.
– Но велика ли эта пенсия!.. Гроши какие-то! – воскликнул Егор Егорыч. – И как же вам не представляется мысль, что вы для семьи, для жены вашей должны еще пока трудиться? – начал было Егор Егорыч продолжать свои поучения, но при словах: «для жены вашей», Аггей Никитич вдруг выпрямился на своем кресле и заговорил сначала глухим голосом, а потом все более и более возвышающимся:
– Жена-то моя и мешает мне продолжать мою службу! Она очень уж хорошо узнала, как следует в почтамте служить, лучше даже, чем я, и начала там распоряжаться чересчур свободно… Перед тем, как мне ехать на ревизию, Миропе Дмитриевне угодно было (при этом Аггей Никитич потер у себя под глоткой, как бы затем, чтобы утишить схвативший его горло спазм)… угодно было, – повторил он, – поручить всем ямщикам, всем почтальонам, чтобы они в каждой почтовой конторе говорили, что это еду я, мое высокоблагородие, начальник их, и чтобы господа почтмейстеры чувствовали это и понимали, так как я желаю с них хапнуть!..
Таким рассказом Егор Егорыч был сильно озадачен.
– И вы достоверно это знаете? – спросил он.
– Достоверно-с, – отвечал Аггей Никитич, иронически усмехнувшись, – так как в каждом уездном городе ко мне являлся обыкновенно почтмейстер и предлагал взятку, говоря, что он делает это по моему требованию, которое передано им от моей супруги через почтальона… Я говорю все это так откровенно вам, Егор Егорыч, потому что мне решительно не с кем посоветоваться о таком моем большом горе!
– Но что же, ваша жена глупа, что ли? – спросил негромко Егор Егорыч.
– Напротив, – отвечал тоже вполголоса Аггей Никитич, – но хитра и жадна на деньги до невозможности… Видеть этих проклятых денег равнодушно не может, задрожит даже; и так она мне этим опротивела, что я развестись бы с ней желал!
– Разве это возможно и благородно! – снова прикрикнул на него Егор Егорыч. – Вы забываете, что она, может быть, дочь какого-нибудь небольшого необразованного чиновника, а потому в семье своей и посреди знакомых звука, вероятно, не слыхала, что взятки – мерзость и дело непозволительное!
– Нет-с, это не от семьи зависит, а человеком выходит! – воскликнул Аггей Никитич. – У нас, например, некоторые ротные командиры тоже порядочно плутовали, но я, видит бог, копейкой казенной никогда не воспользовался… А тут вдруг каким хапалом оказался!.. Просто, я вам говорю, на всю мою жизнь осрамлен!.. Как я там ни уверял всех, что это глупая выдумка почтальонов, однако все очень хорошо понимают, что те бы выдумать не смели!
– Если вы и осрамлены, так не на долгое время, – стал его утешать Егор Егорыч, – ведь поймут же потом, что вы не такие.
– А как поймут? Я, конечно, буду не такой, а другой, каким я всегда был, но за супругу мою я не поручусь… Она потихоньку от меня, пожалуй, будет побирать, где только можно… Значит, что же выходит?.. Пока я не разойдусь с ней, мне нельзя служить, а не служить – значит, нечем жить!.. Расходиться же мне, как вы говорите, не следует, и неблагородно это будет!..
– Не следует! – повторил Егор Егорыч. – Прежде надобно было об этом думать, когда вы женились на ней!
– Я думал, Егор Егорыч, много думал, но справедливо говорят, что женщины хитрее черта… Хоть бы насчет тех же денег… Миропа Дмитриевна притворилась такой неинтересанткой, что и боже ты мой, а тут вот что вышло на поверку. Вижу уж я теперь, что погиб безвозвратно!
– Почему же погибли? – продолжал утешать Аггея Никитича Егор Егорыч. – Вы такой добрый и душевный человек, что никогда не погибнете, и я вот теперь придумываю, какое бы вам другое место найти, если это, кроме семейных причин, и не по характеру вам.
– Совершенно не по характеру, – отозвался Аггей Никитич.
– А место исправника, которое, полагаю, вам будет больше по душе, вы веяли бы?
– Конечно бы, взял, но супруга моя и тут, чего доброго, что-нибудь натворит!
– Нет, уж она тут у меня ничего не натворит: я вмешаюсь в вашу семейную жизнь!.. Миропа Дмитриевна, сколько я мог это заметить, побаивается меня немножко.
– И очень побаивается! – подхватил Аггей Никитич. – Вы мне истинное благодеяние окажете, если повлияете на нее, потому что, прямо вам говорю, мне, по моему характеру, не совладать с ней.
– Вижу, – произнес с многодумчивым выражением в лице Егор Егорыч, – и потому вот я какой имел бы план… Не знаю, понравится ли он вам… Вы останетесь погостить у меня и напишете вашей жене, чтобы она также приехала в Кузьмищево, так как я желаю поближе с ней познакомиться… Приедет она?
– Непременно приедет!.. Я сам что-то вроде этого думал, но не смел обременять вас! – произнес радостно Аггей Никитич.
– Но только наперед знайте, что я буду к жене вашей безжалостен и с беспощадностью объясню ей все безобразие ее поступков! – дополнил Егор Егорыч.
– Чем беспощаднее, тем лучше, – воскликнул на это почти ожесточенным голосом Аггей Никитич, – потому что если наказать Миропу Дмитриевну, чего она достойна по вине своей, так ее следует, как бывало это в старину, взять за косу да и об пол!
– Ну, и без косы обойдемся и объясним ей! – остановил его Егор Егорыч.